Синтетика

Двое в серо-чёрном. Службисты. Появились бесшумно, как тени, втиснувшиеся между людьми. Функциональные маски вместо лиц. Один зафиксировал старика сзади. Другой – слева. Быстро. Профессионально. Ни слов. Тупой чёрный прибор – деактиватор – коснулся виска ниже имплантационной рубцевины. Щёлк.

Крушилов сжался. Упал, сдулся, как проколотый шар. Голова склонилась. Глаза на миг стали стеклянно-пустыми. Фотография выскользнула из разжатых пальцев. Он зашатался, службисты поддержали его под руки – без жестокости, но и без жалости. Просто забрали неисправный элемент.

Они повели его к решётке с табличкой «Служ. помещ.». За ней – коридор и массивная дверь цвета старой запёкшейся крови. Толпа отпрянула. На лицах – стыдливое облегчение, что смущающий совесть шум исчез. Воздух сгустился от невысказанного вопроса: «Что они с ним сделают?»

Кирилл видел, как старик повис между ними, безвольно, пока его уводили за кровавую дверь. Слов не было – было ощущение глубокой, загубленной боли, висящей в воздухе тяжелее любого запаха.

Но тотального забвения не было. Чей-то вздох. Кто-то отвернулся резко, наткнувшись на взгляд другого. Пятилетняя девочка, спрятав лицо в платье матери, прошептала:

– Мама, дедушке больно?

Мать, бледная, только прижала её крепче, глядя в пол.

Забыть? Через десять секунд все встали на свои места. Но память о моменте стыда осталась. Это был не вакуум равнодушия, а глубокий коллективный шрам.

– Конструктор квантовых нейроассистентов серии «Оракул», «Нейросфера», – голос за спиной Кирилла был низким, под стать шёпоту станции.

Мужчина в обычном костюме, стоявший рядом, смотрел не на дверь, а на упавшую фотографию Крушилова под ногами.

– …После «Гарвардской перезагрузки» и отказа системы импланта дочери… достукался. Дежурная программа «Стрингер». Каждую субботу тут митингует. Обычно отходит от шокера. Сегодня задели важный нерв «НС». Пятый уровень деактивации за месяц.

Мужчина отвернулся и растворился в толпе, унося с собой тяжёлый взгляд.

Кирилл чувствовал непонимание – острое, как лезвие. Непонимание против бесчеловечной тишины против системы, превратившей боль отца в «дежурную программу». И – да – против этого коллективного стыда.

«Спаситель не придёт».

Не потому, что его нет. Потому что люди разучились различать. Они глотают боль, как та девочка – страх, притворяясь, что всё в порядке.

На запястье холодком вспыхнуло сообщение от Товарища:

«Цикл ускоряется. Найди Свиридова. Он знает, где рубильник Системы».

Кирилл погасил голограмму.

Свиридов. Где ты?

Человек, живущий по ту сторону двери?

Он развернулся против хода потока. Встречные взгляды были уже не равнодушными – недоуменными, даже слегка враждебными.

Куда лезешь, сумасшедший?

Город за стенами станции окутывал лёгкий вечерний туман, но внутри, в этой уютной подворотне на пути к «Весне», витал знакомый аромат – смесь кофе из соседней пекарни и свежего весеннего воздуха.

Недалеко у мусорного контейнера стояла плохо одетая женщина, но не рылась в нем. Она парила. Её поза была неестественно прямой, шея – лебедино выгнута. Грязные волосы спутанным нимбом обрамляли лицо с пустым, «звёздным» взглядом, устремлённым куда-то за пределы облезлой штукатурки. Одной рукой она грациозно придерживала невидимый шлейф, другой – с невероятным достоинством подносила к губам воображаемый бокал. Её губы шевелились, выдыхая шёпот, похожий на шипение проколотой шины:

– …Благодарю… о, благодарю вас, синьоры!.. Этот трофей… он для моей мамы… Она будет так горда…

Слова «для моей мамы» ударили Кирилла в солнечное сплетение. Толпа, враждебные взгляды, серый туман – всё сплющилось, исчезло. Его накрыло волной воспоминания, жгучего и грязного, как выброс химикатов.

Флешбек.

Запах. Первое, что врезалось в память. Едкий, сладковатый дым «Синемы», въевшийся в стены хрущёвки, смешанный с вонью немытого тела, прокисшего супа и чего-то ещё – сладковато-трупного, от разлагающихся где-то в углу объедков.

Звуки. Не мелодии оркестра. Скрип мышей за обоями. Хриплое дыхание.

Мама. Галина.

Она лежала на продавленном ватном матрасе, пропитанном чем-то тёмным – то ли потом, то ли рвотой, то ли мочой. Её лицо было прекрасно, несмотря на впалые щёки и синяки под глазами. На нём светилась блаженная, победная улыбка. Глаза, широко открытые, не смотрели на облезлый потолок, а устремлялись в несуществующие софиты, освещённые ослепительным светом славы. Одна рука была изящно отведена в сторону, а пальцы нежно сжимали пустоту, словно воображаемую статуэтку «Оскара».

Она только что «выиграла».

Церемония закончилась. Триумф.

А рядом…

Маленький Кирилл. И ещё меньше – Аня. Ползала по линолеуму, заляпанному окурками и чем-то липким. Голодные. Испуганные. Их маленькие ручки тряслись, собирая пустые ампулы из-под «Синемы» – хрустальные гробики иллюзий.

Они знали этот ритуал.

Убрать улики.

До того, как…

Контраст резал, как стекло.

Слюна, тонкой ниточкой стекающая из уголка её губ на грязную, в пятнах подушку, казалась ощущением шёлка платья Valentino, нежно ласкающего её кожу.

Скрип мышей, грызущих древесину, проецировался в сознание громкими аплодисментами и торжествующей музыке, звучащей в её голове.

Взгляд детей – полный немого ужаса, стыда, бесконечного вопроса «Мама, где ты?» контрастировал с её взглядом – устремлённым в вечность славы, абсолютно пустой и бесконечно счастливый.

А потом…

Отходняк.

Как будто кто-то выдернул вилку из розетки. Блаженство на её лице сколлапсировало. Сменилось гримасой такой первозданной боли, что Кириллу, даже спустя годы, хотелось закричать.

Физическая ломка – судороги, рвота желчью, когда уже нечем.

Душевная агония – осознание.

Где она.

Кто она.

Что она натворила.

Что они видели.

Её глаза, наконец, нашли их. Кирилла, прижавшего к стене перепуганную Аню.

Животный ужас.

Стыд, такой острый, что, казалось, он разрежет её изнутри.

Отчаяние.

Она попыталась поднять руку, дотянуться:

– Кирюш… Анечка… прости…

Голос – скрип ржавой двери.

Но они… инстинктивно шарахнулись.

От этого запаха.

От этой боли.

От этого страшного провала в реальность.

Жёсткость.

Чем дольше длился «трип» (день? два? вечность?), тем страшнее было обрушение.

Голод, превративший желудок в клубок колючей проволоки.

Холод, пробивающий кости в нетопленной квартире.

Грязь, казавшаяся вечной.

Долги перед «барыгами», чьи тени уже маячили у двери.

Панический страх перед соцслужбами – теми самыми, кто закрывал глаза на распространение «Синемы» в обмен на свою долю.

Абсолютная, парализующая беспомощность.

Но Галина не сдалась.

Это была титаническая, кровавая борьба.

Ради себя.

Ради них.

Страх за детей пересилил чудовищную тягу.

Это был ад наяву.

Ломка на глазах у Кирилла и Ани – её бившуюся в конвульсиях на том же злополучном матрасе, кричащую от боли, которую они не могли облегчить.

Унизительная «чистка» в муниципальном наркодиспансере, где ворованные врачи торговали обезболивающим и смотрели на пациентов, как на мусор.

Постоянный соблазн – шёпот «барыг» на улице, вид знакомой ампулы в чьей-то руке.

Давление – угрозы, попытки втянуть обратно.

Но она выкарабкалась.

Ценой нечеловеческих усилий. Работала на самых тяжелых работах, лишь бы дать детям хоть кусок хлеба, хоть тень нормальности.

Эта борьба оставила глубокие, келоидные шрамы на психике всех троих.

Но она же закалила Кирилла, как сталь в горне.

Настоящее.

Видение растворилось.

Женщина-призрак у мусорного бака всё ещё парила в своём бредовом величии.

Кирилл сглотнул ком ярости, поднявшийся к горлу.

Его пальцы бессознательно сжались в кулаки.

«Нейросфера»… «Синема»…

Две головы одной гидры.

Одна – «цифровой намордник», «стерилизация души», как кричал Крушилов.

Другая – химический побег в сладкий, самоубийственный бред, который тоже контролировали сверху, дозируя отчаяние и иллюзии.

Инструменты.

Инструменты удержания власти, подавления воли, выкачивания всего – кредитов, нейроимпульсов, жизненной силы.

Его ярость обрела новый, страшный фокус.

Спасти Аню – значило не просто вырвать сестру из лап корпорации.

Это значило не дать превратить её в расходный материал.

В такой же биомусор, каким чуть не стала их мать.

Какими были эти «синема-юзеры», эти ходячие могилы с аристократическими жестами.

Аня не должна была кончить так – ни в цифровом рабстве «Нейросферы», ни в химическом бреду «Синемы».

Информация о Свиридове оказалась скудной и разрозненной. Было известно только то, что ему исполнилось 52 года, он работал ранее инженером в НИИ, где занимался разработкой биосовместимых чипов – технологий, которые должны были изменить мир. Но последние три года его существование было покрыто мраком после закрытия его лаборатории по статье «За нарушение биоэтических норм». Чем именно он нарушил эти нормы – стало секретом, окутанным таким же туманом, как и город вокруг.

Ох, как же он тщательно скрывал свой след: последние новости о нём прекратились после закрытия его работы, и он словно растворился в воздухе.

Кирилл шёл по проспекту, где многоярусные рекламные голограммы не оставляли шансов на уединение, перекрывая своими яркими огнями само солнце и заставляя горожан лишний раз задуматься о том, что реальность здесь и сейчас кажется чем-то искажённым и чуждым. Он невольно прислушивался к звукам вечерней суеты.

– Я выбрала эвтаназию – мой внук теперь учится в академии! – весело улыбалась с билборда седая женщина, держа в руках сертификат на «социальный кредит», отчётливо демонстрируя, каким образом она сама обрела счастье в этом странном мире, где ценность жизни теперь измеряется в финансовых бенефитах.

– Прояви социальную ответственность, подпишись на «Счастливый закат» – получи бонусные баллы для родственников! – мигал соседний экран, предлагая жителям города круглосуточные «счастливые» сделки с призывами о поддержке их социальных обязанностей.

На экране показывали радостные лица семей, стоящих у крематория, который стал местом не только прощания, но и бесстыдного коммерческого предложения.

На третьем щите подростки весело уплетали бургеры, от которых исходил запах, заставляющий Кирилла задуматься о качестве еды в этом месте. В углу мелькала надпись:

«Фрибургер: 100% одобрено Минздравом!»

Здание ТЦ «Весна» высилось перед ним, напоминая гигантский термитник, сооружённый из дешёвого пластика и асбеста. Кирилл вспомнил новости двухлетней давности о ТЦ «Зимний сад», о том дне, который погрузил город в траур: 67 погибших, среди которых было 41 ребёнок, и сгоревший зоопарк с животными.

Но уже через несколько дней поисковые группы рассеяли толпы боли, переместив всё в архив памяти:

«Трагедия ликвидирована. Пострадавшим оказана помощь».

Перенаправление мнений стало обычным делом, а чёрно-белые фотографии исчезли, оставив лишь горький осадок, способный со временем превратиться в пыль забвения.

Во «Фрибургере» густо витал аромат пережаренного масла, который, казалось, пропитывал всё вокруг, оставляя на поверхности лёгкую плёнку липкости и неприятных ассоциаций. Синтетическая говядина в сочетании с не слишком качественными ингредиентами превращала эти бургеры в элементарный источник пищевого дискомфорта.

За стойкой не было технологичных роботов с программами последнего поколения – там трудились студенты, жаждущие подработки, готовые на всё ради хоть каких-то денег. Нанять молодых людей оказалось значительно дешевле, чем тратиться на починку автоматов.

– Ваш заказ. Хорошего дня! – с невыразительной улыбкой произнесла кассирша, протягивая поднос с не очень аппетитным содержимым и чуть подрагивающими краями бумажных упаковок.

В этот самый момент на запястье Кирилла пришло сообщение от Товарища:

«Не ешь это, Кирилл. В бургере есть пироксан – искусственный усилитель вкуса, вызывающий привыкание. А в коле содержится токсибласт – вещество, способное выводить тяжёлые металлы в кости. Не забывай, что доза этих веществ на 30% превышает допустимую норму».

Кирилл, раздражённый постоянными тревожными «теориями заговора», отодвинул поднос с заказом, как будто он был горячим углём, а не просто непривлекательно оформленной пищей.

«Вот факты: ЦРУ использовало LSD, добавляя его в сахар, чтобы подорвать психику населения СССР. В ГДР коров накачивали гормонами, чтобы увеличить их продуктивность. И вот теперь такие вещи уже не скрываются – нас без зазрений совести травят, как тараканов, в своих собственных домах», – продолжал настаивать Товарищ, спешно печатая на запястье Кирилла.

– Мы же когда-то ракеты запускали в космос, – с полной иронией произнёс Товарищ, подмигивая голограмой. – А теперь получается, что запускаем лишь рак в желудках. Приятного аппетита!

Для Кирилла разговор о здоровье и качестве еды стал слишком утомительным и малопривлекательным, поэтому он быстро сменил тему, чтобы не углубляться в неприятные размышления.

– Ты обещал рассказать про Аню, – неожиданно сказал он, легче сменяя дискурс на более личные темы, которые вызывали у него интерес.

«Свиридов знает, где её держат», – лаконично ответил Товарищ. – «Проводник ждёт у служебной двери в торце платформы «Приморской» – той, что ближе к выходу на улицу Одоевского. Обращай внимание на серую металлическую дверь с табличкой «Технические помещения. Вход запрещён». Но будь осторожен – в этом районе серьёзно увеличилось число камер наблюдения, и ты можешь оказаться под прицелом».

Кирилл внимательно слушал, осознавая, что всё это дело становится всё более запутанным и опасным. Он старался запомнить все детали, ведь они могли оказаться решающими в его поисках.

***

Когда проводник, с медицинской маской на лице, привёл Кирилла к приземистому бетонному зданию, которое было построено в мрачном и непривлекательном стиле 70-х годов, у того вдруг зашевелились волосы на голове. Он ожидал, что морг займёт лишь малую, изолированную часть этого заброшенного здания, но, как оказалось, весь нижний этаж был отдан под нужды медицинской морфологии.

В лаборатории «Нейросферы», где он, будучи биомехаником, настраивал синтетические нейронные связи и создавал искусственное сознание, ему никогда не доводилось увидеть человеческое тело – пусть даже и синтетическое – воочию. Всё, что представляло из себя его работа, вызывало удивление только на экране компьютера, где мелькал код, подобно потоку кристально чистой воды.

При входе в морг его встретил резкий, едкий запах формальдегида, вызывающий неприятные ассоциации с холодными реанимациями и неотвратимым уходом в потусторонний мир. Гул холодильников, стоящих вдоль стен, сливался с монотонным писком датчиков, которые, казалось, прослушивали каждое движение и каждую шутку персонала, полного обыденного трагизма.

В секционном зале, залитом белым светом ламп, Игорь Свиридов, руководитель исследовательской группы, склонился над телом, которое располагалось на операционном столе. Его движения были точными и аккуратными, как у высокотехнологичного хирургического робота. Лицо Игоря, как и всегда, оставалось непроницаемым, словно скрывающее за собой целый мир эмоций, подавленных знанием о том, что смерть иногда прячется за тонкой оболочкой человеческого существования.

– Кирилл, – произнёс он, не отрываясь от голограммы с бегущими строками данных и цифровыми графиками. – Как поживает наш Товарищ? Эта несчастная, заблудшая искусственная интеллектуальная система всё ещё верит, что её код – это результат сложной эволюции?

Кирилл нахмурился, ощущая, как внутри него зарождается нарастающее недовольство этой игрой слов.

– Все искусственные интеллекты знают, что их создали люди, и они осознают, что их возможности ограничены рамками программирования.

– А люди? – подытожил Игорь, уверенно и дерзко ткнув скальпелем в мозжечок трупа, который вдруг притянул его к своей мрачной реальности. Орган дрогнул, выдавая электрический трепет, как будто в ответ на вторжение. – Они верят, что сами по себе возникли. «Гордыня вида».

Посмотри на эту голограмму перед нами – она пульсирует, проецируя ДНК-спираль, расплетавшуюся в двоичный код. Люди – те же алгоритмы, только записанные не на кремний, а на углерод. Их «создатель» – природа или чей-то эксперимент – неважно. Суть в том, что они отказываются видеть инструкции у себя в генах, будто это делает их менее уникальными.

Кирилл сглотнул, пытаясь освоить новые грани мысли, которые распадались, словно песок, после встречи с неразрешимой загадкой. Вопрос о его сестре, который он собирался задать, вдруг показался ему наивным, лишённым логики и рациональности в этом объективном исследовательском пространстве.

– Проверьте данные об Анне, – произнёс он наконец, чувствуя, что поток эмоций затапливает рассудок. – Товарищ говорит, она жива. Это бред, но я должен проверить хотя бы ради самого себя, чтобы успокоить своё сердце.

Игорь, приподняв брови, мгновенно исчез в пространстве, вернувшись с жёлтым листком, написанным от руки; передавать данные в электронном виде было слишком опасно.

– Номер С-100407. Статус: транспортировка. Локация: X-комплекс, сектор 8, – прочитал Кирилл, не веря увиденному.

– Штамм X создали для «корректировки» генофонда, – произнёс Игорь, разглаживая свой халат, словно пытаясь придать своему виду больше уверенности. Он выглядел сосредоточенным, но в его глазах сквозила тревога. – Но, как и следовало ожидать, он вышел из-под контроля.

Теперь, в условиях глобального кризиса, используя предлог вируса, у нас с вами на глазах отбирается молодёжь для чипирования. Если твоё тело и биохимические данные подходят кому-то из элиты – ты становишься мишенью.

Кирилл, сидевший напротив, уставился на Свиридова непонимающим взглядом. Его разум пытался осознать всю серьёзность ситуации, но обрывочные мысли не давали покоя.

Игорю пришлось нехотя продолжить объяснять:

– Твоя Аня… – он немного замялся, подбирая слова, словно каждое из них было тяжёлым грузом. – Раньше они управляли нами снаружи. Теперь они хотят это делать изнутри, фактически вторгнуться в наши разумы, лишив нас самих себя.

– Синтетические оболочки "Нейросферы" не работают, нужны живые люди, – отрезал Игорь.

Кирилл схватился за край стола перед собой, его брови нахмурились от страха и недоумения. Мозг отказывался принимать информацию, которую ему подбрасывали шокирующие откровения.

– Мозг твоей сестры оказался наиболее биосовместим с неким Михаилом Гольдбергом, —мрачно произнёс Игорь. – ему 220 лет он способен жить лишь в чужом теле Это уже не первая его… оболочка.

Он щёлкнул пальцем по голограмме, высветив ряды лиц, их пустые взгляды смотрели на Кирилла, создавая атмосферу невыносимого страха.

– Им лепят новые лица, стирают цифровые следы, как будто всё, что осталось от этих людей, можно просто удалить, как старую программу. Но ДНК её не перепишешь. Она навсегда будет частью этой системы, даже если её физическая оболочка превратится в нечто совершенно другое.

Тишину разрезал резкий хрип трупа:

– Добрый день!

– Рефлекторные всплески. Обломки памяти, – резко сообщил Игорь, направляя скальпель к шее трупа. Тот замолк, оставив в комнате только мрачную атмосферу извращенного прогресса. —Твоей сестре «повезло». Её мозг жив. Метаболизм – всего 5% от нормы.

Кирилл вжался в стену, его глаза мельтешили образами молодых чиновников и чиновниц со спортивными поджарыми телами. Этот мир, в котором они жили, казался каким-то кошмаром, не имевшим права на существование.

– Они её убьют? – вырвалось у Кирилла, хотя он боялся услышать ответ.

– Хуже, – с грустью произнёс Свиридов, достав пробирку с мутным гелем. – Активность сознания мозга будет подавляться с помощью медикаментов, освобождая место для нового хозяина. Её сознание станет пассажиром в собственной голове. Она будет безмолвным свидетелем той жизни, которая больше не принадлежит ей.

Уходя, Кирилл задержался у сложной схемы на стене: сотни узлов, соединённых в пирамиду, на вершине которой красовался чип с маркировкой ВПК-12. Это было изображение механизма, представляющего собой единую сеть.

– Эгрегор, – сказал он, заметив взгляд Кирилла. – Ты не понимаешь, что это такое?

Кирилл молчал.

– Представь пирамиду. Внизу – миллионы людей, которые спят, едят и работают, не подозревая, что их эмоции – пища для того, что висит над ними.

– Сознания людей сливаются в единый поток и уносятся к «приемнику»-Энререгору. Эгрегор же собирает информацию и дает задания.

Кириллу стало холодно.

– Но… как?

– Система всё ещё обкатывается в разработке. Первый, кто получит к ней доступ, станет властителем человечества. Я работаю над созданием своей пирамиды.

Он наклонился ближе.

– Твоя сестра, скорее всего, уже интегрирована. Её сознание ещё живо, но тело принадлежит тому, кто купил права.

Кирилл вышел под холодные капли, чувствуя, как мир уходит из-под ног.

Права?

Мораль?

Этика?

Его сестру использовали как кусок мяса, а он никак не мог остановить этот кошмар.

Глава 4. Руины Зевса

Заброшенный кабинет Свиридова напоминал скелет прошлого, покрытый пылью десятилетий. Стандартные панели под дуб выглядели выцветшими, линолеум потерял цвет, вентиляционные решетки были забиты серой пылью. Здесь когда-то работали за настоящими столами, держали в руках реальные вещи. Офис эпохи плоти отвергли сияющие цифровые технологии, гудящие за стенами. Воздух был неподвижен, пропитан запахом тления пластмасс, сырости бетона и векового забвения.

Свиридов вошел, оставив за спиной гул мегаполиса. Здесь не ждали сенсаций. Все ценное утекло в Облака, оставив лишь окаменевший осадок истории. Стол, сейф-бутафория с детским замком, шкафы с папками, казавшиеся артефактами каменного века. Свиридов провел пальцем по корешку «Отчеты по КПД» и оставил в пыли борозду. Мертвый хруст бумаги. Кто и зачем открывал их в последний раз? Все уже было в Системе.

Вдруг сейф скрипнул и легко поддался. Внутри лежала стопка папок, перетянутых бечевкой, и нечто необычное. Журнал Свиридова, его личный дневник в потертом синтетическом переплете, привлек внимание. Но рядом лежал предмет, не вписывающийся в этот мир рутины. Чип «Янтарь» был вмурован в кусок черного вулканического стекла, гладкий и ледяной на ощупь. Внутри оправы застыли тонкие пряди волос.

Свиридов взял журнал. Его вес отозвался в руке. Почерк был рваным, нервным, местами нечитаемым.

«Прорыв в фазовой синхронизации на "Янтарь-0.7"… Стабильность в четырех сегментах "Хора". Но что это за эхо после сессии? Как гул в пустой трубе… Он говорит – основа эгрегора. Я слушаю. Но эхо живое.» К странице была приклеена распечатка мозговых волн с красной линией: «НЕ УЧТЕНО? МЕТКА Г.»

«Лена (Алиса-Y1) стабильна. Но… Деградация поля? Чип – это ткань. Ткань можно порвать… или сшить в новую форму. Страшно? Да. Нужно? Да. Свобода не дается даром.» Рядом была вклеена выцветшая фотография молодых людей у здания. Один из них, юноша с острым взглядом, был обведен. Подпись: «Артем (Г.). Сегмент-А.»

«Тени в углах лаборатории сгущаются. Знаю, что не должно быть. Но ночью, с интерфейсом… чувствую чье-то дыхание. Они в сетях? Они ждут? Чего ждут?»

Пыль кабинета внезапно озарилась светом воспоминаний.

Лаборатория. Слепая белизна стен, озон и стерильный холод. Молодой Свиридов, десятилетия назад. Лязг. Дверь вырвана. Черные тени в проеме, грохот. Сервера рушатся под ударами. Студенты. Тела выгнуты в молчаливой пляске спазмов. Глаза – сплошной немой вопль. Не ОН. ОНИ. Пришли взымать.

Чужая паника – ледяная игла в вены, смешивающаяся с его ужасом. Беспомощность гения. Пресс бездушен, неотвратим. Истина жестока: идеи слишком чисты. Слишком опасны. Щелчок.

Где-то в самой глубине черепа видение исчезло. Он снова стоял в пыльной комнате, рука все еще на странице записей. Сердце колотилось, как пойманная птица. Он резко отдернул руку, будто коснулся раскаленного металла. Глоток затхлого воздуха. Взгляд упал на черный камень с чипом и волосами. Артефакт мертвых надежд.

Свиридов пришел не за пыльными бумажками. Здесь был портал в лабиринт, где технологии и гений переплетались в стремительном танце. Он осторожно взял «Янтарь» и журнал. Они тянули, как свинец, унося его из склепа мертвого будущего, память уносила к прошлому Свиридова.

И где-то на пороге восприятия, уже за дверью, ему послышался тихий звук. Как гул в пустой трубе. Или… коллективный вдох.

***

Игорь всегда выделялся среди сверстников. Даже в детстве он был сосредоточен и серьезен. Старый табурет под ним жалобно скрипел, а его тонкие, как спицы, ноги едва доставали до пыльных половиц. На столе лежал разобранный радиоприемник «Спидола». Золотисто-зеленые платы с замысловатыми дорожками казались ему картой неизведанной страны. Пальцы Игоря, липкие от канифоли и испещренные микроожогами, активно исследовали холодные контакты. Ему казалось, что он читает невидимые письмена.