Сельские предания, областные сказки. Дунька с агробазы

В условный час, собравшись в помывальне, держа наготове тазики, веники, приготовились ждать виновницу переполоха. И вот, наконец, явилась незнакомка, кидая удивлённые взгляды на столпившуюся вокруг неё, грозную толпу, невозмутимо разделась. Явив вопросительным взорам хорошо сложенную фигуру и главное крошечный, почти незаметный, впуклый пупочек. Толпа, разочарованно охнув, разошлась, а тёть Наташа, пылая лицом, пряча глаза, не долго думая вывалила на незнакомку, все, что думает о ней и главное, перейдя на всхлипы и рыдания припомнила, слова супруга про большой пупок. Новенькая, выслушав Наталью, залилась смехом, да ещё и принялась обнимать и успокаивать, окончательно добив этим рыдающую ревнивицу.

Посмеявшись, объяснила собравшимся вновь, вокруг неё и тёти Наташи женщинам, чем вызван этот смех. Из чего её новые теперь знакомые односельчанки узнали, что новенькую зовут Дуня, а большой пупок, это название её фирменного блюда, пирога с пятью начинками. Круглая форма, которого напоминала, аппетитное пузико с полой сердцевиной, похожей на пупок в которую Дуняша ставила стаканчик сметанного соуса, для раскрытия вкуса, каждой начинки. А ещё она с радостью пообещала поделиться рецептом со всеми желающими и даже устроить мастер класс на местной фермерской пекарне, если они захотят. И дабы совсем рассеять сомнения некоторых всё ещё с недоверием смотревших на неё женщин, пригласила всех в гости, на новоселье.

С той поры новенькую поселянку мужчины стали величать кто Дуняшей горожанкой, кто Дуней фантазёркой. А женщины, как одна прозвали её Дунькой с агробазы, да так часто это прозвище применяли, что так и повелось.

Всем кто откликнулся на её гостеприимство, ответил дружбой и помогал обустраиваться, она сполна платила добром, для каждого находила приятное слово, ласковый взгляд, рукодельный подарок, вкусный обед. Щедрой хозяюшкой, обретала новых друзей и с их помощью, за несколько недель, превратила старую, серую развалюху в уютный, милый домик. С выбеленными стенами снаружи, цветочным, трафаретным орнаментом по периметру крыши и вокруг окошек с резными ставнями, как было принято украшать дома, на её уже далёкой, ушедшей в другой мир, родной стороне. Устраивала быт, как подсказывала память, что видела когда-то в домах земляков. Простоватый на вид, но при этом уютный, понятный её натуре антураж. На подоконниках расставила, принесённые и найденные в доме высокие плошки, кастрюльки и ковшики, которые сама раскрасила масляной краской, и посадила в них комнатные цветы, подаренные новой подругой Любочкой, а на кухне высадила столовую зелень. Стены гостиной расписала лесным пейзажем, пол покрывал зелёный ковёр травы с вкраплениями ягод и цветов, а потолок манил небесным простором, с игривыми птицами в кучерявых облаках, пронизанных лучами солнца. Спальня полностью превратилась в звёздное небо-планетарий, с подвешенными к потолку глобусами земли, солнца и луны, а железная, сетчатая кровать словно парила, среди созвездий и планет. Тут же на нарисованном Сатурне, на круглом табурете с высокой ножкой, который сама и соорудила, установила клеть с ручной, хохлатой курицей Пеструшкой, которая каждое утро радовала любимую хозяйку, яичком к завтраку.

В погожее, тёплое утро, одев простую рубаху с воротником стойкой, заправив её в галифе, подпоясанное мягким, видавшем виды ремнём, натянув любимые ботинки из кирзы, на плечи, накинув свою счастливую, подаренную дядей летчиком, кожаную, лётную куртку, украсив серебряными браслетами руку, шею малахитовым медальоном с фотографиями родителей внутри, а голову коричневой, кожаной кепкой, прихватив с собой ружьё, мольберт с красками, куски рогожи, старый походный чайник деда, с перекусом и заваркой уложенным внутрь, Авдотья отправлялась на луга.

Для начала обязательно пролетев окрестности на саморучно собранном дельтаплане. Просить односельчан разогнаться для полёта на буксире моторной лодкой, не составляло и труда. Они сами с радостью бежали помочь чудачке Дуне, завидев её собранной для полёта. Заливисто гигикая ей в след, когда она поднималась к облакам. С высоты небес, любуясь тёплыми временами года, Дуня зорким глазом выбирала место по заповеднее, чтоб ни медведя, ни людей по близости не шастало. Поглядывала по сторонам, чтоб, где бы горка какая интересная встретилась, будто встроенная древним гигантом в самый гущ леса, только по ему веданой причине и надобностям, да чтоб подходила под Дуняшин интерес и поиски, чтоб дала добрый знак Дуняшиной памяти. Или луг попался бы по цветочнее с озерцом по серединке, будто лесной русалки потаённая обитель, чтоб душа при взгляде на эту красоту запела высокой ноткой, чтоб глаза улыбались да радовались, и быть может своим видом дала указатель давненько утерянному. Выбрав, наконец, направление, плавно спускалась. Прятала в высоких травах свой летательный аппарат, после чего пускалась в пеший путь, к тому, что так заманчиво влекло её придирчивый взгляд.

Шла долго, иногда по несколько часов, внимательно осматривая в отцовский бинокль, загадочную, заповедную даль, пока не находила то самое местечко, где не потревоженная случайным прохожим, могла побыть наедине с природой, отыскивая хоть маленький намёк на долгожданную встречу с утраченным. О чём-то шепталась с деревьями, обнимая самые могучие, видно пожившие и много повидавшие на своём веку. Прятала под ними именные комплименты-подарочки, авось найдёт их тот, кто кому адресованы. Гуляла с наслаждением по открытым лесным полянам, осторожно наблюдая за жизнью, их обитателей-бурундуков, белок, евражек, и разных птичек, которые, не обращая особого внимания на Авдотью, занимались своими будничными заботами.

Помимо поисков ниточки к прошлому, запоминала особо яркие моменты похода, чтобы после перенести их в стих, сказку, короткую повесть, для развлечения гостей за праздничным застольем и для поэтических вечеров Мгновенталей, которые обожала устраивать в начале сезонов, воспевая особенную красоту, каждого времени года. Собирала интересные коряги и камни, чтобы потом долгими зимними вечерами, творить из них внезапные интерьерные решения. Иногда просто ложилась палой звездой, усталой кометой, в ворох луговой разнотравицы, подолгу рассматривая кучевые облака или воздушную игру лесных пичужек. А после, напитавшись ароматами природы, с великим удовольствием, переполняющим воображение впечатлением, писала картины и открытки местных красот, для будущих подарков и украшения дома. Продолжая семейную традицию, заложенную наречённым отцом, рисовать сюжеты, вдохновлённые увиденным в художественных походах.

Первой масштабной и самой габаритной работой Дуни, первый кирпичик в её храме творческой реализации души, её особая любовь и особая гордость, стал холст с полосатой красавицей, амурской тигрой. Рыжей хозяйкой тайги, прилегшей отдохнуть после охоты на лесной поляне индиговых ирисов, под лапой трофейный олень, на кустарнике рядом поют свиристели, а над ними бирюзовое, низкое небо. Каждый лепесток цветка, каждый листик папоротника, каждая шерстинка на тигриной шубке, каждая золотая мушка, бронзовая букашка, затаившаяся в траве, да и сам густой воздух, пропитанный сочной хвоёй сибирского леса, всё это дышало жизнью прямо с картины. Выражая Дунин не особенно скрываемый, но очень уважительный восторг, её трепетное отношение, даже к самым мелким деталям. Это её не скромная дань непрошеным и прошеным порывам ностальгии, это торжественное сказание дикой, дальневосточной природы, рождённое под её неистовой кистью. Оживающее каждый раз, стоило только бросить взгляд на это творение.

И Дуня бережно хранила эту работу, но куда бы ни лежал её путь, всегда брала с собой. Время от времени позволяя творению подышать. Разворачивала с особой тщательностью, медленно расправляя каждый сантиметр холста. Здесь в Мамино, эта картина занимала сразу две стены в её домике, от потолка и до пола, превращая на время Дунину спаленку в амурский лес. Даря ей чувство защищённости, будто рядом дядя-наречённый отец, и его заботливая аура окружает её, придаёт уверенности, питает силой, толкает вперёд. Напоминая, что там за дверью домика её ждут ещё не виданные, не открытые пока ни кем, но, безусловно ожидающие её, сокровенные тайны и суровые красоты колымских просторов.

Вот и сегодня она отправилась в художественный поход, решив написать пару-тройку пейзажиков, для новых друзей-поселян, которые вот-вот должны приехать. Для вдохновения Дуняша выбрала пройтись по берегу реки, так как хмурая погода не предполагала к полётам. Перед этим заглянув на любимую поляну-пригорок, где всегда было приятно устраивать пикник-перекус, любуясь озером у подножья.

Перекусив, Дуня вдруг вспомнила, маленьких обитателей леса, делающих припасики тут и там и с этими мыслями, посмеиваясь про себя, решила не брать с собой чайник. Щедро измазав его углём и сажей, припрятала в кочках, подумав, что всё равно каждый раз тут проходит, и на всякий случай, под старой лиственницей прикопала кулёк с заваркой и матрёшкой с солью. Справившись с задачей, пошла по краю берега в сторону протоки, а там завернула к реке, где в зарослях ивняка у неё была припрятана лодка. Вытянув её к воде, немного постояла, раздумывая, куда в этот раз прокатиться, по краю этого берега или рискнуть, побороться с круговертью течений, дойти до третьей сопки, где ещё не была. За неё решила Осень, внезапно выглянув из-за облаков солнечным бликом, позолотив с края вторую сопочку, над которой тот час закружили вороны. Дуняша кивнула солнцу, помахав приветственно птицам, вошла в реку.

Стоило Дуне чуть отплыть от берега, как небо поменяло свой приветливый лик, на мрачную, тучную, не добрую гримасу. Грянул гром, забарабанил по воде противный, продроглый дождь, заставляя расстроенную таким положением Дуню, повернуть назад. Словно оберегая её. Преграждая ход, но между тем поселив в Дуниной душе тревогу, о том, что вдруг из-за клятого дождя она упустила, что-то важное. Что надо было преодолеть непогоду, дойти до второй сопки, пусть и вымокнув до нитки, но доплыть. Но разум всё-таки успокаивал, что хорошо, что отложила этот заплыв. Ведь с той самой минуты, как упала первая капля с неба, до самых заморозков не успокаивалась осенняя склока. Обрушиваясь то нерушимой стылой стеной, казалось не прекращающегося ливня, то леденящим до самых костей порывистым ветром. И Дуня с сожалением для себя поддалась, на уговоры стихии, согласившись отложить поход, до следующего тепла. Пообещав себе, что непременно первым делом следующей поздней весной отправится к загадочной сопке, где что-то тайное незримо манило её к себе. Да будет так, а впереди ждут холода и скоро придёт последний обоз с новыми поселенцами, а значит, пора готовить гостинцы, готовится к встрече, быть может с друзьями, а может, и нет. Кто знает, как повезёт.

Дуня с неприкрытым разочарованием посмотрела вдаль, на другой берег реки, где за стеной дождя уже полностью скрылась вожделенная тайна. Пригрозила небу кулаком, на что в ответ получила новый раскат грома. Хмыкнула, показав язык неудаче, поспешила домой. Ждать гостей. Ждать Зимы, а там глядишь и до Весны рукой подать.

Пижма поспевает

– Друзья новые, это и, правда, сюрприз. Ведь не одну кастрюльку горьких слещей с ними разделить придётся, пока поймёшь друзья ли они или просто случайные знакомые. Ни один сладкий каравай успеха вместе преломить, правда ли твоему счастью радуются.

– Верно, молвишь Кьяра Батакич. Вот только объясни, что значит слещи. Никогда прежде такого слова не слышала.

– Да, дурная похлёбка разочарований, слезами посоленная.

– А, от слова слёзы. Понятно. Ну да, согласна с тобой. А мы знаешь, сейчас ещё побеседуем немного, да в дом пойдём. У меня там Пижма вот-вот поспеть должна, слоями пропитаться. Надеюсь понравиться.

– Пижма? Салат что ли или торт?

– Салат. Наташа моя придумала. Если захочешь, рецептом поделюсь. Для тебя не жалко.

– А, с радостью Марка Геральдьевна. Люблю новые рецепты послушать.

– Ну вот и договорились. Ты скажи, Дунька с агробазы-то друзей обрела?

– Обрела. Одного даже полюбила. Вот ты только послушай, какого мужчину хорошего.

Глава 4 Савва Макарыч и Маська-Смородинка

Савва Макарыч встал рано, позавтракал гречей с молоком, выпил крепкого чая без сахара, причем, делая это тихонько, украдкой, боясь кого-то потревожить. Даже не стал распеваться, как обычно, делал по утрам, каждый день, да и подруга гармонь, впервые за много лет, так и осталась лежать в футляре, с самой последней репетиции. Там в углу, за маленькой печкой-тужуркой, на старом, курчавом тулупе, всё ещё отдыхал его особенный гость. Бархатисто похрапывая, он как кошка, урчал на весь небольшой домик, создавая атмосферу уюта и гармонии.

Вчера, после репетиции в сельском клубе, Савва Макарыч снова бегал на лыжах. И если до этого, он делал это скорее из любви к спорту, так как старался придерживаться здорового образа жизни, то последние несколько недель, вставать на лыжи, его заставила встреча.

– Это судьба! – немного напугал Савву Макарыча, друг и коллега по хоровому пению Пашка Сафьялов, когда застал товарища в полном смятении, провожающего горящим взглядом, удалявшуюся от него новую хористку, фигуристую красотку, Валентину.

– Жаль, только не твоя, – продолжил Пашка.

– Много ты знаешь, балаболка. Лучше бы тексты песен подучил. Подпевала в хоре, то же мне, – беззлобно, с грустью в голосе ответил Савва.

– Да, ладно Саввка, чего ты. Я же шучу.

– А ты Пашут, не шути, не твой профиль это. Ты не ярмарочная петрушка, ты певец. Вот и пой, а не болтай. А лучше иди тексты поучи, а то стыдно за тебя, – осадил Пашку, подошедший к ним руководитель хора Нифонт Петрович, и подождав, пока Пашка отойдет, обратился к Савве Макарычу:

– Савва, брат, репетиция огонь, вот бы и на праздничные выступлении так. Только Пашка картину портит не много. А ты Савв, на него не сердись, он парень-то не плохой, болтун только. Я вот тебя о чём, попросить хочу, ты с ним поработай, помоги тексты заучить, не знаю, что там с ним, но слова и строчки путает. Ты бы помог ему, голос-то, какой, жаль такой талант не раскрытым оставлять. Как друга прошу выручай, ну вот не могу его прогнать, выручай коллектив. Да и дядьке его, упокой его душу, обещал приглядывать за Павкой. Савва, сможешь мне удружить?

– Ну, хорошо. Пусть ко мне в сторожку приходит, поучим.

– Спасибо друг! Слушай, а новенькую-то видел, какая красавица! Наша землячка с тобой, южанка. Учительница, а ещё будет за место меня в месткоме заведовать. Это дядька мне, невесту на Новогодние праздники, прислал, – гоготнул Нифонт Петрович, не обратив внимания, как загорелся и тут же потух взгляд Саввы Макарыча, продолжил:

– Пишет, что там у нас она на хорошем счету и как специалист, и как человек, и хозяйка хлебосольная, а дядька врать не будет, всегда прямо говорит. Я, правда, о женитьбе-то толком и не задумывался, но чувствую пора, засиделся в холостяках. Да и тебя Савка, пристроить бы надо. О! Мысль. Сегодня, как раз иду на ознакомительный ужин к Валентине Николаевне, попробую кухню её, да почву пощупаю, авось у неё сестра имеется. А что? Вдруг породнимся с тобой. Ты мне и так, как родной, а так и вовсе одной семьей станем, – Нифонт Петрович, расплылся довольной, мечтательной улыбкой и вновь не заметив понурого вида приятеля, с ним попрощался:

– Ладно, Савва Макрыч, доброго тебе вечера. Про Пашку не забудь, да и я ему напомню, чтоб к тебе зашёл.

– И тебе доброго, Нифонт Петрович. Незабуду, пусть приходит, – коротко ответил Савва.

– Давай друг, увидимся.

Развлечений в новом, строящемся посёлке было немного, если не брать в расчет охоту, рыбалку и походы компанией в лес и на реку, круглый год, то других культурных развлечений, в общем-то, и не было. Силами, скучающих активистов, удалось уговорить председателя месткома, помочь им выделить один из бараков, под клуб, где в свободное от работы время, могли бы собраться, молодые люди.

Председатель долго не соглашался, ругался и грозил управой, ишь чего захотели. Но однажды амбиции взяли над ним верх. Дело в том, что он обожал говорить с трибуны, и не просто говорить, а выступать, быть в центре внимания, но Нифонт Петрович главным образом ругал и отчитывал, как его дядька учил, провинившихся и не очень, вверенных ему, как он сам полагал поселян.

– Ты их там, как следует пропесочь, бездельников этих. Спуску им не давай. Сделай из них человеков! Покажи, как жить надо, – громыхал дядькин голос, где-то в глубине подсознания, каждый раз, когда Нифонт Петрович оказывался на публике.

Но суть в том, что слушать его никто не хотел, товарищеские собрания у него дома прогуливали, а над ним самим не редко посмеивались и в компанию не приглашали. Нифонт Петрович из-за этого страшно переживал, мучился животом и плохо спал. Ведь он был не намного старше своих подопечных, любил и песни и танцы, но должностные обязательства, не позволяли ему заводить близких отношений со сверстниками, а старшие из руководства, особого интереса к нему не проявляли.

В очередной раз, поджав губы, слушая в пол уха мольбы о бараке, под клуб и о том, что людям негде собраться долгими, зимними вечерами, после работы, негде петь и танцевать, председатель вдруг осознал, что это, в общем-то, не плохая идея-клуб. А главное чётко увидел, как расположить к себе общественность и себя во всей красе, во главе, в центре сцены, за трибуной, а перед ним весь местный народ и ему аплодируют, его любят, несут цветы, выпечку и домашние закрутки в благодарность. Всё как в юности, в родном городке, от куда он с песней и плясками, начал свой путь по комсомольской линии.

– Эх, дядя не тому ты меня учил! Рабочий люд любить надо, хвалить, а не ругать. Петь им, радовать, дружбу заводить. Тогда и мороз, не мороз, да и жить по легче станет, – подумал про себя Нифонт. В красках представляя концерт на майские праздники, фестиваль урожая осенью и озорное колядование на Рождество.

Окрылённый этим видением, уже не слушая прошенцев, напугав их своей внезапной переменой настроения, гордо приосанившись Нифонт Петрович, грозно сверкая глазами и стальными коронками в усатой, широкой улыбке, громогласно выдал:

– Поселковому клубу быть! – глядя на притихших поселян, довольно захохотал. Посмеявшись, добавил:

– Ну чего застыли то, рты раззявили? Айда в сельсовет, с главой порешаем, где, чего, да когда. Появилась у меня тут идейка одна. И вы там не молчите, поддержите, когда говорить стану.

Глава препятствовать не стал, зимой разрешил временно использовать старый пустующий барак, а как потеплеет, в свободное от работы время, всем желающим предложил заняться постройкой полноценного клуба. Так к концу лета было построено небольшое, одноэтажное здание с двумя залами. В большом размещалась сцена, на которой проходили товарищеские собрания и праздничные выступления народной самодеятельности, во втором вытянутом прямоугольником, была сцена поменьше и танцплощадка. Помимо этого, сбоку клуба пристроили помещение с костюмерной, гримерной и кабинетом директора. В выходные, по вечерам, с восьми и до половины одиннадцатого здесь проходили танцы. А по праздникам накрывали столы и приглашались все жители, нового, еще только зарождающегося мирка.

При клубе был организован коллектив народной песни и фольклорного танца, руководителем которого стал, теперь уже бывший председатель месткома Нифонт Петрович, попутно заняв и место директора клуба. Ещё весной, когда всё вокруг просыпалось и пело, Нифонт написал несколько писем на материк, во первых в родной городок, чтоб помогли с костюмами и атрибутикой для выступлений, во вторых дядьке, чтоб съездил в райцентр и все процессы проконтролировал, а ещё своему армейскому приятелю Савке гармонисту, чтоб мол настраивал свой инструмент, собрал музыкантов, да не теряя времени выезжал сюда, на Колыму, строить новый мир, развивать культуру, да поднимать дух рабочих товарищей.

Первым, ранней осенью приехал Савва Макарыч с музыкальным коллективом, а ближе к зиме прибыло и всё остальное, необходимое, костюмы, аксессуары, кое какой декор для украшения клуба, а ещё вкусные, южные гостинцы к новогодним праздникам.

Савву поселили в отдельном домике, бывшей охотничьей сторожке, рядом с протокой, где пару шагов и река. И он был этому очень рад, в шаговой доступности вода, а значит рыбалка, вокруг лес, с ягодами и грибами, у дома можно растить картошку, морковку, свеклу и зелень, молоко давали прямо с фермы, а ещё выдавали северный продовольственный паёк-с крупами, мукой, чаем и сахаром. Оленье мясо и утку можно было выменять у местных охотников, на продукты из пайка или самому при помощи силков поймать зайца или куропатку. А главное рядом не было других домов, что позволяло Савве Макарычу беспрепятственно репетировать в любое время суток, не боясь потревожить соседей.

Суровыми морозами, которыми пугали Савву, такими ему, ни сколько не показались. Зиму он обожал, а здесь особенно полюбилось ему, ходить на лыжах по замёрзшей реке, когда над ним чистое, лазоревое, без единого облака небо, свежий простор, а вокруг синева сопок и благоговейная красота, тихой, уснувшей до весны тайги.

В погожий морозный день Савва Макарыч вставал на лыжи и бежал, бежал, что есть мочи, покуда не лишившись сил, падал в густой сугроб, где раскинув руки, лежал, закрыв глаза, растворяясь в звенящей тишине. Полежав в снегу, Савва неторопливо двигался назад, экономя напитавшую его, энергию ледяной реки, по пути проверяя, не попался ли кто нибудь в силок.

Вот и сегодня, на обратной дороге, ещё издалека Савва Макарыч приметил, что рядом с тем местом, где он установил намедни ловушку, темнеется пятнышко. Поначалу Савва решил, что это, скорее всего ворона, больно уж тёмным казалось пятно, но чем ближе подбирался Савва Макарыч, тем всё больше сомнений закрадывалось в его душу. Заяц, не заяц, зима ведь, белым должен быть. Для соболя великоват, для росомахи маловат, да и не попалась бы она, просто так. Ондатра может быть? Да нет, не она. Точно не птица, вон и четыре лапки видны. Видать, кто-то пушной. Но кто это, не бросится ли кусаться, царапаться?

Савва Макарыч осторожно приблизился к тельцу обнаруженного зверька, который не подавал ни каких признаков жизни, валяясь на снегу плюшевой игрушкой. Такого животного Савва ещё не встречал. По виду чуть меньше средней собаки, грушеподобное туловище, каплеобразные лапки с пятью коготками, шёрстка тёмно смородиновая, со светлыми вкраплениями, пушистая, с ушами и хвостом, как у крупной белки, а мордочка, как у переростка тушканчика.

– Неужели сибирский тушкан существует? Но как его на Колыму занесло-то? – пронеслось в голове у Саввы Макарыча.

Рядом в силке торчала обглоданная лапа зайца, от которой в сторону, неприметной на первый взгляд полыньи, уходил кровавый след, какого-то большого животного, видимо с аппетитом и поглотившего пойманную зайчатину. Савва с интересом и в то же время с глубинным, первобытным ужасом, разглядывал свои находки. Никогда он такого, ещё не встречал. А главное, что теперь со всем этим делать? Бежать без оглядки и забыть? По изучать? Написать в райцентр? Что делать-то?

Пока Савва Макарыч стоял в раздумьях, переводя взгляд с невиданного животного на мрачный омут полыньи, бездыханный казалось зверёк, пришёл на мгновение в себя, устало, протяжно вздохнул, жалобно моргнул, и показалось, потянул лапками-капельками в сторону Саввы. Сердце гармониста дрогнуло. На секунду ему показалось, что мордочка зверька, видоизменилась. То, что ему напомнило это видение, заставило Савву Макарыча принять решение, всё-таки взять найдёныша домой, в сторожку, отогреть его и убедиться, нет ли у него серьёзных ран. А там уже решать, что делать дальше.

Хоть и было довольно морозно, Савва Макарыч, расстегнул пихору, и осторожно подняв тельце крохи со снега, прижал его бережно к груди. Колючий холод поначалу воткнувшийся тысячью иголок в грудную клетку исчез, более того стало легче дышать, а думы о красотке Валентине больше не давили тоскливым грузом, оставив лишь искру очарования первой встречи. Стало так спокойно, хорошо на душе, что Савва Макарыч впервые за несколько недель улыбнулся.

– Эх, ты! Маська! Плюш таёжный. Подлечил мою душу-гармонь. Спасибо тебе, – растроганно шептал Савва, сдерживая по привычке, нахлынувшие слёзы. Но одна всё-таки вырвалась, скатившись льдинкой, бухнулась прямо на мордочку зверьку. Тот не открывая глаз, мотнул головой и тоненько чихнул.

– Ох, ты-ж и-ка-лэ-мэ-нэ! Прости дурака, морожу тебя бедолагу. Да и темень-метель уже надвигается.

Савва Макарыч тотчас застегнулся и, не теряя секунды, помчался к дому. Не заметив, как в полынье скрылась следившая за его действиями, чья-то морда с внимательными, выразительными глазами, как затрещал ледяной покров по всему пути, след в след, чуть позади. А рядом в прибрежном лесу, метров в пятнадцати от него, неслышно двигалась чья-то худая тень, оставаясь незамеченной, иногда сверкая глазами из-за деревьев.