Игла в моём сердце

Глотнула чаю, утёрла рукавом сырой нос и щёки и стала вглядываться в светлеющий горизонт. Старалась насладиться дивным зрелищем, если вдруг случится так, что больше никогда подобного не увидит, но отчего-то сердцем верилось – увидит, и не раз.

– Вот бы всегда так… Чтоб утро небо раскрасило, каша вкусная, тепло, и кто-то будил так же ласково, не чураясь, – и вздохнула: – Эх, не сообразила я, надо было настоять и матушке на помощь остаться внизу. Выспалась уж, можно и поработать. Ну да ладно, она ж, поди, лучше знает, какие тут порядки у Кощея, так что сделаю, как велено. Денёк посижу, а после попрошу Дуню, пусть и впрямь отведёт меня назад, вдруг уже можно будет?

Облокотилась на стол, положила подбородок на сплетённые запястья и всмотрелась в огненное пламя горизонта. Оно всё накалялось, ярчело, да не опасно, а наоборот – вместе с ним и вера в лучшее расцветала, словно теперь всегда Василиса будет утро встречать как сегодня старушка-хозяйка разбудила.

Внизу ещё темень, а башни коснулся первый луч. Яркий, тёплый, ласковый, как рука матери. Скользнул в окошко, погладил по спутавшимся волосам, проявив золотинки на русых прядях. Коснулся щеки, чуть задержался и прощально приобнял плечо, стараясь не нарушить сон тихо задремавшей красавицы.

***

Проснулась Василиса уже за полдень. С кряхтеньем распрямила спину, потрясла руками, одну из которых не чувствовала по локоть, и осоловело огляделась. Миска из-под каши так и стояла на столе, засохнув, что теперь не отдерёшь. Девушка виновато скривилась, думая, как мыть её теперь, но затем вспомнила, что это не ей делать. Впрочем, мертвецы не мертвецы, а тоже труд, поэтому плеснула на дно остатки чаю, чтоб хоть немного откисло, и неловко поднялась.

За окном яркое зарево сменилось серой будничной хмарью, что стопи́ла утренний иней с поля и превратила одеяло лесов в простую бурую шерсть, как у промокших дворняг бывает. Моросило и по чуть-чуть стекало по стеклу, но всё равно видно было хорошо.

Гостья прошлась по своим палатам, разыскала удобства за неприметной дверкой, что вела в отдельную крохотную комнатку, а после вернулась к столу. Повесила полупустой чайник на таган греться, поворошила угли кочергой и подбросила полено. Встала, упёрла руки в боки и огляделась:

– Теперь-то что? Чего теперь-то, а?

Впервые в жизни Василиса не знала, что делать. Работу ей не поручили, бежать уже никуда не надо. Ни прятаться, ни искать, ни даже пропитание себе добывать – всё уже есть. И чем заняться, она решительно не понимала. Не вышивать-то, в самом деле? Кому? Кощею? Да и рано пока рукодельничать, пальцы ещё после ковров да прочих заданий царских не зажили и отдавались иногда болью в проколотых подушечках. А вот сказки почитать, наверное, можно?

Книга лежала рядом с кроватью. Богатая, толстая, тяжёлая, наверно. А уж дорогая – прикасаться страшно! Девушка аккуратно взяла её и понесла вниз, к окну. Налила себе свежего чаю, села у окошка, всмотрелась в серый пейзаж и, положив том перед собой, открыла.

Не успела разобрать и первую страницу, как по замку прошёл рокот, а вслед за тем скрежет где-то внизу. Подскочила и выглянула в покрытое капельками окно.

Сначала ничего не происходило, лишь протрубил рог и стих. Но потом на дороге, что откуда-то сбоку шла, дугой огибая холм, показался всадник в чёрном плаще и на вороном коне. Даже отсюда была заметна высокая антрацитовая корона, что поблёскивала драгоценными отсветами, будто могильные огни из глазниц черепов до сих пор вокруг плясали, а у пояса сверкал навершием огромный меч. Всадник медленно двигался прочь, а вслед за ним через щепку потянулась процессия из беспокойников. И не понять из-за дождя, то ли везут что-то, то ли просто кучно идут. Но вроде как телега меж ними, а вроде и нет.

Кощей добрался до того места, откуда извилистая тропа под деревьями начиналась, по которой ночью царевна под светом колдовских фонарей шла, и двинулся дальше, но на середине поля свернул с дороги и поехал прямо по жухлой траве куда-то на юг. Беспокойники послушно сошли следом и потянулись покорной вереницей к далёкому сосновому бору. Что там и куда идут, было неясно, но царевна ещё долго видела удаляющиеся фигуры, казавшиеся отсюда муравьишками.

Как совсем не разобрать стало, отвернулась и села читать дальше. Сказка оказалась знакомая, но читать было трудно – отвыкли глаза буквы разбирать. Но, с другой стороны, это занятие успокаивало. Сидишь, читаешь, и кажется, будто вот-вот дед Тихон окликнет, попросит квасу, а после сядет на лавке, улыбнётся беззубым ртом и начнёт сказку по-своему баять. Не как написано, а как он сам помнит. И почему-то всегда интереснее у него получалось, чем в книге. И голос его Василисе нравился. Хриплый, потрескивающий, будто старый дуб поскрипывает, а она в ветвях сидит и знает, что никто её не достанет: ни собаки, ни девки злые, ни мужичьё пьяное.

Но она всё же вздрогнула, когда раздался резкий и хриплый крик с улицы, потому что он оказался не голосом деда, а протяжным вороньим карканьем. Подняла взгляд и заметила, что уже скоро смеркаться будет. По полю возвращались беспокойники, но Кощея с ними видно не было. Зато ворон по небу летал и каркал. Взлетит повыше, и камнем вниз бросается, глотку дерёт. Круг сделает и вновь крыльями хлопает, и опять кричит. «Кхар-р-р-р! Кхар-р-р-р! Кхар-р-р-р-р-р-р!» – со всех сил своих, будто выкаркать хочет всё, что душу тревожит.

Глядя на чёрную тень, что металась по небу, как осенний лист, Василисе и самой не по себе стало. Отчего-то защипало глаза, так ей было жаль ворона. Да только как поможешь, когда он там, в вышине, а она тут, за окошком? Никак. Так что лучше о себе сейчас подумать, раз больше нечего делать.

Вздохнула, утёрла слезу, послушала, как забурчал отогревшийся живот, и пошла искать Косоглазку.

8. Заложная

Девка нашлась сразу за дверью. Василиса аж вздрогнула, когда осознала, что та, похоже, всё это время стояла там, никуда не отлучаясь, на случай, если понадобится. Стало одновременно и неловко, и страшно – мертвяку-то и седмицу стоять, наверное, ничего не сделается.

– Дуня? – позвала она, и беспокойница тут же повернулась и в два шага оказалась рядом.

Аж отшатнуться захотелось! Ещё и холодом от неё повеяло, что сразу чувствуешь – не живое тут, мёртвое.

– Дуня, ты всё это время тут стояла? – не удержалась от вопроса царевна, а Косоглазка кивнула, глядя пустым раскосым взглядом куда-то перед собой.

Василиса убрала прядь за ухо, постаралась вздохнуть так, чтобы нервная дрожь не была заметна, и спросила:

– Дуня, а матушка Кощеева когда вечерять садится?

Воцарилось молчание. Девка не шевелилась, гостья ждала. В конце концов царевна догадалась, что на такой вопрос заложная не ответит, так что, почесав щёку, спросила по-иному:

– Дуня, ты можешь меня на кухню отвести, чтобы я ужин матушке сготовить помогла?

Этот вопрос оказался правильным, потому что ответила Косоглазка сразу. Правда, отрицательно, с уверенностью мотнув головой.

– Ох… – озадаченно нахмурилась Василиса, припоминая, что старушка велела ей ближайшие дни отсиживаться в башне и Кощею на глаза не казаться. Выходило, что остаётся ей действительно только сидеть и ждать.

– Дуня, – чуть погодя выдавила она, услышав, как забурчал живот. – А можешь ты принести мне поесть?..

Девка развернулась и направилась к лестнице сразу, даже не дождавшись окончания фразы, поэтому недоговорённое «пожалуйста» царевна растерянно крикнула ей уже в спину, чувствуя себя при этом очень глупо.

Вернулась в палаты и наткнулась взглядом на немытую тарелку. Всплеснула руками, подбежала к столу, прихватила её да кубок и поспешила наружу следом за прислужницей, прислушиваясь, чтоб ненароком не натолкнуться на Кощея.

Нагнала несколькими этажами ниже, и оказалось, что там от лестницы коридор идёт, а башня переходит в большое крыло, в котором своё хозяйство велось, так что спускаться аж до низу не пришлось. Беспокойница, ожидаемо, никак не среагировала на появление подопечной, но царевна всё равно с облегчением выдохнула, потому как боялась, что та развернётся и руками её отпихивать начнёт, чтоб назад шла. Прикасаться к Дуньке было страшно, пусть и не так, как смотреть Кощею в глаза.

Они прошли недлинным коридором и оказались в большой, но уютной кухне с огромным очагом прямо в центре, между столов и несколькими печками напротив окон. Там орудовало несколько крепких баб и двое мужиков. Все, судя по взглядам, беспокойники, но одна всё же выделялась. Похоже, та и заведовала кухней, потому что жесты были точнее, а глаза, не стеклянно-блестящие, а с бельмами, метались туда-сюда вполне осмысленно.

Едва гостья оказалась в её поле зрения, как та замерла, упёрла руки в боки, и впервые за весь день раздался чей-то голос:

– Кто? – подобно вою ветра проговорила она так, что аж дрожь по позвоночнику прошла и волоски на загривке приподняла.

– Вас… илиса, – сглотнув, ответила девушка, и уже смелее прибавила: – Матушка Кощеева меня в башне поселила, сказала, что могу прийти стряпать тут, как Кощей… Ну, серчать перестанет.

– Рано ещё, – ответила баба и швырнула тряпку, что была у неё в руках, на стол. – Уходи, Василиса, сами всё принесём.

– Л-л-адно… – опешив, чуть поклонилась смутившаяся царевна и хотела было уйти, но потом вспомнила про посуду, развернулась, на вытянутой руке поднесла тарелку с кубком к столу посудомойки, поставила, и только затем ушла.

Оказавшись в палатах, утёрла лоб и решила, что больше пока не будет нарушать приказ матушки. Прикрыла за собой дверь и села читать дальше. За окном смеркалось, серый день перешёл в сизый вечер и грозил бесцветной чёрной ночью. Ворон за окном чуть угомонился и хрипло каркал, похоже, откуда-то с крыши башни. Совсем уж голос сорвал, да любят они отчего-то глотки свои вот так терзать – нещадно. А этот весь день старался.

Темнело. Пришлось взять свечу – ту, что под зеркалом Косоглазка оставила – и, запалив фитиль от очага, читать с ней. Дед Тихон строго наказывал, чтоб никогда не читала в темноте. Сетовал, что когда-то давно не слушал, вот и ослеп к старости, а Василиса, хоть и жалела его, да про себя вздыхала с облегчением. Будь он зрячим, вряд ли пустил бы её на порог, когда она к нему приблудилась. Так-то потом понял, что с ней не то что-то, да виду не подал. Даже защищал от мальчишек, что дразнили! Только вот, увидь он сам, какая у неё шкура жабья, разве смог бы и дальше безбоязненно к руке прикасаться? По прошлому опыту уж знала царевна, что нет – не любят люди добрые юродивых. Он да мельничиха с Ягою – вот и все, кто лика её не чурался. А так, всем противно было…

Дверь отворилась, и вошла Дунька. Принесла поднос, уставленный всякими яствами, поставила на стол и принялась разгружать, а царевна сжалась в комочек, боясь, что беспокойница холодными пальцами её заденет. Смотрела на неё, смотрела. На то, как споро по привычке работу делает, как аккуратно пальцами блюда берёт, чтоб еды не коснуться, как рукава прижимает, чтоб не мазнуло по руке чужой, будто всю жизнь до этого так делала…

Смотрела царевна, а затем вдруг охнула и подняла взгляд на бледное лицо заложной.

– Дуня?

Та замерла, ожидая приказаний, а Василиса, стараясь не задохнуться от ужаса и нахлынувших чувств, которые и сама ещё до конца не поняла, но отчего-то знала, что они верные, негромко велела:

– Сядь, пожалуйста.

Косоглазка выдвинула сбоку ещё один стул и села, бездумно глядя в скатерть.

И правда, косая. Да не только взглядом, лицо тоже чуть кривое, некрасивое. Такие девки замуж не выходят обычно. А ежели мужской ласки всё-таки получить не повезёт, то только с хмельными и без свадьбы, что наутро плюются, проклинают и брезгливо отираются. А руки-то у девки, хоть и бледные, а видно, что работящая была. Видать, тоже старалась хоть так отплатить за доброту людскую да кусок хлеба. А её…

– Ты, Дуня, хоть и заложная, – начала царевна, чувствуя, как дрожит голос, но заставляя себя продолжать, – да всё ж таки девка живая была. И сейчас в мире Явном. Ты уж сделай мне милость. Я из простого люда, не привыкла я, чтоб прислуживали мне – сама всегда за всеми ходила, кто не против был, чтоб к вещам прикасалась.

Чуть помолчала, глядя в непроницаемое лицо напротив, и продолжила:

– Я царевною-то стала всего ничего, месяца ещё не прошло. Что подружкой ты мне не станешь, так то уже поняла, сказала мне матушка. Да только знаешь, Дуня? Попросить тебя хочу.

И, через силу, стараясь, чтобы дрожь не была слишком заметной, протянула руку и накрыла ледяные пальцы беспокойницы:

– Посиди со мной. Коли есть не можешь, так хоть вечер раздели. Мне ты не противна, и быть с тобою не в тягость мне, а хорошо. Ладно?

И она, чувствуя, что смелость ускользает, ещё и сжала ледяную одеревеневшую руку, чтобы не сдаться.

Но дальше случилось неожиданное, потому что весь день молчавшая заложная вдруг резко со всхлипом вдохнула, будто из воды вынырнула, моргнула, оглядываясь, а затем вдруг как залилась рыданиями, что аж захлёбываться стала. Завыла, закричала, запричитала. Головой в ладони уткнулась, а потом стукнулась о стол, плача так, что даже у сборщика податей слёзы бы выступили.

Василиса отдёрнула руки, перепугавшись. Сначала сидела, замерев, словно заяц, а после вскочила и наклонилась Дуньку обнять. Та лица не подняла, но руку перехватила, и внезапно ладонь оказалась тёплой.

Не успела царевна удивиться, как прикосновение стало ощущаться всё мягче, легче, и через щепку Косоглазка растаяла, будто дым, не оставив даже пятен слёз на скатерти.

– И что ж теперь-то? – развела руками царевна, глядя на пустое место. – Это что вообще было-то?

Ни служанки, ни подружки, ни того, кто хоть кивком на вопрос ответит.

Василиса выпрямилась, потопталась, затем села и начала молча есть с выпученными глазами, будто и впрямь жаба муху жуёт. Ранний ноябрьский вечер сменился ночной мглой, и в чистом, будто кристалл, стекле отражалась фигура гостьи, освещённая пламенем свечи. Но смотреть на себя она даже не думала, а пыталась осознать, что теперь делать. Так и эдак выходило, что сегодня уже поздно куда-то идти новую помощницу спрашивать. Темень стоит, а, не ровен час, ещё и на Кощея наткнёшься, так что лучше уж до утра пересидеть. А там, глядишь, и матушка пошлёт за нею.

Что случилось с Дуней, наверняка не знала, но отчего-то сердце было спокойно. Казалось, будто сделала доброе дело, да пока не понять, в чём оно заключалось. Чудеса да и только!

– Ладно, утро вечера мудренее, – вздохнула Василиса, протёрла пустые тарелки ломтём хлеба, сжевала, запила иван-чаем и отправилась почивать на царское ложе.

В эту ночь спалось не так мертвенно тяжело, как вчера, когда она умоталась и перемёрзла. Заснула быстро и крепко. Правда, посреди ночи как всегда проснулась от яростного пёсьего лая, но привычно почти сразу опомнилась, что это лишь сон, осоловело огляделась и с облегчением выдохнула. Вокруг стояла уютная мгла, а за окном шелестом накрапывал мелкий дождик.

Сначала показалось, что она в царских палатах – так тихо и непривычно было. Но белёный потолок над головой даже в темноте казался удивительно чистым, и бражкой с чесноком не воняло. Не терем – замок.

Царевна взбила подушку и улеглась назад, вспоминая, как впервые оказалась в своих новых палатах в мужнином тереме. Тогда стояла посередь опочивальни и не знала, что делать. Иванушка-то на лавке в сенях спал, как уложили его дружинники. Самой-то ни перетащить его, такого здорового, ни рядом пристроиться, как богами в первую ночь велено – больно места мало. Вот и пошла в палаты свои на женскую половину, куда девки показали. Да без слова мужниного казалось, будто без спросу забралась в чужой дом, и сейчас её схватят. Долго вокруг кровати ходила и не решалась даже присесть. Не верилось, что можно. Ей – крестьянке безродной, жабомордой, что ещё вчера вычищала свинарники за дюжину яиц им с дедом. И теперь – вот, перина настоящая, одеяло пышное, подушка с лебяжьим пухом! И всё для неё! Да и пусть девки за дверью хихикали да перешёптывались, к этому-то Василиса как раз привыкла. А вот к такому ложу и тому, что можно – нет.

Сейчас она лежала так же, как в ту ночь. На боку, подтянув колени к груди по детской привычке. Прижималась щекой к нежнейшей подушке, дивясь тому, как оно бывает, и слушала, что происходит снаружи. Только теперь спокойно было, уверенно как-то. Даже несмотря на беспокойников, которые точно где-то ходят по замку. Может, потому, что ночует она в такой кровати уже не первый раз. Может, потому, что ночь в домовине Яговой весь страх забрала. А может, потому что она наверняка знала, что сюда точно не завалится посреди ночи ни пьяный царевич, ни гонец от его батюшки. Хорошо лежалось, будто наконец-то дома она, а не у Кощея.

А под утро приснилась Косоглазка. Живая, смеющаяся. Танцевала на лугу с подружками и парнем каким-то. И так он её миловал, в уста целовал, обнимал, что сердце защемило. А та отворачивалась да улыбалась, лишь румянец на щеках яркий цвёл. И такая красивая Дуня была, что и не узнать, если бы не глаз косой, на который теперь никто и не смотрел как на изъян – все ей рады были.

Василису они не видели, плясали и пели дальше, даря разгорающееся тихое счастье в душе. А затем растворились в ярком свете солнца, что пробилось через сон и разбудило.

Заря просыпалась приветливая, радостная, будто и не лил всю ночь дождь. Лишь высокие облачка, похожие на пух из подушки, алыми росчерками плыли в синеве, становясь всё желтее под яркими лучами.

Царевна привстала на перине, сощурившись, поглядела на то, как красиво полыхает рассветное небо, а затем сделала то, о чём всю свою жизнь безнадёжно мечтала и не верила, что когда-нибудь сможет: перевернулась на другой бок и заснула обратно.

9. Закатная башня

Страница зашелестела, взмыла вверх от порывистого вздоха и плавно опустилась.

– Всё не так! – Василиса не сдержавшись ещё раз хлопнула ладошкой по столу рядом с книгой. – Не так дед Тихон рассказывал! Там другое было! – вскочила со стула и принялась мерить шагами комнату.

Всё было не так. И не только в книге.

С того момента, как она проснулась, с удивлением поняв, что от накопившейся усталости проспала почти весь день, прошло уже часа два. Умылась из ковша в отдельной комнатушке с удобствами, которую ей заложная намедни показала и жестами объяснила, как пользоваться отхожим местом. Потом раздула тлеющий очаг, подбросила дров, повесила чайник на таган. Заварила себе свежего чаю, доела то, что не осилила вчера. Застелила постель и натянула подаренный Ягой сарафан, выстиранный и свежий.

Попыталась заплести хоть крошечную косичку, но на затылке серпом полоснули прям у шеи, и Василиса со злостью бросила гребень. Тут же спохватилась и отругала себя – негоже замужней сетовать на утраченную красу. Теперь она – мужнина жена, положено так.

– Неча тут! – сердито шмыгнула. – Вон, где это видано, чтоб девку чёрную, да ещё и с лица страшную замуж взяли? И не кто-то, а царевич! Богами посланный! Такое даже в сказках не бывает! А я о волосах кручинюсь! – топнула и села у окошка, с остервенением вычёсывая короткие локоны. – Тоже мне! Царевна!..

Погода хмурилась, а на сердце тяжестью ложилась тревога. Впрочем, сегодня небо всё же иногда проглядывало, показывая белые верхушки облаков, что неспешно плыли куда-то на юг. Скоро уж закат, а что делать, так и неясно. Тишина пугала. И пусть Василиса сердцем чуяла, что Дуньке добро сделала, а нет-нет и проявлялось виноватое беспокойство. Вдруг девку там ждут? Какие-то дела сделать надо, а её и нет уже, ушла, видать, навьими тропами к Серой дороге насовсем.

– Надо к матушке сходить и узнать, что с ней сталося на самом деле, – проговорила царевна, задумчиво глядя из окна вниз, на тропку, по которой вчера уехал Кощей. – Может, хоть она скажет. Да и спросить, что дальше-то? Надолго ль хозяин отлучился? Иль вернулся уже, а я и не знаю?

Прижалась лбом к стеклу, но так и не смогла разглядеть, что там в главной башне, где позавчера её принимал колдун, и откуда иногда слышался низкий рокот. Отсюда стену лишь краем увидеть можно было, и царевна посетовала:

– Вот ведь! Просторов – сколь душе угодно, а что внизу деется, и не узнать! То ли гостья, то ли пленница, то ли приживалка – сама поди пойми. До самого логова Кощеева добралась, третий день уж тут, а толком ничего и не видала ещё! – и сделала вид, что сплюнула, как дед иногда притворялся, когда серчал, чтоб пол не пачкать.

Что так, что эдак выходило, что делать что-то надо. Сидеть взаперти было и скучно, и тревожно. Уже закат через пару часов, а никто так и не пришёл к ней проведать и справиться, куда девка приставленная делась и отчего по поручениям не приходит. Так что Василиса собралась с мыслями, набросила полушубок, чтобы не озябнуть в студёных коридорах, и пошла сама.

Снаружи никого не оказалось. Башня верхушкой торчала в три витка лестницы, а дальше соединялась с остальным замком. Всё его великолепие из широкого окна палат, как ни старайся, не увидать было, а вот из высоких стрельчатых окошек, которые шли вдоль спирали лестницы – вполне.

В первом – широкая круглая башня над Кощеевым залом, и не краем, а полностью. Колдовской голубовато-зелёный свет в окошке и сейчас виднелся, будто Кощей уже вернулся и с пламенем своим холодным забавляется. Впрочем, почём знать-то? Вдруг оно всегда там горит, а хозяин как уехал в поле, так и скачет где-то, чтоб подальше от своевольной матушки, которая вопреки велению поселила царевну-уродину под носом?

Во втором окне можно было разглядеть глубокий двор-колодец, по которому гостью вели на заре, высокие ворота для телег, куда, видать, та широкая кружная дорога вела, и напротив – соседнее крыло с пристройкой. С той самой, где позавчера топили баньку.

В третьем – крышу двумя этажами ниже, что соединяла эту башню и другую, чуть меньше. За ней торчала ещё одна, но значительно выше и шире. «Это если Рассветная есть, то та, должно быть, Закатная» – подумала Василиса и глянула на синеющие за всем этим изломы гор на севере.

– Краса какая, – чуть слышно проговорила она, любуясь видом. – А замок башенками на грибницу похож. Опята, да и только!

Даже весело сделалось ненадолго, но тут эхом откуда-то неясно раздался детский плач, и девушка поспешила вниз к той кухне, где вчера встретила кухарку, что говорить умела.

Сейчас там оказалось пустынно, и лишь две заложные бабы монотонно нарезали что-то к ужину. Еды просить гостья не стала. И побоялась, и не так уж была голодна – спасибо Дуне, что вчера расстаралась. Голоса старушки слышно не было, той кухарки, что вчера тут командовала – тоже, так что, набравшись храбрости, царевна подошла к отложившей нож беспокойнице и попросила проводить к Кощеевой матушке. В ответ получила лишь отрицательное движение головой.

– Вот ведь! – с досадой проговорила Василиса и, взглянув мёртвой бабе в лицо, спросила: – А сама-то я могу за ней пойти?

На это последовал резонный кивок, и царевна приободрилась:

– А где искать-то её? Покажи хоть сторону, куда?

Заложная замерла с пустыми глазами, а затем как-то тоскливо уставилась за спину девушке.

– Что? Там? – проследив за взглядом, уточнила Василиса, тоже глянув в стену, за которой, как она из окошек приметила, находилась Закатная башня.

Ответом был лишь долгий вздох, и девушка, решив боле не отвлекать баб от работы, поклонилась с благодарностью и вышла.

– Ну, хоть так, чего уж? – хмыкнула она и двинулась дальше. – Заодно, раз уж взаперти меня не держат, хоть погляжу, куда попала-то? – и обернулась, окидывая взглядом коридор, чтобы не забыть дорогу. Никого.

Прошитые сапожки мягко и почти бесшумно ступали по каменному полу. Было зябко. Василиса прям чуяла, каким студёным ветром снизу веет, когда проходишь мимо лестниц. Пусть и не так, как у Кощея, когда зуб на зуб не попадает, но полушубок девушка застегнула доверху. И пожурила себя, что не догадалась захватить пуховый платок, накинуть на голову. Уши мёрзнут, да и неприлично простоволосой вот так ходить. А впрочем, какая разница-то ей? Перед беспокойниками-то?

Откуда-то из глубины замка эхом иногда опять чудился плач, но вскоре замолкал. А ещё голоса отдалённые слышались, да не так, как в живых домах, а словно стены сами плачут и зовут кого-то: «Алёшенька… Алёшенька…»

По рябой зеленоватой коже бежали мурашки, но царевна не поддавалась страху, памятуя предупреждение старушки, что игоша так тешится. А с ним, видать, и другой кто-то – Кощеев замок, чего ещё ожидать-то? Уж хорошего и радостного точно вряд ли.

Разыскав вход в Закатную башню, стала осторожно подниматься, прислушиваясь. Так-то скрываться не хотела, но опасалась наткнуться на кого пострашнее игоши. Мало ли, кто тут у Кощея ещё поселился, коротая не вышедший земной срок?