Навмор

– Не отставайте, – Степаныч уверенно шел вперед. – И не смотрите в воду.

– Что там? – конечно, спросил Лазарь.

– Те, кто не переварился до конца. Плавают кусками.

– Огромное, мать его, спасибо.

Сверху доносились удары – город пытался пробиться вниз. Но канализация его не пускала. Видимо, даже у города-желудка были границы.

Шли долго. Или недолго – в Нави время врало. Трубы петляли, раздваивались, сходились снова. Иногда мимо проплывало что-то – рука, голова, иногда целый торс.

– Не здоровайтесь, – предупредил Степаныч. – Они обидчивые.

Наконец впереди забрезжил свет. Настоящий свет, не зеленое свечение.

– Выход! – обрадовался Лазарь.

Выбрались на окраине города. Позади остались дома-органы, впереди расстилалась пустошь.

– Фух, – Лазарь сел на камень. – Это было… весело.

– Весело?! – Гордей уставился на брата. – Нас чуть не сожрали!

– Ну не сожрали же! А ощущения – огонь: город-желудок, экшн, погоня… Прямо как в кино!

– Док, ты точно в порядке?

– А что? – Лазарь снял вторую перчатку. Замер.

Ногти были полностью синими. С черными прожилками, уходящими под кожу. И кожа на пальцах начала синеть тоже.

Гордей молча полез в рюкзак, достал термос.

– Пей.

– Я не хочу.

– Пей, говорю.

Лазарь взял термос. Руки дрожали – то ли от холода, то ли от чего-то похуже. Сделал глоток.

– Не чувствую вкуса.

– Что?

– Вкуса не чувствую. Как воду пью.

Братья переглянулись. Степаныч тактично отвернулся, сделав вид, что изучает горизонт.

– Сколько у меня времени? – тихо спросил Лазарь.

– Достаточно. Мы успеем.

– А если нет?

– Успеем. Морозовы не бросают своих. Даже таких придурков, как ты.

– Сам придурок.

Пауза. Оба смотрели на перевернутую усадьбу вдалеке. Она висела в воздухе, как мираж. Из труб валил черный снег, окна светились холодным огнем.

– Мы точно пойдем туда? – спросил Лазарь. – Это явно ловушка.

– Дед там, – Гордей вскинул двустволку на плечо. – И мне плевать, как этот дом выглядит.

– Даже если это Корочун?

– Особенно если это Корочун. Значит, дед близко.

Степаныч кашлянул.

– Это, парни… Корочун – не шутка. Он из старых. Почти как Черный Владыка. Любит играть с жертвами.

– И что он может?

– Все, что связано с искажением. Памяти, чувств, реальности. Его конек – показать то, что ты хочешь увидеть. А потом вывернуть наизнанку.

– Мы справимся.

– Уверены? Он знает ваши слабые места. Всех знает.

– Тем более нужно идти, – отрезал Гордей. – Если он тут, значит, охраняет что-то важное.

Вдалеке раздался колокольный звон. Но звук шел снизу, из-под земли. Словно там, в глубине, была своя церковь. Своя служба. Свои молитвы.

– Это что ещё? – насторожился Лазарь.

– Полуночная месса, – мрачно ответил Степаныч. – В церкви Святого Небытия. Чёрный Владыка созывает паству.

– Кововству?

– Всех, кто готов к окончательной смерти. Уйти ещё глубже. Туда, откуда даже мертвые не возвращаются.

В перевернутой усадьбе загорелось еще одно окно. И в этом окне, если присмотреться, мелькал знакомый силуэт в красном тулупе.

– Дед, – выдохнул Лазарь.

– Или Корочун в его облике, – предупредил Степаныч. – Будьте осторожны. В Нави ничему нельзя верить. Даже собственным глазам.

– Мы помним, – Гордей двинулся вперед. – Пошли. Время не ждет.

Они пошли к перевернутому дому. За спиной остался город-желудок, все еще воющий от голода. Впереди ждала ловушка Корочуна.

А где-то внизу, под черной землей Нави, звонили колокола, созывая мертвых на последнюю службу.

Братья Морозовы шли вперед.

Потому что Морозовы не бросают своих.

Особенно в аду.

***

ᛞᛟᛒᚱᛟ ᛈᛟᛃᚨᛚᛟᚹᚨᛏᚺ ᚹ ᚨᛞ ᚲᚨᛋᛏ ᛞᚹᚨ

Глава 3. Семейный ужин

«Самая страшная ловушка – собственное счастье.»

ᛋᚲᚨᛋᛏᛁᛖ ᛋᛏᚱᚨᛋᚾᚨᛃᚨ ᛚᛟᚹᚢᛋᚲᚨ

***

Василий Петрович, пятьдесят восемь лет, охранник морга при районной больнице. До пенсии два года, три месяца и семь дней – считал каждый. Тридцать лет среди мертвых научили его одному: покойники – самая спокойная компания. Не жалуются, не просят повышения, не устраивают корпоративы.

Канун Нового года. Молодые охранники отпросились – дети, жены, праздники. Василий не возражал. Жена умерла три года назад. Рак. Дети далеко – дочь в Германии, сын в Питере. Звонят на праздники, шлют деньги. Хорошие дети. Далекие.

Допил остывший чай, проверил мониторы. Камеры показывали пустые коридоры, ряды холодильников. Все тихо. Как всегда.

В 23:15 услышал стук.

Сначала подумал – трубы. Старое здание, зимой металл сжимается. Но стук повторился. Ритмичный. Из седьмой камеры.

Седьмая должна быть пустой.

Василий встал, суставы хрустнули. Взял фонарик – свет в холодильной барахлил уже месяц, а электрик придет только после праздников.

Коридор встретил холодом и запахом формалина. Под ногами поскрипывал линолеум, стертый до дыр. На стене – график дежурств и выцветший плакат «Мойте руки».

Камера номер семь. Дверца приоткрыта.

Не должна быть.

Василий потянул за ручку. Изнутри ударил холод – не обычный холод морозилки. Другой. Живой. Как будто кто-то дышал стужей.

На каталке сидел Дед Мороз.

Настоящий. Красный тулуп, белая борода, мешок с подарками. Только глаза… глаза были слишком старые. Древние.

– Хо-хо-хо, Василий! – голос звучал как скрип снега под ногами. – Поздно работаешь!

– Откуда вы знаете…

– Я всех знаю, Вася. Всех и всё. – Дед Мороз спрыгнул с каталки. Легко, как молодой. – И все твои Новые годы помню. Особенно тот. Последний счастливый.

Василий отступил. Спина уперлась в холодную стену.

– Какой?

– Восемьдесят девятый. Помнишь? Оливье на кухне, «Голубой огонек» по телевизору. Маша в новом платье – сама сшила, всю ночь строчила. А ты подарил ей сережки. Копил три месяца.

Память ударила под дых. Да, было. Всё было. Последний год перед диагнозом. Последний год, когда они были просто счастливы.

– Хочешь вернуться? – Дед протянул руку. В ладони – снежный шар. – Посмотри.

Василий взял шар. Внутри, за кружащимися снежинками – их дом. Маленькая двушка в хрущевке. На кухне горит свет. Силуэты в окне.

– Встряхни, – прошептал Дед.

Василий встряхнул.

Снежинки закружились быстрее. И за ними… Маша. Молодая, здоровая, в том самом платье. Накрывает на стол. Поправляет прическу. Смотрит на часы – ждет его с работы.

– Это невозможно, – прохрипел Василий.

– В мою ночь возможно всё. Любое желание. Любая мечта. Нужно только… согласиться.

В шаре Маша подошла к окну. Помахала рукой. Но что-то было не так. Улыбка – слишком широкая. Глаза – слишком темные. Как провалы.

– Это не она, – прошептал Василий.

– Конечно она! – Дед Мороз улыбнулся. Зубы блеснули, как осколки льда. – Просто… улучшенная версия. Без боли. Без болезни. Без смерти. Разве не этого ты хотел?

Холод начался с пальцев. Там, где кожа касалась стекла. Поднимался по рукам, сковывал суставы. Василий попытался отпустить шар – не смог. Пальцы примерзли.

– Что вы делаете?

– Дарю подарок, – голос Деда стал ниже, грубее. – Вечность в одном счастливом мгновении. Лучшее, что может предложить Корочун старому одинокому человеку.

В шаре картинка менялась. Теперь там был не просто дом – вся жизнь Василия. Но вывернутая наизнанку. Свадьба, где невеста плачет черными слезами. Рождение дочери с пустыми глазницами. Похороны жены, которая машет из гроба.

Счастье, ставшее кошмаром. Воспоминания, превращенные в ловушку.

Холод добрался до сердца.

– Хо-хо-хо, – прохрипел Корочун. – С Новым годом, Василий. С новым. И последним.

Утром дежурный врач нашел ледяную статую в седьмой камере. В руках – снежный шар с черным снегом внутри. На лице – улыбка человека, увидевшего свое счастье. И понявшего, что счастье может быть хуже любого кошмара.

На бирке у ноги написали: «Неизвестный. Причина смерти – переохлаждение.»

Никто не заметил, что борода у трупа была слишком белой.

***

Перевернутая усадьба висела в воздухе как пьяный сон. Дым из труб тек вниз водопадом сажи, снег падал вверх, собираясь в черные тучи под фундаментом. На крыше – теперь внизу – виднелись следы. Чьи-то. Много.

– Гравитация сломалась, – констатировал Лазарь. – Или архитектор был упоротый.

– В Нави всё упоротое, – Степаныч нервно теребил флягу. – Особенно если Корочун постарался.

Чем ближе они подходили, тем сильнее становилось ощущение неправильности. Воздух загустел, как кисель. Каждый шаг давался с трудом, словно они шли против течения невидимой реки.

И музыка. Тихая, едва различимая.

– Слышите? – Лазарь остановился.

– Что? – Гордей напрягся, взводя курки.

– Вивальди. «Зима». Дед всегда включал перед сном.

Мелодия лилась откуда-то изнутри дома. Красивая, знакомая до боли. Но искаженная – словно пластинку проигрывали на неправильной скорости.

– В Нави не должно быть музыки живых, – Степаныч попятился. – Это морок. Чистой воды морок.

– А пахнет как дома, – Лазарь принюхался. – Хвоя. Мандарины. Мамин пирог с яблоками.

– Какой на хрен пирог?! – рявкнул Степаныч. – Очнись! Тут только смерть пахнет!

Но братья уже не слушали. Запахи детства обволакивали, тянули вперед. К дому. К теплу. К деду.

Гордей тряхнул головой.

– Медальон греется. Сильно.

– Это защита, – прохрипел Степаныч. – Держитесь за неё. И вообще – слушайте старших! Корочун, он… он не просто монстр. Он почти ровесник Черному Владыке.

– И чем опасен? – Лазарь проверил Глоки. Патроны на месте, но металл покрылся инеем. Опять.

– Искажением. Берет самое лучшее и делает худшим. Счастливое воспоминание становится кошмаром. Любовь – ненавистью. Правда – ложью.

– Звучит как моя бывшая, – хмыкнул Лазарь.

– Не шути с этим! – Степаныч схватил его за плечо. – Корочун питается искажением. Чем счастливее воспоминание, тем больше боли он может из него выжать.

– Как его победить? – деловито спросил Гордей.

– Никак. Только сбежать. Или… – проводник замялся.

– Что?

– Или найти якорь. То, что он не может исказить.

– Например?

– Свежая боль. Она всегда настоящая. Нельзя сделать хуже то, что уже максимально плохо.

Лазарь вдруг дернулся, стянул перчатку.

– Блин.

Ноготь на мизинце треснул. Не просто треснул – раскололся, как ледышка. Под ним вместо розовой кожи просвечивал лед. Прозрачный, с голубыми прожилками.

– Красиво, – прошептал Лазарь. И тут же добавил: – Шучу! Всё норм! Просто… ноготь.

– Док, это не просто ноготь, – Гордей подошел ближе. – Это прогрессирует.

– Я в курсе. Но сейчас не время паниковать. Дед там, – он кивнул на дом. – Один. С психом древним.

– Если это вообще дед, – мрачно добавил Степаныч.

Они дошли до крыльца. Вернее, до того, что было крыльцом. Сейчас оно торчало вверх, как сломанный зуб. Дверь открыта – темный провал в никуда.

– Ловушка, – констатировал Гордей.

– Конечно ловушка, – согласился Лазарь. – Но других вариантов нет.

Он шагнул на стену дома. Нога встала твердо – гравитация послушно перевернулась. Теперь стена была полом, а земля – стеной.

– Прикольно! – Лазарь подпрыгнул. – Как в «Начале»! Я Ди Каприо!

– Док, ты невыносим.

– Да, да. Пошли. Дед ждет.

Они вошли в дом.

***

Внутри пахло детством.

Не метафорически – буквально. Каждый запах бил по памяти, вытаскивая воспоминания. Хвоя с морозом. Ванильное тесто. Мандариновая кожура. Воск свечей.

В прихожей всё было наоборот, но правильно. Они шли по потолку, а внизу – люстра росла из пола как хрустальный куст. На вешалке вверх ногами – красный тулуп деда. Но весь в черном инее, словно его окунули в деготь.

– Не трогайте ничего, – предупредил Степаныч. – Вообще ничего.

На стенах – фотографии. Семейные. Только вот люди на них двигались. Поворачивали головы вслед гостям. Махали руками. Улыбались слишком широко.

– У-у-у. Жутко, – пробормотал Лазарь.

У комода стояли валенки. Детские. Синие – Гордея, красные – Лазаря.

– Откуда… – Гордей замер. – Мы их выбросили двадцать лет назад.

– Корочун ничего не забывает, – Степаныч озирался. – Он коллекционирует. Воспоминания, эмоции, боль. Всё собирает.

Из гостиной донесся голос. Теплый, родной, с хрипотцой от возраста.

– Дорогие мои! Ну наконец-то! Заждался я вас!

Братья рванули вперед. И замерли на пороге.

За накрытым столом сидел Дед Мороз. Их дед. В домашнем свитере с оленями, в очках на кончике носа. Борода аккуратно расчесана, глаза добрые, руки – те самые руки, которые учили их кататься на лыжах – перебирают мандарины.

– Дед? – голос Лазаря дрогнул.

– А кто же еще? – старик поднялся, раскрыл объятия. – Иди сюда, внучек!

Лазарь шагнул вперед.

– Стой! – Степаныч вцепился в его плечо. – Понюхай воздух! Внимательно!

Лазарь принюхался. Хвоя, мандарины, свечи… и под всем этим – едва уловимый запах. Сладковатый. Приторный.

Гниль.

– Садитесь, садитесь! – дед засуетился. – Я стол накрыл. Всё ваше любимое! Оливье, селедка под шубой, утка с яблоками!

Стол действительно ломился от еды. Тарелки, салатники, графины. Пар поднимался от горячего. Всё как на настоящий Новый год.

Слишком настоящий.

– Спасибо. Мы не голодны, – Гордей остался стоять.

– Да бросьте! – дед налил чай из самовара. Того самого, который сломался десять лет назад. – Когда это Морозовы от еды отказывались?

– Чайку? – он протянул стакан Лазарю.

Младший брат взял машинально. И дернулся – стакан был теплый. Но не просто теплый. Живой. Пульсировал в ладони, как чье-то сердце.

– Что-то не так? – дед наклонил голову. Чуть дальше, чем может человек.

– Стакан… липкий.

– Это от меда, мальчик мой. Я подсластил, как ты любишь.

Но это был не мед. Стакан дышал. Лазарь поставил его на стол, незаметно вытер ладонь о джинсы. Поймал взгляд Гордея – тот тоже заметил. Его чашка тоже двигалась в такт чьему-то пульсу.

– Я пас, – буркнул из угла Степаныч. – У меня диета.

– Какая диета? – дед рассмеялся. Смех был почти правильный. Почти. – Ты ж мертвый, друг мой!

– Вот именно. А мертвые еду живых не жрут. Особенно в Нави.

– Не порти детям праздник!

– Это вы им праздник портите. Классика жанра – пряничный домик для Гензеля и Гретель.

Дед нахмурился. На секунду – только на секунду – его лицо дрогнуло. Словно маска съехала.

– Ну что ж вы не едите? – он повернулся к братьям. – Я так старался. Всё как вы любите!

– Спасибо, дед, – Гордей сел на стул. Дерево скрипнуло жалобно. – Лучше расскажи, как ты тут оказался.

– Ах, это! – дед всплеснул руками. – Длинная история! Но сначала – покушайте! Помните, как я учил? День начинается с…

– С порядка, – закончили братья хором.

– Точно! – дед просиял. – А порядок начинается с хорошего завтрака! Или ужина. Или… какое сейчас время суток? В этой дыре не разберешь!

Он засмеялся. И братья поняли – что-то не так с этим смехом. Слишком долгий. Слишком механический.

– Дед, – Лазарь наклонился вперед. – Ты помнишь, как учил нас кататься на коньках?

– Конечно! На пруду за домом! Вы всё падали, падали…

– И что ты говорил?

– Говорил… – дед задумался. – Говорил «не стыдно упасть, стыдно не подняться». Хорошие слова, правда? Глупые, но хорошие.

Тишина.

– Глупые? – Гордей сжал кулаки.

– Ну конечно! – дед кивнул. – Иногда лучше остаться лежать. Как ваш отец. Если бы он не поднялся тогда, не пошел против судьбы – был бы жив.

Братья переглянулись.

– Дед никогда… – начал Лазарь.

– Никогда не сказал бы так об отце, – закончил Гордей.

Комната похолодела. Не метафорически – температура рухнула градусов на двадцать за секунду.

– Ах, – лицо деда начало оплывать. – Значит, не прокатило. Ну что ж…

Кожа стекала, как воск. Под ней – кости. Череп в красном колпаке.

– Помните санки? – голос стал скрипучим. – Я специально смазывал полозья. Хотел, чтобы быстрее неслись. А потом толкал сильнее. Проверял – сломаетесь или нет.

– Ты не наш дед, – Лазарь встал, доставая Глоки.

– Конечно не ваш! – Корочун расхохотался. Челюсть отвалилась, упала на стол, продолжая смеяться. – Ваш дед сидит в клетке у Черного Владыки! А я…

Он поднял руку – костлявую, с лохмотьями плоти. Щелкнул пальцами.

– Лазарик, попробуй салат. Твой любимый!

На столе материализовалась тарелка. Оливье. С оливками.

– Спасибо, – Лазарь даже не глянул. – Только я ненавижу оливки.

Корочун замер. Улыбка – или то, что от нее осталось – дрогнула.

– Конечно… как я мог забыть… Это Гордей любит оливки!

– Нет, – Гордей поднял двустволку. – Это мама любила. А мы оба ненавидим.

– Мама? – Корочун наклонил череп. – Ах да… пьяница. Бросила вас. Слабая женщина.

– Завались, – прорычал Лазарь.

– Что, больно? Но это же правда! Она выбрала бутылку вместо сыновей! Это ли не слабость?

– Она была больна!

– Все мы больны, мальчик. Вопрос – как мы с этим справляемся.

***

Корочун поднялся из-за стола. Кости скрипели, как несмазанные петли. Лохмотья красного тулупа развевались, хотя ветра не было.

– Неблагодарные… – прошипел он. – Я дарю вам счастье, а вы…

– Счастье? – Лазарь направил оба пистолета. – Ты украл наши воспоминания и изгадил их!

– Я показал правду! Ваш дед жалел, что вы родились! Столько проблем из-за проклятия! Столько боли!

– Врешь, – спокойно сказал Гордей. – Дед никогда не жалел. Даже когда было тяжело.

– Откуда ты знаешь? Ты читал его мысли? Видел его сны?

– Я видел его глаза.

Корочун остановился.

– Глаза… да. В глазах сложнее лгать. Но я не лгу, мальчики. Я вообще не умею лгать.

– Серьезно?

– Абсолютно. Видите ли… – Корочун сложил костлявые руки. – Вы думаете, я враг? Я – санитар памяти.

– Санитар?! – фыркнул Лазарь.

– Именно. Я показываю правду, скрытую за розовыми очками. Ваш дед был уставшим. Это факт. Ваш отец был сломлен проклятием. Факт. Ваша мать была слаба и выбрала алкоголь. Тоже факт. Это не ложь – это обратная сторона ваших воспоминаний.

– Но это не вся правда! – крикнул Гордей.

– А разве вы помните всю правду? Или только то, что греет? То, что удобно?

Пауза. Братья молчали.

– Я не лгу, мальчики. Я просто показываю то, что вы сами забыли. Каждое счастливое воспоминание имеет тень. Я – эта тень.

Из угла донесся звук. Бульканье. Степаныч сделал большой глоток из фляги.

– Красиво говорит, – пробормотал проводник, не поднимая глаз. – Вот только…

– Что «только», пьяница? – Корочун повернул череп.

– Только вся эта правда без любви – грош ей цена. Я двести лет мертвый, всякого навидался. И знаешь что? Лучше теплая ложь с любовью, чем холодная правда с пустотой.

– Философ выискался.

– Не философ. Просто человек. Был им, остаюсь им. А ты… – Степаныч поднял глаза. – Ты забыл, что значит быть человеком. Потому и правда твоя – мертвая.

Корочун зашипел. Воздух вокруг него задрожал.

– Человеком? Я был человеком! Тысячи лет назад! И знаете, что я понял? Люди лгут. Себе, друг другу, богам. Живут в иллюзиях и умирают в иллюзиях!

– И что? – Лазарь снял предохранители. – Это дает тебе право портить наши воспоминания?

– Не порчу. Очищаю. Но вы слишком привязаны к своим иллюзиям. Что ж…

Корочун поднял руки. Комната вздрогнула.

– Покажу вам кое-что интересное. Гордей! Специально для тебя!

Мир замерцал.

Квартира. Москва. Диплом юриста. Жена на диване.

– Дорогой, опять поздно. Дети спят.

– Дети? – Гордей огляделся.

Двое выбежали. Бросились к нему.

– Папа!

– Нравится? – голос Корочуна везде. – Успешный. Нормальный. Счастливый. Без проклятия.

– Где Лазарь?

– Кто? – жена кукольно наклонила голову.

– Мой брат. Где мой младший брат?!

– У тебя нет брата. Никогда не было.

– Верни его!

Двустволка в руках. Выстрел. Иллюзия разлетелась осколками.

– Глупец! – взревел Корочун. – Я предлагал счастье!

– Засунь это счастье себе в ледяной зад!

Комната вернулась. Лазарь стоял рядом, целый и относительно невредимый.

– Я тоже тебя люблю, братишка.

– Заткнись.

– Вы могли остаться, – Корочун сложил костлявые руки. – В счастливой лжи.

– Мы выбрали реальность, – Гордей перезарядил двустволку. – Со всей ее болью.

– Со всеми потерями? Со всем дерьмом?

– Со всем, – кивнул Лазарь. – Потому что без боли нет и радости. Без тьмы нет света. И без моего придурка-брата нет меня.

Корочун наклонил череп, словно изучая их.

– Интересный выбор. Глупый, но интересный. Жаль.

Температура упала еще на десять градусов. Иней покрыл стены.

– Тогда… добро пожаловать в мой дом. В мою реальность. Посмотрим, понравится ли вам правда без прикрас.

Стены вздохнули. Обои сползли – под ними красная плоть. Пол стал желудком. Мебель ожила.

– Сука, сука, сука! – Лазарь отпрыгнул от стула с зубами. – Мы внутри…

– Моего истинного тела! – завершил Корочун. – Дом – это я. Добро пожаловать в желудок древнего бога!

Щупальца из стен. Сотни. Лазарь открыл огонь – бесполезно. На месте одного вырастало три.

– План?! – крикнул Гордей, круша прикладом ожившее кресло.

– Свежая боль! – заорал Степаныч с подоконника. – Он не может исказить свежую боль!

Гордей не раздумывал. Нож. Ладонь. Кровь на пол.

Дыра в реальности.

– Сюда!

Но прежде чем они успели двинуться, комната наполнилась новыми фигурами. Отец. Дядя. Прадед. Все мертвые Морозовы.

И среди них – она.

Елена Морозова стояла у разбитого окна. В домашнем халате, с сигаретой в руке. Как тогда. В последний раз.

– Лазарик, – прошептала она.

Лазарь замер. В горле встал ком.

– Мам?

Она улыбнулась. Устало, печально. В руке – бутылка. Пустая.

– Прости меня. Я была слабой. Но я любила вас. Всегда любила.

– Это не она! – крикнул Гордей. – Док, это Корочун!

Но Лазарь не двигался. Смотрел на мать. На ту, которую не видел десять лет. На ту, которую так и не простил.

– Я знаю, – тихо сказал он. – Знаю, что это не ты.

Поднял Глок. Прицелился.

– Но все равно… Привет, мам. И прощай.

Выстрел.

Елена улыбнулась – настоящей, теплой улыбкой. И рассыпалась снежинками.

– Как ты посмел не бояться?! – взревел Корочун.

Дом содрогнулся. Стены пошли трещинами. Потолок рухнул.

Лазарь перезарядил Глоки. Ноготь с указательного отвалился, звеня по полу.

– Я не перестал бояться. Я просто перестал слушать страх.

Корочун замер. Секунда. В глазницах – искра уважения?

– Интересно… Чернобог недооценил вас. Запомни, мальчик – страх тоже якорь. Без него потеряешься.

Пол провалился.

– Философствовать будем потом! – Гордей схватил брата.

Прыжок в темноту. Степаныч за ними, прижимая флягу.

Позади – грохот и смех Корочуна. Не злой. Почти одобрительный.

***

Они вывалились на черный снег в сотне метров от руин. Дом медленно восстанавливался – доски сползались обратно, стены выпрямлялись.

– Он бессмертен, – пояснил Степаныч. – Как концепция. Пока есть счастливые воспоминания и их тени – будет и Корочун.

Лазарь сидел на снегу, изучая руки. Под кожей – целая сеть ледяных вен. Как северное сияние, вмороженное в плоть.

– Красиво, елки-палки, – присвистнул Степаныч. – Как татуировка изнутри.

– Красиво? – Лазарь усмехнулся. – Я скоро стану Эльзой.

– Зато в жару не вспотеешь!

– Оптимист хренов.

– А то! Двести лет мертвый, депрессии не поддаюсь!

Гордей подошел, протянул термос.

– Пей.

– Не хочу.

– Пей, говорю.

Лазарь сделал глоток. И выплюнул.

– Не чувствую вкуса. Совсем.

Братья переглянулись.

– Сколько у меня времени?

– Достаточно. Мы найдем деда, разберемся.

– А если нет?

– Найдем.

На снегу лежало черное перо. Лазарь поднял, покрутил в пальцах.

– Еще одно. Как в гостинице.

– Откуда оно? – спросил Гордей.

– Гамаюн, – мрачно ответил Степаныч. – Вестница богов. Записывает истории.

– И?

– И продает их. За хорошую цену.

– Кому продает? – напрягся Гордей.

– Тому, кто больше заплатит. Сегодня – Одину. Завтра – Зевсу. А послезавтра… может, и самому Чернобогу.

Лазарь крутил перо.

– То есть она не на нашей стороне?

– Она ни на чьей стороне, парень. Гамаюн – это бизнес. Информационный бизнес. И вы сейчас – самый горячий товар на рынке.

– А что если мы ей не понравимся как герои?

– Тогда она продаст вашу историю как трагедию. Боги любят трагедии. Особенно с красивыми смертями в финале.