Поклонение невесомости

Сообщник

Создание причёскипо линиям лучей,по компасу и направленью ветра:ты ёрзаешь – что может быть скучней,чем не вставать полжизни с табурета.Что может быть сомнительней цветов,швыряемых всю жизнь тебе под ноги,но я, как прежде, дьявольски суров,не внемлю ни мольбам, ни указаньям,натягиваю парус, строю замок,прокладываю длинные дороги,хотя богиней стать – удел немногих,а ты мечтаешь, только б выйти замуж.

Души бездорожья

Сергею Тендитному

Ты ли, Боже, бросил дрожжив наши души бездорожья,в наши годы безвремéнья,размывающие возраст, —кто-то скажет: день был прожит,он – ступенечка старенья,только это будет ложью.Просто мы сжигали хворости корявые поленья,изучая суть явленья,чтоб забыть его ещё раз.

Старец из китайского фарфора

Старец из китайского фарфора —путешественник в сумочке дамы.Она едет с любовником Жаномиз Парижа в Париж дилижансом.А старец лежит вверх ногами,и ему их роман безразличен.Он надеется – то, что в Парижепоставят к окошку поближеего согбенное тело.И он будет глазеть то и делона торговцев рисом и перцем,на китайцев, индусов и персов.Но любовники из Парижаникогда и не выезжали.Они едут в своём дилижансеиз Парижа в Париж уж полжизни.И полжизни лежит вверх ногамииз фарфора китайского старец.И не знает, что он не китаеци мечте его сбыться не скоро.

Мюнхгаузену, знаменитому вспоминальщику

Барон, вы в том же домикес цветком на подоконникеили переехали в другое государство?Все по приезде в Бельгиюпо магазинам бегали —я ж вас найти пытался.Барон, судьба изменчива,но с вами та же женщинаживёт и гладит брюки?Когда я был в Голландии,мы сами брюки гладили,щадя тем самым женское достоинство подруги.Не знаю, с той ли дамою,но книгу ту же самуючитаете вы на двадцать восьмой странице?Когда я был в Уэльсе,с каким-то пэром спелся,который убеждал меня вас посторониться.Забыть мне вас советовал,и только после этогоя понял, что вас нечего искать по заграницам,что вы всё в том же домикес цветком на подоконникеи булки хлеба крошите воронам и синицам.

Калиостро

Зима сгребла в охапки старый рынок,дома, дворцы, кибитки печенег.Мои дворы устали от поминок,и тлеет космос искорками в снег.Грядущий день в причёске из соломыстоит у штор, как любопытный паж.Верхом на спичках важно едут гномы,теперь они запомнят шёпот наш.На медных блюдцах, лампах, дверках шкафапроступит навсегда ушедший век.Вскипает ртуть в живых ладонях графа,в глазах летит полночный, жёлтый бег.Ты достаёшь пузырчатые колбы,железки, склянки, мёртвого ужа, —ещё вчера доверчивые толпысклонялись пред тобою, чуть дыша.И я давно хочу остаться с теми,кто слушал звон медлительных колёс.И променять своё сухое времяна сладкий век совсем солёных слёз.Но вот сквозь окна с мутным пузырёммы вновь глядим, покуда вечность длится,на Петербург, оставленный сновидцам,мерцающий неоновым огнём.Становится светлее синева,простую плоть приобретают тени,губами произносятся слова,и нежный шёлк стекает на колени.И пальцы греют лёгонький фарфор,что мчит по кругу вдоль имён забытых,должно быть, не надеясь до сих поррасслышать нас, живых и неубитых.

Императрица и её гости на Волге

Мы врезались прямо в стаи рыб,бьющихся ершистыми боками.И по палубам дощатый скриппробегал крутыми каблучками.Жестом, проливающим вино,собирая вечных попрошаек,крошки разлетались в клювы чаек,так и не ухвачены волной.Озирая миллион явлений:баржи, вехи, невод с осетрами,взлёт совы, мелькание оленейи падение стволов под топорами, —мы ласкали взглядами леса,купола, ограды, спины жнеек,но летел, как будто сор в глаза,дикий, непристойно рыжий берег.Он, чумной, в босых следах и рыбахпод заплесневевшими сетями,из густых осок бесшумно выпав,воду по утрам хлебал горстями.Бормотал на древних языкахи, укрывшись лягушачьим илом,засыпал у солнца на руках,становясь младенчески унылым.Но река опять несла плотыбрёвен, как поверженных гигантов,во преддверье новой красотыдля богоподобных экскурсантов.Восторгаясь радугой весла,я читал в надменности Батыяна лице заморского посла,что ему понравилась Россия.

Нарва-Йыэсуу

Что на море тихо и в памяти нету былого,беглянка шептала, и город названия Таллин,как мальчик на ялике, был старомодно печален,дразня огоньками излучину мира иного.И мы проходили большие послушные воды,навек расставаясь с привычною болью земною,и где-то под звёздами лёгкие птиц перелётымне часто казались затейливой шуткою злою.Но я был владелец изысканно скрученной розы,и, словно увидев ребёнка дикарского юга,в животном её аромате толпились матросыи, чисто дыша, тяжело согревали друг друга.А утром мелькали червлёные туфли по сходням,и медные стрелы горели на выбритых скулах,и сто фотографий заморских красоток в исподнемломились губами в моих крокодильих баулах.А вы всё шептали и кутались в нежную гриву:я знала, что счастье теперь никогда не вернётся.Запомнила только, что музыка – это красиво,а хлеб из печи на холёных ладонях не жжётся.

Английская набережная

По пристанищам длинным гурьбой содвигая кули —на холопьих горбах синева мукомольного дыма.И в разбитое русло прохладно идут кораблина российский порог, исполинского берега мимо.В померанцевом сумраке мягких ночных колымаг,где углы истекают глухою ореховой смолкой,на точёном стекле умещается весь зодиак,навсегда завороженный вашей державною чёлкой.Вы слабы и роскошны, как зимний в дурмане цветник,только властное сердце приучено к мерному стуку:и трепещет во сне изувера хмельного кадык,и германец не смеет разинуть щербатую скуку.Так и дóлжно вершить тишиной повороты ключей,если глушь постоянства раскинута далью рябою.И по чёрному голубю грубо равнять лошадей,наезжая в спокойную стужу кулачного боя.Так и дóлжно хранить безучастного Севера рост,если призрак державы в нас горькой отчизною брошен.И не ведать упрека на зыбком распутии звёзд,где молитвенный путь, как и каменный дом, невозможен.И опричною кровью летящих на твой камелёк,вечной памятью каждой отчаянно райской дороги,мне мерещится верность ласкающих рыжих чулоки самой Катарины больные солдатские ноги.

Песня

Полыхнёт окно прежней болью.Я склонюсь плечом на ограде.Ты встречай меня хлебом-сольюв самом красном своём наряде.Шумные леса облетели,дальние моря расплескались.Не держи себя в чёрном теле,мы одни с тобою остались.Разве простынями по хатамветер взаперти не гуляет?Детушки твои по солдатам,кто же нам теперь помешает?Женихи твои по могилам,и давно убит командир мой.Милая, зови меня милым,расплетая косы за ширмой.За венцы да новые бантыатаман тебя не накажет.Пусть над ним в раю его бандычёрными знамёнами машут.Коль ему в раю под заслугина три дня вручили невесту,на три дня до нашей разлукидушу горем бабьим не пестуй.И от разговора с обманомна крыльце стоять было скользко.И большак клубился туманомв ожиданье лютого войска.

Цыганёнок

Все костыли, встающие под сердцем,уйдут дворами в белом молоке.Тебя притянут согревать и гретьсяк высокой, твёрдой маминой ноге.Пока не повернётся с боку на боккот у порога вялым сапогом,побегай на ходулях косолапых,выпрашивая дудку со свистком.И что до них, до первых и последних,горланящих, заламывая кнут,когда тебя в узорчатый передникпо крохам на дороге соберут?Мне б чубуком еловым расколоться,схватить буханку умными плетьми,но в наших жилах растворилось солнце,а кудри сладко пахнут лошадьми.

«Бабьи ласковые руки…»

Бабьи ласковые рукиспеленают тёплый саван.Лягут вьюги на поляны.Я заплачу у окна.Горе нашему ковчегу,нашим мальчикам кудрявым.Видишь, пó снегу искритсяи катается луна.Видишь, сердце побежалопо голубенькому блюдцу.Наливными куполамивспыхнул город вдалеке.Вот и жизнь моя проходит.Всё быстрее слёзы льются.Слёзы льются по рубахе,высыхают на руке.Заплутала моя юностьзолотым ягнёнком в яслии уснула осторожнона соломенной пыли.Где мой чудный Китай-город?Сердце плещется на масле.Навсегда угомонилисьпод снегами ковыли.В Китай-городе гулянка,девки косы подымают,оголяют белы плечи,губы добрые дают.А в раю растут берёзы,а в раю собаки лают,по большим молочным рекамленты длинные плывут.Ах, куда же я поеду,светлый мальчик мой кудрявый,за прозрачные деревьяв лёгком свадебном дыму.Поцелую нашу мамкуи за первою заставой,словно мёртвую синицу,с шеи ладанку сниму.Верно, я любил другую,наши праздничные песнипомяни печальным словом —я прожи́л на свете зря.Новый день трясёт полотна,ветер стукает засовом.И соломинка по небуулетает за моря.

«В сторожке летели недели…»

В сторожке летели недели.Мы только на олове ели.Крапивою пахли пиры.Сквозь невода длинные щели,как нищенки, рыбы глядели,и кутались в шали бобры.Но словно трухою играли,ворочались и замиралихолёные руки в шитье.Шептали полынные чащи:твоё одиночество слаще.Вода остывала в бадье.Вот так и прожи́ли случайно,а матушка тихо и тайносама целовала дитя.Дышала в лицо черемшою,и женщиной, будто чужою,бывала со мною шутя.

«Говорила, станешь паном…»

Говорила, станешь паном.Счастье – только мне ли?Над холодным океаномптицы грустно пели.Над холодным океаномподнимался парус.Говорила, станешь паном —я с тобой останусь.Я глаза твои закрою,я тебя утешу.Над высокою свечоюобразок повешу.Пожалею Бога Сына,только встанет зорька,вылью воду из кувшинаи заплачу горько.

Кузбасский посёлок

отцу

На белом свете, в дальнем далеке́,на празднике цветов в шахтёрском городке,где птицы с горьким щавелём дружили,где плачет мастерица в туесоки пёстрая лошадка греет бок.А нас поцеловали и забыли.И мы гуляем с куклой на полу,и так тепло – и скоро быть теплу,неслышному, как матушкины слёзы.На станции гармоника дурит,и возле костыля сапог блестит,черно и жадно дышат паровозы.Всё так давно и будто не про нас.Мой милый, добрый день – весёлый час,нам снова ждать то счастья, то парома.И плачется, и верится едва,и нет ни простоты, ни воровства.Была война. А мы остались дома.

Memento на дачную тему

Ёжик, ёжик, мы умрём?Мне сказали, что я добрый.Из земли уходит лето.Остывают пятаки.Нас отпустят по воде.Я лицом на скатерть лягу.Ты свернись в цыганской кепке.Поплывём и поплывём.Осень, бедная вдова,разбросай свою соломувсем охотникам под ноги,дождевых червей укрой.Мне сказали, что я злой.Мне, наверно, повезло.Я уехал не простившись,не поверил, не признался.Я случайно соль рассыпалв вашей даче на столе.Я не помню, что когда-тоговорил с печальным зверем.Чёрно-белый фильм вертели,длинный чёрно-белый фильм.

Песенка сквозняка

Дающие обещанияхранят не молчанье, а золото.Ищут поляны щавеля,вступают в озёра холода.Спешат в перепады, в полосы,под птичьим мельканьем прячутся.Не спрашивают вполголоса,когда им судьба назначится.Для них больше нету временицарями быть, пилигримами,причислиться к роду-племени,остаться навек любимыми —их радуют только мельницы,где тихо пшеница падает,за то, что вот-вот изменитсявсё то, что сегодня радует.Зачем же ты, моя дальняя,фонарь на двери привесила?Свистеть в пустоту нахальнееи даже весело. Весело.

Календарь вспоминальщика

Календарь вспоминальщика, наоборот,отворил мне не новый, а старый год:были счастливы – от людей в теникаждый час под куриным крылом храни.Не получится – станешь ветер звать;может, к лучшему – молодым опять?– Только ворохи писем по тебе.– Только шорохи во печной трубе.

Из сборника

«Выход к морю» (1996)

Джефферсон-стрит

памяти Евгения Пельцмана

Ещё пара недель молчанияв пустой квартире за                               океаном,пятьсот киловатт-часов светаи полкило сигарет —и я смогу позвонить другу Гарри,и вновь петь с ним                    дворовые песни,невзирая на шутки телефонисток,на ужасные денежные счета.Наплевав на то, что один из нас                                         ещё не умер.

Воспитание иголки

Как по городу под шорохи метлыпохожденья старой штопальной иглы,так и катится по жизни прежний страх,всё пытаясь что-то вспомнить впопыхах.То закатится в засохший водосток,на подошве проскрипит, будто песок.То, сверкнув железной дужкой за углом,прикорнёт у глупой птицы под крылом.То ли просто ночью с неба упадёт,наугад к знакомой улице прильнёт —к стёртым камушкам и лестницам пустым,рассыпаясь прежним звоном золотым.Тихой шуткою, что вечно на слуху,давней славой, извалявшейся в пуху, —все мы что-то обещали, да ушли,потерявшись где-то в уличной пыли.

Убежище

Собачьего вальса глухие шажкив окне над откосом фабричной реки,устало, как звуки кроватных пружин,плутают в клаксонах проезжих машин.Уже увядает продажа цветов,ненужная роскошь для жаждущих ртов,в последний разок поглядев свысока,уходит за ставни сырого ларька.Мне трудно понять – я в гостях или нет,но, судя по облику старых штиблет,привычных и к этим пустым мостовым,я мог бы считаться отчасти своим.Обычная хитрость жить в разных местах,подолгу стоять на вокзальных мостах,чтоб, спутав по новой свои же пути,ты мог поклониться и тихо уйти.Холодная осень забытых вещей,заляпанных в юности модных плащей,где всё намекает в плену серых лужповерить опять в возвращение душ.Трамваи, везущие жёлтую муть.Мой голос, теряющий всякую суть.Огромная почта с последним письмом,там, где мы с тобой этот дождь переждём.

Черноморская песенка

Ах, матросик в синей матроске,по прибрежной морской полоскепогуляешь ли, просто присядешьотдохнуть на сырые доски?Что до пива в тяжёлой кварте,крупной ставки на биллиарде,коль цветными кругами по пыльной водерасплывается мир по карте?Что запомнится в разговорес пассажиркой в ночном Босфоре —неужели и вправду, согласно судьбе,в каждом мире есть выход к морю?Ты рисуешь слова в кроссвордах,будто знаешь повадки мёртвых.И у них от досады за глупый ответне колышется кровь в аортах.И потом, огибая лужи,ты проходишь насквозь их души.От лукавых улыбок, глядящих вослед,лишь к рассвету краснеют уши.

Вифлеем

Сарайчики, вышки, домишки, дома,невестка, золовка, свекровка, кума.Словечки из песен развеются в дым,как только их скажешь одно за другим.Шумит, как скворечник, железная печь.Никто нас не сможет с тобой уберечьот прядок, повадок, укладок в постель,от вечных подглядок в замочную щель.И кажется, сделаешь первый глоток,а там и столетье исчезло в песок.И где-то за кромкой глухого ума —зимовье, безмолвье, вселенская тьма…И завтра нам нужно идти в Вифлеем.Попробовать всё разлюбить насовсем.И замкнутым кругом измеривши твердь,с прощальным испугом на небо смотреть.

«Тронуть шторы пыльный кокон…»

памяти Марины Георгадзе

Тронуть шторы пыльный кокон,вспомнить ради глупой шутки,сколько раз за жизнь вдоль оконмимо пролетали утки.День бескрайний начинался,тут же в памяти оставшись.И ты вновь навек прощался,так ни с кем и не встречавшись.Видел в небе птичьи стаи…листья… снег… флажки вокзала…засыпая… исчезая…Но ничто не исчезало.Тот же быстрый взгляд ребёнка,убегающий из кадра, —и вот-вот тебе вдогонкухлопнет дверь кинотеатра.

«Это в памяти и вечно на слуху…»

Это в памяти и вечно на слуху:на далёкий путь врывается состав.Замирает, рассыпается в труху,за собой двенадцать жизней наверстав.Так и каждая счастливейшая весть,в нежных пальцах превратившаяся в ложь,погибает, понимая, что ты – естьи, как прежде, глядя в полночь,что-то ждёшь.

Опыты со снегом

Под вечер город сделался скрипучим,словно под ухом жёсткое перобессонницы, и можно слышатьхруст снега,семейные прогулки стариков(которым тоже до сих пор не спится)или трёхногий бег смурных дворняг.Наверно, лучше оставаться дома.К тому же холод, всюду грабежи,по крайней мере судя по газетам…А если и враньё, то всё равноу тётки нет билетов на трамвай.Если идти, то только на проспект.Сперва в один конец, потом обратно,гадая, почему губернский воздухтак пахнет разворошенным костром.И, может, стоит вспомнить о любви.Под фонарём уютно, как на кухне.Здесь к тишине приучены с рожденьяи разве что приезжего бьёт страх.Зимою город – как военный плац,такой же жадный до любого звука,что стоит чиркнуть спичкой посильнее —и где-то передёрнется затвор.Поэтому гуляем не спеша.Желательно – на войлочной подошве.Оставив в стороне приют вокзалов,казармы и родильные дома.

Злые дети

От медной монетки, щепотки света,упавших когда-то на дно колодца,вода, вспоминая про Архимеда,однажды тебе на ладонь прольётся.Песок обратится ржаной мукою,устав рассыпа́ться на мокрых плёсах.Попробуй на это махнуть рукою,легко затеряться в чужих вопросах.Не всё ли равно, кто построил город,на благо сложив свои белы кости?Покуда поэт остаётся молод,он может поехать в любые гости.Есть люди, чьи корни питает воздух,лаская их до ледяного срока,но и на суде при усталых звёздахони не заслуживают упрёка.Поскольку для памяти всех столетий,что кружит, как голубь, на вольной воле,дороже всего эти злые дети,не знавшие век безысходной боли.

До свидания

Я скажу до свидания каждому кораблю,каждой птице, собирающейся на юг,каждой девушке, которую полюблю.И безвольно выпущу из рук.Мне не хватит ни молодости, ни простотыпризнать за собой какую-нибудь вину.Вот и осень расшвыривает листы,укрывая и эту страну.И ветер баюкает – большего не проси,погружая жилище в глухую тьму.Если свадьба играется где-то на небеси,её не слышно в твоём дому.Я не знаю, кто здесь останется навсегда,а кому потом предстоит бесконечный путь.Но на свете уже есть города,где мне никогда не уснуть.Я готов, если нужно, назвать их число,имя каждого города, где любил.И можно считать, что мне сказочно повезло,раз прочее позабыл.

Угловой дом

Я дружил с вентиляторомпо лётчицкой давней привычке,раздражал солнечным зайцем соседей напротив,хотя хорошо понимал, что после обедаони начнут раздражать меня тем же самым.Это было похоже на равноправность дуэли.Но, несмотря ни на что, наш дом был особым.Из-за ласточек. Только на наших карнизахони делали свои круглые гнёзда.Напротив были студенческие общаги.Там тоже каждый год кто-то гнездился,швырял наружу магнитофонную ленту,обливал водой из ведра случайных прохожих.Да что про то говорить. Вы, наверное, в курсе.Это был самый клёвый город на свете.Всё было рядом. Сокровища в чёрном подвале.Загадочный клуб покорителей дельтаплана.Река в конце улицы. Морг судмедэкспертизы,где я влюбился в голую мёртвую даму.Здесь выгодней было казаться аборигеном.Я с детства знал наизусть все винные точкии давал консультации приезжающей молодежи.Мой дед работал инструктором лыжной базы.Мои друзья умели сбивать кедровые шишки.Мой брат-близнец утонул в унитазе роддома.И, если учесть, что я не должен был выжить,мне сам Господь велел заниматься чем-то забавным.Вот я и мечтал стать великим Робертом Плантом,непревзойдённо визжать перед сонмом поклонниц,разрывать на себе шёлковую рубаху.Я им не стал. Будем считать, что так лучше.Но теперь, после всего, что случилось,я нахожу в сундуке забытые письма.Они про любовь. Хотя невозможно вспомнить,кто их написал и за какие заслуги.Я ощущаю себя смешным стариком Казановой.Кто-то умер. Остальные стали чужими.Я почему-то остался по-прежнему счастлив.Должно быть, поэтому мне сейчас так тошно.

Невидимые встречи

В тумане возрастает скорость звука,поскольку больше не видать ни зги,нам начинают слышаться шагиприехавшего на свиданье друга.Как он, спеша, проходит виадуки около ларька шуршит деньгами.И время разбегается кругами,предвидя сердцем каждый новый звук.Капель из крана, бабушкин сундук,скрипящий чешуёй сухого лука.И только слёзы, музыка и вьюгаспособны заглушить такой испуг.В тумане, как во сне, не счесть разлук.И тем дороже слушать до рассветакакой-то звонкий смех с другого света,гул поездов, катящихся на юг.

Саванна

Водянистой медузою станет морской пират,смытый за борт фрегата коварной морской волной,чтобы через столетье, припомнив заветный клад,распластаться по мокрому берегу сединой.Благородным семейством взойдёт сухопутный кланкаторжан, что рассеялись здесь как сухой горох.У природы имелся в запасе беспутный планнасмеяться над правильной связью былых эпох.И солдаты враждующих армий, сжимая сталь,продвигаясь друг к другу под грохот стальных копыт,вдруг привстанут из сёдел и глянут куда-то вдаль,чтобы тотчас застыть на опорах гранитных плит.Остальное явилось на днях, воплощая рай.И восьмой день творенья был тоже совсем не плох,если прямо под окнами утром гремит трамвай,а на ветках качается страшный испанский мох.Не беда, что тебя до сих пор не зовёт восход,вместо хижин туземцев белеет цепочка клумб.Но истории, верно, придётся дать задний ход,если к этой земле в сотый раз приплывёт Колумб.А пока всё, что есть, – это джинсы пяти заплат,горизонт, убегающий вместе с большой волной,городок, где, нас вместе с тобой уводя назад,вкусно пахнет Одессой в холодной, пустой пивной.

Сон в Сан-Хосе, почти во Фриско

– Матушка, кто это?– Это шумит берёза.К нам возвратились деревья сожжённых гаремов,они выходят на берег со дна океана,несут тело султана.Никогда не слушай шёпота спящих,не проси пера у стрелы, просвистевшей мимо.Сестра ветряной мельницы и соломы,я тебе говорю.– Матушка, что это?– Это сжигают ведьму.К нам возвратились кремень и стальное железо,если бросить их в воду – они утонут,усопших тронут.Но знай, что ведьма всегда поднимется в небо,даже если укутает ноги рыбачьей сетью.Хозяйка трёх пуговиц и папиросы,я так всегда говорю.– Матушка, где мы?– Должно быть, уже в Китае.И китайцы к нам скоро вернутся в бумажных лодках,они в соседних мирах стрекозу ловили,вина не пили.Навсегда измени магнитом солёный полюс,собери из воды все молекулы дыма.Повенчай живую сову с электрической лампой.Так ты всегда и хотел.

Монте-Дьяболо

Порядок жёлтых пятен и тенейв большом сельскохозяйственном пейзаже,разбросанных по гладкошёрстным склонам                                                   овсяных гор.Закат похож, в сравнении с долиной,          на бесконечно длящуюся вспышкуКогда так много света – это страшно.(Латунь всегда эффектнее, чем медь.)Я слышал, здесь часы идут быстрее.Чем выше в горы – тем быстрей. Бледнее тениот хрупких человеческих существ.То ли открыть глаза, то ли зажмурить…Трава щекочет голени коров,словно босые ноги прокажённых.Вдоль серпантина – земляные белкииграют с мёртвой ящерицей.                                            Янарочно приезжал сюда, чтоб возвратиться:сперва на десять дней, потом на год.Сначала в гости к прошлому, потом —к койоту на вертлявое шоссе.Он так бы и стоял среди дороги,не выражая голода и страха,ни бликов сна, огня и любопытства.Я думаю, он там так и стоит.Покой всегда эффектнее, чем смерть.Не потому ли Дьявольскую горуназвали так за странную любовьк бескрайним взглядам и                               нагроможденьям солнца?

Русский путешественник (1)

Перепорхнув над синими лесами,цикада заселяет старый флигель.И на устах злодейки трель да гибельальпийскими ликует голосами.И горожане, кутаясь в постели,уходят в тайны прошлого щекою.И только нас её пустые трелизовут не верить в искренность покоя.Они торопят ночь, будто цитата.И в ней никак не вычислить подвоха,когда во тьме не видно циферблата,но наступила новая эпоха.А вот и церкви звонницы качнули,по городкам летя в иные дали —как будто мы кого-то обманули,раз до рассвета очи не смыкали.И даже не надеясь на беседу,мечтая в нежный Цюрих возвратиться,мы принесли цветы на двор поэту —и Лафатер запомнил наши лица.И я, простившись с вечностью в долине,ушёл к мельканью ласточек в утёсах,забыл молитвы, грешные отныне,и отпустил по ветру лёгкий посох.

Русский путешественник (2)

Мимо лестниц, мимо мокрых простынейдлится старый, длится новый коридор.В лабиринтах жизнь становится длинней,перед тем как снова выйдешь на простор.И на глупую прогулку в сотый раз,кое-как набравшись храбрости во сне,ты пускаешься, не поднимая глаз,чтоб не видеть прорезь неба в вышине.Ничего тебе, увы, не говорятэти вывески и стрелки по углам.Ты не веришь, что воротишься назад,но идёшь как бы по собственным делам.И, расслабленно теряясь в пустоте,в тупиках уныло путаешь следы.Всё равно вот-вот протиснешься к воде.Ни одной нет больше лодки у воды.Лишь касаясь постаментов и витрин,волны что-то предвещают вразнобой.То ли гвельфы встанут с шёлковых перин,гибеллины в город ринутся гурьбой.То ль над ухом жадно щёлкнет хищный клюв,полыхнёт вдогонку ветреный пожар,то ль в огне раскрытой двери стеклодувтвоё прошлое вдохнёт в прозрачный шар.Бедный варвар, убежавший от своих,разоривший Аквилею в пух и прах,всё мечтаешь, как остаться бы в живыхв этих тонущих, бессмертных городах.