Пляски

– Какие парни?

– Да вон те двое, вон, с учебником каким-то стоят. Однажды ночью пришли, думал, вот они хулиганы, схватился с ними, но куда мне старому – отдубасили так, что до обеда хромал ходил. Так вот про воровство крестов они лучше знают, даже какие-то планы строили, схемы рисовали.

– Кто, – Коляда втянул губы, – Матвеев?

Он это сказал так, будто это Маркел с Сенькой воровали кресты.

– А ну, давай сюда.

Маркел, не решаясь идти первым, вытолкнул вперед Сеньку. Совсем распоясавшийся Жоржо переключился на парней и стал баламутить мужиков.

– А чего, мужики, прячут от нас правду, эка еще не то услышим!

И тут же получил хороший подзатыльник от Коляды, приуныл, сразу куда-то пропала вся прыть, даже отошел вглубь толпы.

– Нечего саботажничать, без тебя разберемся. А вы, давай.

Муха черканул в конторской книге и замер.

– Ну, чего стоите, сопли пускаете, едрыть мля. Давайте-ка начистоту, чего тут у нас такое, что прямо все затряслись. Даже мужичье, вроде крепкое и будто большое, а и то глазками крутит. Во, гляди Налейкин, видал, как трясутся. Да честно, и я сам начал побаиваться, так что давайте.

Трудно было Маркелу все объяснять. Путаться он не путался, а вот от того, что все стало известно, было жалко и обидно. Хотелось все сохранить в тайне, а потом, когда все утрясется, вот тогда бы и протокольчик на стол главы и на общесельском собрании: мол, было, но работали день и ночь и нашли. Пришлось Маркелу все им рассказать: и про то, как шестнадцатого мая нашли крест Фокса, затем Бендяева, потом и остальных. И про то, как ночами смывали все следы и неслись на кладбище. Там-то и помяли бока Комаршевскому. Все рассказывал. И по ходу рассказа все больше жалел, но делать было нечего. Муха не успевал записывать и иногда своим глухим от хрипоты голосом перебивал его, глава на Муху цыкал и, оборачиваясь ко всем, срывал: пусть закончит. Маркел затихал, потом снова говорил. А собралось народу тьма. Вытягивали через плечи передних головы, подставляли уши, чтоб уловить каждое слово и всячески старались соблюдать тишину. А чуть что, шипели в сторону, как змеи. После рассказа наступила такая тишина, что слышно было, как скрипит под ногами очередного гонца в деревню земля за сотню метров. Здесь уж страх пробрал по самые пятки. Поодаль стоявшие бабы даже захлюпали носами, одна-другая даже заныли. Все осунулись, побледнели. Бабы одна за другой завыли все громче, но приглушенно, все же ночь была. Коляда стоял хмурый, будто выжидал, что еще расскажет Маркел, потом круто прошел в сторону и остановился прямо перед бабами.

– Чего стоите, сопли пускаете? Тьфу-тьфу, разбудите кого. Так что, кончай это дело.

Бабы с трудом захлебнули слезы и продолжили как-то про себя. Коляда прошел обратно, выпучив губы как для поцелуя, ехидно и зло оглядел толпу, покряхтев, присмотрелся к задним рядам. А там ни одного шумка, ни звука. Да кто бы хоть зашушукал.

– А чего, мужики? – Коляда сбавил свой голос и нахрапился, – страшненько стало, эка, видь, какие страсти, это ж не один и не два креста, а целых… сколько всего вышло? – Коляда посмотрел на Маркела.

– Одиннадцать, пока.

– Я тебе дам «пока»! Одиннадцать, товарищи. А что это означает? Заговор!

Бабы ахнули и вновь взялись за свое.

– Замолчать! Так я спрашиваю вас, маслянихинцы, чего притихли?

Кто-то в толпе не выдержал и кинул:

– Да будто и сам не понял.

– Что, эй?! Кто это там? А, ну давай, выходи, нечего за спинами орать.

С задних рядов пошел шорох, прозвучал отборный мат и вперед вылетел с помощью толпы Жоржо. Весь бледный.

– Жоржо, красавец, кто ж пять минут назад орал на сторожа, колесил здесь грудью? Ну-ка, еще раз отфразируй громко, что там промямлил.

Жоржо замялся. Уныло оглядел Маркела, будто хотел ему вдарить, затем поднял брови.

– Будто сам не знаешь, Сидор Евстафьевич, отчего молчок тянется. Говорим же, нечисть у нас прижилась, вон чего вытворяет!

– Так значит? Понятно. Если все сказал, то иди, прячься обратно за спины, а я обращусь к другим. Так вот, товарищи, мы все узнали в чем дело, и теперь пришло время обговорить это.

Слева, тоже сзади, протянулся отклик.

– Так говорите же, тоже, как Жоржо, мыслите или серьезней будете?

Кто был за Жоржа, кто против, говорили то там, то здесь, словно эхо перекатывалось: прав он, нет, не прав. Бабы заскулили. А народу было тьма, человек с двести, и такой гул поднялся. Коляда вновь отчего-то зло посмотрел на Маркела и этому обрадовался Комаршевский, чувствуя, что не ему нынче битым быть. Но рано обрадовался, глава кинул взгляд и на него. Гул неожиданно стих под чьи-то хлопки. Снова бабы убрали все в себя и стали посматривать, кто решился выйти к главе. Околюб, сутулясь и опираясь на лыжную палку, пробрался вперед и подошел не к главе, а стал вбок.

– Я всех вас знаю с тех самых пор, как за печку на четвереньках лазили. И Якова помню, как он боярышник у меня рвал, и Семена, который тонул в семь лет, еле выловили из воды. С тех пор и заикается. Да много вас, не тыща, конечно, но и не десяток. Все мы здешние. Я в молодости за три дня мог все озеро обезрыбить, мешками таскал рыбу, а нынче вот, только мешок и могу поднять.

– По сути говори, Околюб, – вздыбился Коляда.

– А ты меня не торопи.

– Да, не торопи его!

– Пусть говорит.

– Околюб – свояк!

Коляде не понравилась эта расхлябанность толпы, почти наглость.

– И все у нас хорошо. Если погорит кто – заново отстроим, вон, лесу сколько кругом. И конюшню отстроим заново.

– Да!

– Землю пашем как быки – вместе в обод впрягаемся. А чуть что, у кого не так что идет, мимо не проходим. Так что все у нас не дурно, не так?

– Все верно говоришь!

– Давай режь, Околюб!

– Так, так, как и положено.

– Вот и оно, мужики. А посмотрите-ка налево, чего видите, а направо, чего там? Здесь же батьки с маманями лежат, тетки да дядьки и у каждого здесь своя оградка.

– Верно, там, за холмом дядька мой Ипполит, лет семь назад на тракторе шибанулся.

– А там, по боку, сестра моя, Любушка, родить-то родила, сама не выжила.

– У всех здесь свое.

– Точно Околюб, у каждого здесь свое.

– Вот и оно, мужики.

Околюб примолк, вынул мешочек, трубочку, наслюнявил пальцы и быстро раскурил. Никто его не посмел поторопить. Даже Сидор Евстафьевич прикусил язык и молча ждал, и у него здесь лежала жена.

– Так вот, что же я скажу вам всем. Может, и не прав буду, а там, если хотите, высказывайте свое. Как бы ни хулили в райцентре нашу деревню, мол, лапу сосем вечно, а ничо не делаем, но все же я горд, что я маслянихинский. И улицы мои родные, и поля, где каждую ямку помню, все же свое. И нет в нашей деревне людей злых, которым напакостить – одна утеха. Хохма нам, если кто с бидоном молока в руке поскользнется, баньку разжарит, а потом голый оттуда утекает, вот эта нам на смех и приятно посмеяться.

– Да, прям, как Христофоря по весне по двору бегал, всю деревню криками собрал. Спина-то не красна еще, а?

Здоровый бугай сбоку насупился, покраснел.

– А ты, Дашка, не трещи, дай человеку закончить. Продолжай, Околюб.

Дарья Ионовна сама раскраснелась от обиды, фыркнула, но не стала вслед цепляться. Околюб продолжал:

– А такие хохмы не по нашу душу. Я думаю так: не может наш человек, земляк, так чудить, не по-человечески это.

– Правда!

– Это верно, не по-нашему!

– Ну не мог свой так над своими издеваться, чужой это!

– А чужой, да не чужой, это вы погодите, – остановил гул Околюб, – я вот чего спрошу, последнее. У всех у вас. Я человек старый, не привыкший ко лжи, так что, мужики, честно надо. А спрошу вот что. Уж если я ошибся, уж если это кто-то из нас вытворяет, уж если он и здесь передо мной стоит, я даю вам честное слово, что не прокляну. Ты только выйди к нам. Не стыдись, признайся перед всеми, ведь не одну могилу попортил.

Всех изумил такой поворот разговора. Даже Коляда похвалил такой финт. Он втиснул живот и непривычно мягко сказал:

– Да. Если сейчас же откроешься, даю слово, что до суда дело не дойдет, замнем у себя, до райцентра не пойдет. Ну, конечно, в сахаре не покупаешься. Оштрафуем тебя месячной работой на поле сверх нормы и бог с тобой, только признайся.

И всем опять стало страшно, по другому поводу. Не по себе всем стало от мысли, что крестокрад стоит вот здесь, рядом с ними, за их спиной. И все приутихли. Три раза просил Коляда и после каждого раза долго ждал, прислушиваясь, может, кто тихо от стыда проякает, но каждый раз просьба уходила в тишину. Никто не отозвался. Тогда Околюб закончил:

– Раз так, мужички, и коль не врете, так скиньте с себя трусливую шкуру и в последний раз мне скажите, что не ваших рук это дело.

– Говорю: не моих.

– И я говорю: не моих рук эта поганка.

– И не моих.

– Не моих.

– Не моих, не моих.

Даже сами мужики не заметили, как начали орать хором и неожиданно каждый из них почувствовал поддержку соседа: голос окреп, ноги стали тверды, взгляд выпрямился.

– А защитим нашу Масляниху от чужого?

И все мужики во все горло, набираясь силы, с уверенностью кричали Коляде.

– Защитим, защитим от чужого!

Далее Околюб прошел обратно на свое место, все расступились. Сам, зарядившись энергией, Коляда подошел ближе к мужикам, к толпе, бабам, которые теперь не ныли, а по примеру Дарьи Ионовны тоже вскидывали руки вверх и кричали, и обратился ко всем по-доброму, но строго:

– Теперь скажу я. А скажу следующее: Околюб прав, и я с ним согласен. Доколе мы это будем терпеть? Неслыханно и невиданно, да чтоб кресты снимали, жульничали! Чтоб перед нашим носом какой-то чужой хлыщ измывался! Гнать в шею такую доярку, такого сорванца!

– Гнать, гнать его!

– И я рад, зная, что это дело не рук маслянихинца. Хочу вам разгон предложить.

– Предлагай!

– Так предлагаю поймать этого проходимца и остолопа! Согласны ли вы на это?

– Еще как согласны!

– Рука не дрогнет придушить его!

– Так давайте обдумаем, как словить, это ж надо обязательно словить!

– Давай подумаем!

И тут вышел вперед уже не дрожавший, полностью зарядившийся этой идеей Комаршевский. Он подергал рукав главы и вежливо улыбнулся.

– Давайте я предложу. Мы с товарищами сыщиками уже думали об этом и вот как надумали. Раз кресты он ворует с кладбища, то и на кладбище его нужно караулить. А тут какая штука. Если он не враз выкрал, а все крадет и крадет, то он и еще придет.

– Так что предлагаешь?

– А предлагаю еженощную засаду устраивать из рядов местных жителей. И тут схватить его. Один не догонит, двое не поймают, а вдесятером заломить можно. Да и мне по ночам поспокойней будет.

– Хорошее предложение, чего думаете об этом?

– Хорошее.

– Хитростью, хитростью возьмем!

– Давайте голосовать, кто за?

Лес рук. Все подняли: и бабы, и старики, некоторые сразу обе, видимо от волнения.

Тут снова взял слово глава:

– Значит, быть так. А чтобы сил попросту не тратить, договоримся сразу. В деревне без малого сто восемьдесят мужиков. Сделаем двенадцать бригад по пятнадцать человек, в каждой бригаде ответственный. Бригада дежурит с девяти до девяти раз в полмесяца почти. Ответственный за сбор бригад председатель Налейкин, слышишь меня? Первые бригады соберем тут же. В первой – бригадир Жоржо, собери себе людей, вторая на Проньке, можете даже по улицам разделить, в третьей Афанасий. Афанасий, ты будешь, ты мужик видный, хозяйственный. Остальное на Налейкине. С собой берите ружья, топоры, рогатки, все, чтоб достать его, и главное – не сидеть в сторожке, а по кустам прятаться.

– А чего только мужики, – вспыхнула Дарья Ионовна, – нам, бабам, тоже хочется за глотку его схватить.

Впервые по толпе прошелся хохот. Коляда взбодрился.

– А уж если бабам неймет, то тоже могут поучаствовать, но только, едрыть муха, без самодеятельности!

Сидорский секретарь поднял голову от конторской книги и, явно прослушав разговор, навострил уши.

– Это не по твою душу, не о тебе речь.

– Да мы все хотим словить его!

– Я сказал, будем разделяться по бригадам, вместе мы, как слон, а по группам, как саранча, – затем глава немного помедлил, оглядел всех и одобрительно покачал головой. – С сегодняшнего дня и начнем.

– Кто первым остается, Жоржо?

– Раз такой напор идет, то сегодня, в виде исключения, можем все отсидеться. Я и сам останусь, несмотря на простуду. Позавчера, едрыть муха, искупался под вечер…да не о тебе речь… так я сам до рассвета буду во все глаза.

– И мы с тобой.

– Тогда вот как поступим: Жоржо, отведи четверть к тем кустам, там и осядьте. Бабы, берите себе побольше мужиков, чтоб страшно не было и идите к верховью, оттуда и вид приемлемый, мышь углядите. А кто остается так, тот со мной прямо к оградкам, в низовье и спрячемся. Да не курите сильно, огоньки видать за километр будет, спугнете окаянного. А повезет, если поймаете – не убейте, лично хочу с ним побеседовать!

– Лады!

– Жоржо, пошли.

– Мужики, да хоть десяток с нами-то останьтесь, а то, как мы без вас-то ночью, замерзнем!

И снова хохот по толпе.

«То очень хорошо». Коляда, довольный поворотом, прикрикнул вслед:

– Да порезвее, порезвее, лихие, не боись!

Выждал, пока толпа разбилась на три группы и ушла в разные стороны, посмотрел на то, что осталось: пятнадцать мужиков, столько же баб, довольно вытянул как для поцелуя губы и повернулся к Маркелу:

– А с тобой мы после побеседуем.

И двинул свою группу прямо на оградки.

Наступила полная ночь. Не то повечерье, когда все еле шумит, теплится, а самая ночь, с ее долгожданной прохладой и даже с холодком. Небо облепилось звездным полотном, видимость полная и огоньки хоть и не яркие, а глаза слепят. До чего же красиво! Абсолютная тишина, умиротворение, покой, а спать не охота. Будто весь день не свистел косой в поле, не ставил копны, не прохаживал километры, усталость как рукой сняло. И только спина ноет, просится на землю, чтобы и глаза любовались, и сердце радовалось.

Прошел легкий ветерок, даже не ветерок, а так, дуновение. Слегка освежило тело, пробрала дрожь, но тут же нахлынула летняя духота и вновь стало тепло. Вечное жужжание комаров прекратилось, тело больше не зудит, нигде не чешется, кузнечики не трещат. Ну, может, только иногда где-нибудь в стороне потрещит, а потом успокоится и вновь воцарится опьяняющая тишина. Поначалу глаза бегают по небу, останавливаясь то там, то сям, осматривая то эти звезды, то вон те, которые вскружились и подмигивают. После стараешься объять взглядом все целиком, не получается. С улыбкой вертишь головой то влево, то вправо, отчего, сам не знаешь, устало вздыхаешь и задерживаешь взгляд на одной единственной. Смотришь долго-долго, даже не дыша, не шевелясь. Слепят глаза, опускаешь взгляд, осматриваешь все вокруг – все на прежнем месте, а не в силах удержаться, вновь поднимаешь голову и замираешь, еле дыша. Вот такой полной была ночь.

Часа через полтора Маркел открыл глаза. Быстро, отходя ото сна, осмотрел вокруг и сплюнул. Все вокруг дрыхли как свиньи: в кустах, вытянув ноги или положив их на соседа, облокотившись на другого. Никто даже и не думал сторожить. Маркел оглядел всех, так ему захотелось дать всем лопатой по лбу. Уж действительно, разницы никакой не было – или вдвоем с Сенькой или всей этой оравой караулить. У, болтуны! Но снова притих и совсем уж рядом услышал треск: фить-фить. Будто кто плетью стегал. И опять: фить-фить, фить-фить. Маркел насторожился, поднял голову, и в этой полной темноте услышал незнакомый ему голос.