Игра

Лежала в кровати. Спокойная. Смотрела в потолок, будто ждала ответа.

Следов борьбы не было. Все решили, что это самоубийство. Кто-то даже сказал: «Может, совесть всё-таки проснулась, или остатки совести».

Он прищурился, будто заново прокручивал ту сцену.

– Но через пару дней мне позвонил агент Нео, – он кивнул в сторону юного аналитика, – и сказал, что есть основания подозревать: это убийство.

Мы настояли на вскрытии, провели повторный осмотр дома, допросили соседей. И тогда выяснилось главное.

Барбитал.

– Его нашли в её организме. Очень большая доза. Такой, что человек уходит в очень глубокий сон, из которого практически невозможно вернуться. Особенно в её возрасте.

Он говорил ровно, спокойно, как читают приговор.

– Это была инсценировка самоубийства.

Без боли. Без крика. Почти как у её «пациентов».

Но только на этот раз не она была голосом, на этот раз она слушала.

Он провёл взглядом по присутствующим.

– Так Карла Борхес стала первой известной жертвой серийного убийцы, имя которого мы тогда знали только по письму: Аластар.

Он выпрямился и, прежде чем вернуться на своё место, добавил:

– Не знаю, как у вас, – в голосе его не было ни тени сожаления, – но меня её смерть не огорчила.

И мне совсем не стыдно это говорить.

Элли невольно напряглась.

От слов детектива – и от собственных мыслей.

Она тоже уже ненавидела Карлу Борхес. Чувствовала отвращение к тому, что та творила – методично, уверенно, бесследно.

Но…

сам факт убийства, пусть даже самой виновной, всё равно оставался убийством.

И это ощущение – что кто-то взял на себя право вершить приговор – не вызывало у неё облегчения.

Оно оставляло привкус чего-то опасного, слишком знакомого.

Слишком… логичного.

Слишком похожего на то, как иногда думают сами адвокаты – только никогда не позволяют себе действовать.

Она отвела взгляд.

И впервые за долгое время почувствовала неуверенность в себе самой.

Не из-за своей работы. А из-за того, что чувствовала в этот момент.

Элли молчала.

Точнее, она пыталась молчать, но в воздухе повисла такая тишина, что она почти звенела. И звенела внутри неё.

Эта тишина не была спокойной – нет.

Для Элли тишина была пыткой, в ней рождались мысли, которых она не хотела слышать, воспоминания, которыми не хотела жить.

Мысли, что однажды она тоже могла бы защитить кого-то вроде Карлы Борхес. Или уже защищала.

Не зная. Или зная. В тишине не было места уверенности.

Она уже хотела что-то сказать. Хоть что-нибудь.

Формальность. Замечание.

Что-то, что развеяло бы этот вакуум.

И вдруг – её спас голос.

– Я одна считаю, что Карла Борхес вовсе не является первой жертвой? – с лёгкой усмешкой и вопросительной интонацией произнесла женщина с заметным французским акцентом.

– Не такие бывают первые жертвы.

– Первые – это обычно спонтанность, личный мотив, ошибка или импульс, – добавила она, теперь уже твёрже, как человек, уверенный в собственном опыте.

Элли обернулась и сразу узнала её – мадам Сидибе, та самая детектив из Парижа, с которой они перекинулись парой слов до начала брифинга.

Ведущая по делу июньского убийства в пригороде Парижа.

Женщина в тёмно-синем, с пронзительными глазами, которые не сводили взгляда ни с одного из собеседников.

– А почему вы не разместили это письмо в сети? – спросил профессор, обращаясь уже ко всем, но прежде всего к тем, кто стоял у экрана. – Возможно, кто-то… или даже сама Карла Борхес… узнала бы в этом письме себя.

– Вы могли бы спасти ей жизнь, – добавил он, глядя прямо на Вутера.

– Или хотя бы заставить её изменить привычки, – тихо вставил профессор, – изменить маршрут, вызвать подозрения. Хотя бы насторожить.

В зале снова повисла тишина.

Но теперь она была не гнетущей, а взвешивающей.

Ожидающей ответа. И он не заставил себя ждать.

– На тот момент, – ровно заговорил Вутер, – не было оснований считать, что за этими письмами последует реальная смерть.

Он стоял прямо, с руками за спиной, взгляд спокоен, но твёрд.

– Это выглядело… – он сделал паузу, – как игра. Странная, пугающая, но всё ещё игра.

Мы не знали, в какой стране может быть жертва.

Не знали, кто она, когда это произойдёт – или произойдёт ли вообще.

Если бы мы на том этапе опубликовали это письмо, это выглядело бы как грубая провокация или даже шутка.

– И, боюсь, никто не воспринял бы это всерьёз.

– Ни СМИ. Ни полиция. Ни даже те, кто, может быть, и узнали бы себя.

Он посмотрел на профессора.

– Иногда, профессор, всё, что у нас есть – это интуиция.

Но чтобы принять публичное решение, этого недостаточно.

Нужна доказательная база.

И… время, – тихо добавил он, – которого у нас тогда не было.

– Ну а что с другими жертвами? – раздался голос профессора Адониса.

Он сидел, чуть наклонившись вперёд, взгляд его был внимателен, почти прищурен.

В этом вопросе звучало не столько любопытство, сколько прямая претензия, будто сам факт продолжающейся череды смертей ставил под сомнение действия Интерпола.

– Вы ведь знали, – продолжил он, – что всё не закончится на одной Карле Борхес. И всё же допустили следующую смерть.

В зале повисло напряжение. Профессор был человеком, привыкшим называть вещи своими именами. Но даже он чувствовал – перейти грань между требовательностью и обвинением здесь опасно.

Ответил, как и положено, старший по званию – заместитель директора Интерпола Адриен Вутер.

Холодно, спокойно, выверено.

– Официально, – произнёс он, – мы могли приступить к полновесному расследованию только тогда, когда на руках было не менее двух подтверждённых убийств, совершённых в разных странах.

– До этого, – продолжил он, – мы имели право лишь консультировать местные правоохранительные органы.

Делали это максимально осторожно.

Без огласки. Без паники.

Он сделал шаг вперёд, как будто собирался поставить точку.

– Утечка информации в прессу… особенно на ранних этапах… могла бы вызвать не только хаос, – он подчеркнул слово, – но и целую волну подражателей.

И тогда мы потеряли бы не одну, а десятки жизней.

И всё – по нашей вине.

Он посмотрел прямо на профессора.

– Поверьте, нам было не легче, чем вам.

Но в таких делах преждевременная огласка – опаснее молчания.

Зал ненадолго затих.

И даже профессор Адонис, не опуская взгляда, не стал больше настаивать. В его лице читалось: он не до конца согласен, но вынужден признать вес аргументов.

– 14 января мы получили следующее письмо, – заговорил агент Нео, выходя к экрану. Его голос, обычно бодрый и живой, теперь звучал тише, сосредоточеннее.

– И, честно говоря, только после этого послания мы поняли, что Карла Борхес действительно стала первой жертвой.

Он развернулся к экрану.

– Вот текст письма. Прошу всех обратить внимание.

На мониторе появился лаконичный абзац, написанный тем же лаконичным и мрачным стилем, что и предыдущее письмо:

Сегодня этот мир стал чуточку лучше.

Родные этих людей больше не будут думать, как сдержать слёзы, если на улицах их города они вдруг встретят монстра, который забрал у них последние дни с их близкими.

Теперь Карла – это всего лишь сон.

Сон, который больше никогда не повторится.

– Аластар

На несколько секунд в комнате воцарилась глухая тишина.

Никто не нуждался в пояснении, о ком речь.

– Как вы видите, – продолжил за агентом Нео другой мужчина, – в письме нет прямого признания в убийстве.

Никакого "я сделал", "я убил", "я отомстил".

– Он лишь говорит, что Карла Борхес больше не существует.

Без прямого утверждения, что это его заслуга.

Затем этот мужчина сделал паузу и повернулся лицом к аудитории.

– Это психологическая уловка. И работает она прекрасно.

Потому что он заставляет нас говорить за него.

Мы – те, кто в уме достраивает: "Значит, это он её убил."

– Он не берёт вину на себя, но и не отвергает её.

Это ловушка. Капкан.

Он ведёт игру. И в этой игре – вступает с нами в диалог.

– Так ведут себя не убийцы – так ведут себя авторы, – добавил кто-то с заднего ряда.

– Именно, – подхватив продолжил свой анализ мужчина. – И постепенно, через такие письма, он вовлекает нас в свою систему координат. Он хочет, чтобы мы начали думать, как он. Чтобы мы соглашались с ним – молча, в глубине сознания.

Это похоже на психологический паразитизм.

А если быть точнее – на Стокгольмский синдром, только перевёрнутый: не у жертвы, а у следователей.

На этом моменте он отступил в сторону.

Анализ этого письма и последующего паттерна поведения провёл специалист. Агент ФБР в отставке, бывший глава отдела поведенческого анализа – Аарон Рид. После мартовского убийства в Огайо, его рекомендовали в Интерпол как консультанта.

Невысокий мужчина в тёмном пиджаке, с прямой спиной и с добрыми н7а первый взгляд глазами, сделал шаг вперёд. В его голосе чувствовалась твёрдость ветерана, но и определённая отстранённость аналитика.

– Забыл представиться, – спокойно сказал он.

– Аарон Рид. Консультант по вопросам психоанализа серийных преступлений.

Он оглядел зал – не для эффекта, а чтобы оценить реакцию аудитории, прежде чем начать говорить дальше.

– Убийцы, с которыми мне приходилось работать, делились на два типа.

Те, кто хочет прятаться.

И те, кто хочет быть понятым.

Аластар – из второй категории. Он не отрицает, что нарушает закон, но и не торопится, чтобы его поймали. Почему? Потому что его интерес не в жертвах. Его интерес – в диалоге.

Пауза. Ни один взгляд в комнате не отрывался от него.

– Он пишет письма, но на самом деле он задаёт вопросы.

"Вы понимаете, кто виноват?"

"Вы уверены, что судья был справедлив?"

"Вы знаете, сколько боли вы сами причинили своими решениями?"

– Каждое его письмо – ловушка для мышления. Он не требует согласия.

Он вызывает сомнение.

И в этих сомнениях – его власть.

Рид вытащил из папки распечатанный текст письма и поднял его на уровне груди.

– Эта фраза: «Карла – это всего лишь сон, который больше никогда не повторится» – она построена по принципу вытеснения ответственности.

Он не называет себя убийцей, но при этом утверждает, что в мире стало лучше. Он не убивает – он «исправляет». Он не мстит – он «балансирует». Он не манипулирует – он «раскрывает глаза».

– В терминах поведенческого анализа – это наивысшая форма когнитивной рационализации. Он превращает убийство в моральный выбор. Собственный моральный выбор. А затем подталкивает нас признать его правильным. Мол, "Вы ведь сами знали, что она виновата. Значит, я просто сделал то, о чем вы боялись даже подумать."

Некто из сидящих чуть вскинул брови.

Элли сдержанно опустила взгляд.

А Рид уже заканчивал:

– Его стиль – это не просто письма. Это ритуалы убеждения.

И в этих ритуалах мы все – участники.

Он хочет, чтобы мы стали частью его логики.

А это значит, что чем дольше мы читаем его слова —

тем труднее нам оставаться в стороне.

Он снова сделал паузу.

Затем тихо, почти шёпотом, добавил:

– И именно с этого момента становится опасно не только быть его жертвой. Но и его читателем.

– А может быть, – вдруг сказала Элли, – он не признаётся в убийствах прямым текстом намеренно.

Она говорила ровно, спокойно, но в её голосе чувствовалось: мысль уже была обдумана.

– На случай ареста. Чтобы не оставить ни одного юридически уязвимого места, которое потом может быть использовано против него в суде.

Несколько человек переглянулись. Кто-то чуть приподнял брови – не от несогласия, а скорее от того, как быстро и точно она нашла уязвимость всей конструкции.

– С признанием в письме, – продолжила она, – у него практически не будет шансов.

– Особенно если письма докажут, что написаны именно им.

Она обернулась к экрану.

– Верните, пожалуйста, первое письмо, – попросила Элли агента Нео.

– Я хочу кое-что показать.

На экране снова появился знакомый текст, с которого всё началось:

Я собираюсь избавить мир от 12 человек, которые заслуживают этого.

Это моё послание несовершенной системе.

Я знаю, что вскоре после моих действий мной будете заниматься именно вы.

Элли указала на экран.

– Вот это.

– "Избавить", "действий".

Послушайте – ни слова «убийство», ни слова, которое напрямую связывало бы его с криминальным деянием.

Она обернулась к остальным.

– Человек, написавший это, в случае судебного разбирательства сможет интерпретировать свои слова как угодно.

– «Избавить»? – это может быть и арест, и предание гласности, и даже психологическое разоблачение.

– «Мои действия» – термин настолько размытый, что любой квалифицированный адвокат вывернет его в нужную сторону.

Элли сделала паузу.

– Если даже вы поймаете его, – добавила она, – с этими письмами на руках,

– и если вы не докажете авторство без тени сомнения,

– у вас практически не будет шансов присяжных убедить, что он – именно убийца.

Несколько человек в зале молчали.

Рядом с ней мадам Сидибе чуть усмехнулась уголком губ – с уважением к профессионализму, даже если он говорил не в пользу следствия.

– Простите, – тихо добавила Элли, – привычка.

– Я адвокат. Я всегда в первую очередь ищу, как можно будет защищаться. Даже если защищать будет некого.

Слова прозвучали предельно честно.

И, пожалуй, именно из-за этой честности – более жёстко, чем любое обвинение.

Собрав всю волю, Элли, наконец, расправила плечи и открыла папку.

Толстая, тяжелая, она будто сопротивлялась, как будто знала:

то, что внутри, изменит что-то важное.

Элли уже собиралась приступить к чтению, когда дверь её кабинета внезапно приоткрылась.

Без стука. Почти бесшумно.

На пороге появилась Айлин – помощница, а иногда просто человек, который знал, когда не стоит говорить вслух всё, что думаешь.

Но сейчас она выглядела растерянной. Или… озадаченной.

– Наконец ты вернулась! – сказала она, будто просто проходила мимо и случайно заглянула.

– Заходил твой художник. Просил передать тебе, что будет ждать тебя у моря.

Элли подняла взгляд, не сразу понимая, о чём речь.

– Ещё он говорил что-то про… аромат от какого-то ветра и про солнце, которое погружается в море.

Айлин на секунду задумалась.

– Я уже не помню точно, как он это сказал.

Честно говоря, я даже его не слушала толком.

Он смотрел прямо на меня, но словно говорил с тобой.

Так странно.

Она пожала плечами:

– Я всё больше думала… что вас связывает? Что у вас за отношения?

Наверное, поэтому ничего и не запомнила.

Просто… передаю, как смогла.

И, не дожидаясь ответа, закрыла за собой дверь и пошла по коридору дальше.

Элли осталась одна.

С папкой, с посланием, с тишиной, которая будто сгущалась в комнате.

Она всё поняла. Потому что это был их стиль. Их тайный код.

Фразы про ветер и солнце – не поэтика, а указание на место.

У них были такие встречи и раньше, редкие, но точные.

Именно так он давал понять: я рядом. Я жду. Если ты захочешь – ты найдёшь меня.

До заката оставалось не так много.

Элли закрыла папку. Потом вторую.

Распределила дела между помощниками, оставила короткие инструкции.

Никому ничего не объясняя, вышла из офиса.

Она ехала молча.

Сквозь узкие улочки, в сторону побережья, туда, где с холма открывается вид на море, где всегда ветрено, где белые розы склоняются к скалам,

и где солнце, в самом прямом смысле, погружается в море.

Это место называли Долиной Белых Роз.

Оно было не отмечено на туристических картах, но знали его все, кому нужно было побыть на грани: между светом и тьмой, между прошлым и будущим. И именно туда она направлялась сейчас.

В это время года, особенно в такие дни, над Долиной Белых Роз почти всегда дул лёгкий, тёплый ветер – не резкий, но достаточно уверенный, чтобы доносить ароматы холмов, укутанных белыми лепестками.

Сегодня этот ветер был как никогда кстати.

Он не только охлаждал нагретые за день камни и воздух,

но и словно рассеивает тяжесть мыслей, наполняя вечер ощущением легкости и неуловимой надежды.

Склоны у самого края – высокого, скалистого берега – были усеяны удобными скамейками.

Место считалось одним из немногих, где безмятежность не зависела от статуса или возраста: сюда приходили молодые пары, пенсионеры, туристы, одинокие прохожие и те, кто просто хотел остаться наедине с горизонтом.

Элли приехала немного заранее. Она не торопилась. Прошла вдоль ряда скамеек, прислушиваясь к своим шагам, к шелесту роз, к звуку ветра.

Выбрала одну из крайних, с лучшим видом на море,

и присела, ощущая, как камень под ней хранит тепло дня,

а воздух вокруг уже начинает наполняться холодком приближающегося вечера. Она сидела спокойно. Не проверяла телефон. Не открывала папки. Не вспоминала. Просто ожидала.

И когда солнце уже начало сползать к линии горизонта,

он появился.

Манс.

Тихо. Почти неслышно. Как всегда, он подошёл без слов, но не нужно было слов. Он просто сел рядом. Не слишком близко, но и не на чужом расстоянии. Как человек, которому не нужно спрашивать, можно ли сесть.

И в этом – было всё.

– Я не был уверен, что ты придёшь, – сказал он спокойно, почти отрешённо, будто речь шла о деловой встрече. – Ты, как-никак, известный адвокат. А у таких, как ты, времени, как правило, нет.

Элли чуть улыбнулась, опустив взгляд на неровные камни под ногами.

– Возможно, я бы и не пришла, – призналась она, – но мне всегда нравилось это место. Просто не находилось повода вернуться сюда.

Она на миг замолчала, вглядываясь в медленно плывущие по воде отблески заката.

– Надеюсь, я не буду выглядеть слишком одинокой, если скажу, что меня нечасто зовут в такие места. Чаще это просто сухое сообщение в телефоне: «Ты сегодня свободна?»

Манс улыбнулся – не столько ей, сколько воспоминанию.

– Я с первой нашей встречи понял, что ты не любишь такие вещи. Помню, ты сидела в лекционном зале, на один ряд ниже, и пыталась нарисовать тот самый каменный мост рядом с юридической школой. Целый час я наблюдал, как у тебя ничего не получалось. Всё думал, с чего начать разговор.

Элли рассмеялась, глядя на него с лукавым теплом.

– А потом ты появился с рисунком. С тем самым мостом. И надо признать, он был красивый. Немного самоуверенно с твоей стороны – показать мне, насколько я бездарна, и надеяться, что я не обижусь.

– Как бы там ни было, – прошептал Манс, глядя на золотой свет, ложащийся на воду, – это сработало.

Закат опускался всё ниже. Отражённый в неспокойной глади моря свет казался живым, словно звенящим. Он не давал отвести взгляд, словно звал за собой.

– В такие моменты хочется бросить всё и просто уплыть, – тихо сказал Манс. – Купить себе домик где-то на другом берегу… и наконец заняться тем, что действительно любишь.

Элли не сразу ответила.

– Я об этом думаю после каждого дела, – наконец прошептала она. – Словно готова согласиться уплыть вместе с тобой.

На несколько секунд их накрыла тишина. Только море шептало что-то своё, вечное.

– Но когда уже собираешься, – продолжила Элли, – вспоминаешь о карьере. О всём, что ты в неё вложила.

– То есть… – начал Манс, но не договорил.

– …Это всего лишь страх, – спокойно закончила она. – Страх перемен. И будущего, которое не поддаётся контролю.

Он кивнул, не отводя взгляда от заходящего солнца.

Манс смотрел вдаль, туда, где солнце уже начинало касаться линии горизонта.

– Я скоро закрою все сделки, над которыми работаю, – сказал Манс, глядя на закат. – И заработаю столько денег, что мне и двух жизней не хватит их потратить. Умело вложив часть, я буду зарабатывать ещё немного – ничего не делая.

Он на секунду замолчал, а потом добавил с лёгкой усмешкой:

– На мой взгляд, самое время бросить эти оковы успешной жизни, уплыть и просто жить. Я хочу пригласить тебя в такое неизведанное путешествие со мной.

Элли посмотрела на него, будто на мгновение задумалась, а потом, чуть улыбнувшись уголком губ, ответила:

– Ты знаешь, ты выбрал просто идеальный вечер для такого предложения. Сегодня у меня был настолько насыщенный на ужасы день, что я задалась вопросом – насколько меня вообще хватит в этом жестоком мире, где я работаю.

Она вздохнула.

– Но, как и много лет назад, я по-прежнему не готова к таким переменам.

– Подумай хорошо, – тихо сказал Манс. – Я бы построил тебе небольшую студию, где ты могла бы наконец научиться рисовать. И пусть мне для этого придётся выкупить все краски и всю бумагу этого и ближайших миров.

Он подшутил над её давним неумением рисовать, надеясь на ответную улыбку.

– Чему научить меня мы решили, – подхватила она, склонив голову набок, – а чем будешь занят ты? Нашёл для себя хобби?

Она сделала паузу и с лёгкой насмешкой добавила:

– У меня есть предложение. Может, ты будешь учиться играть в шахматы?

– А заставить тебя улыбаться считается как хобби? – вскинул брови Манс. – Если да, то лучших идей у меня пока нет.

Он усмехнулся, но потом вдруг посерьёзнел:

– А ту партию в шахматы, которую я тебе проиграл, нельзя засчитывать.

– Почему нельзя? – улыбнувшись, спросила Элли.

– Тогда я ещё не умел держаться на плаву в этих больших голубых, словно море, глазах. Было весьма затруднительно, – ответил он, – захлёбываясь в них, обдумывать следующий ход.

– А ты не мог не смотреть в них? – слегка отводя взгляд, пряча зарождающуюся улыбку, спросила Элли.

– Я старался. Но когда ты, хлопая ресницами, поднимала глаза и говорила: «Твой ход», – я снова погружался в эту голубую бездну. И с тех пор у меня – боязнь моря.

Он улыбнулся и, глядя ей прямо в глаза, добавил:

– Мой психолог говорит, что я должен преодолеть свой страх, долго всматриваясь в причину этого страха. Посмотри на меня и не моргай минут двадцать – тогда, возможно, я освобожусь от постоянной угрозы утонуть в твоих глазах.

– Давай попробуем тебя вылечить, – тихо сказала Элли.

Повернувшись к нему, она посмотрела прямо в глаза.

Стараясь не моргать, она смотрела ему в глаза – что из-за лёгкого ветра было немного затруднительно. Веки рефлекторно хотели закрыться, но она сдерживалась.

После первых трёх секунд на лицах обоих появилась лёгкая улыбка – сначала едва заметная, затем она усиливалась… и вновь затухала, словно отражаясь в зеркале. Они смотрели друг на друга, как будто смотрели в самих себя.

Эти взгляды… отражали эмоции друг друга.

Словно мысли текли без слов, проецируясь прямо из сердца – в глаза, и обратно.

В эти первые двадцать секунд они пережили всё.

Всё, что было между ними. Всё, что осталось в прошлом.

Словно пулей они пронеслись сквозь воспоминания, через те годы, в которых казалось, что будущее у них одно- общее.

Элли моргнула пару раз, чуть отвела взгляд и, повернувшись в сторону, вытерла ладонью уголки глаз. С тихой полуулыбкой пробормотала:

– На первый сеанс терапии… достаточно.

Она сделала вдох.

– Из-за ветра глаза слипаются, невозможно не моргать.

– Вот-вот, – подхватил Манс, склонив голову набок, – именно из-за подобных ветров тогда и было невозможно не проиграть тебе в шахматы.

Он прекрасно понял, почему она отвела взгляд. И что именно помешало ей продолжать смотреть в его глаза.

Элли, всё ещё не оборачиваясь к нему, пыталась унять ком в горле. Её руки снова вытерли глаза, а ветер, будто подыгрывая моменту, трепал её волосы. Она надеялась, что порывами ветра ей удастся успокоить себя… но эмоции оказались сильнее воли.

Она достала из сумочки, стоявшей между ними на скамейке, маленький платок и бережно вытерла по одной слезинке, что скатились под каждым из её голубых глаз.

– Ладно, – сказала она наконец, чуть поворачиваясь к нему. – Я согласна на ничью в той шахматной партии.

Её улыбка сквозь слёзы была почти детской.

– Это действительно было нечестно.