Родственные души

– Настоящие мужики до старости не доживают, что ли? Или жизнь их наизнанку выворачивает и в Бармалеев превращает? В лучшем случае. А худшем – в нечто незаметное и неважное.

Настроение испортилось. Егорку и Михалыча Мирон оставил на завтра. Замёрзнув на балконе почти до полного обморожения души, залез под одеяло, закрыл глаза, задремал. По ту сторону реальности, под закрытыми глазами, метались тени, пытаясь собраться в одну незатейливую картину. Обнаружить за собой некий мир, загадочный и хрупкий, но существующий. Скрывающий в себе Деда Мороза, Снегурочку, Бабу Ягу из добрых детских полузабытых фантазий, когда-то переполнявших Мирона. Но все пути заросли холодными и острыми сосульками. Не пройти туда, не пробраться.

Сон не оставил воспоминаний. Улетел в ночное небо сквозь открывшиеся глаза Безбородова, не задев даже кончика его души. Когда темно и тихо, одиночество ощущается в тысячу раз сильнее. Оно раздувается внутри, корчится в тесноте, готовое разорвать тебя на тысячи букв никому не нужного текста. «Бах», – и попробуй потом собраться обратно в нечто цельное и удобочитаемое. Страшно стать непонятной белибердой для самого себя.

Письмо лежало на столе, дразня жирной кляксой и пляшущими неровными буквами. И подумалось вдруг, показалось, что внутри маленького конверта таится настоящее спасение от надоедливого одиночества.

Нервными движениями, преодолевая предательскую дрожь в руках, Мирон вскрыл конверт и достал из него тонкий, сложенный вдвое тетрадный листочек с сиреневыми прожилками-клеточками.

«Здравствуйте, дорогой Дедушка Мороз, – человек читал вслух по привычке, пытаясь отогнать от себя одиночество. – Меня зовут Ваня, мне пять лет. У меня есть мама, папа и дедушка Коля. Он болеет, потому что не верит, что ты есть. Мама, папа и я знаем, что ты есть. А дедушка говорит, что ты – пустая фантазия. Пожалуйста, подари ему инвалидовую коляску, чтобы он поверил, что ты есть. Мы тогда смогли бы с ним гулять по улицам. Я буду его катать и охранять от хандры. Мама говорит, что она его замучила и скоро сведёт в могилу. А я не хочу, потому что он добрый. И я его люблю. Помоги, пожалуйста. Целую, Ваня Котиков».

– Целую? Кто же тебя, Ваня Котиков, учил Дедов Морозов целовать? В сосульку превратишься… Вот ведь… Инвалидовую коляску! Где же мне искать-то Деда Мороза твоего, Ваня? Где они живут, обитают? Кто бы знал!

Сложив тетрадный листок в конверт, Безбородов налил кофе из термоса Бумбошкиной, отхлебнул. Кофе оказался горячим.

– Для Деда Мороза – самое то!

В голову полезли вредные мысли, которые никто не звал. Прятаться от них бесполезно, и Мирон стал перебирать их по одной, надеясь найти хотя бы что-нибудь стоящее.

– А без Деда Мороза никак? Не решить проблему? В чём цена вопроса?

Вылив остатки кофе в кружку, залез в интернет, набрал в поисковике то, что искал. Откинулся на стул, присвистнул.

– Как же инвалидам-то выжить в этом мире? Не есть, не пить, на коляску копить? А если не совсем новую?

Снова набрал в поисковике. Сидел, выбирал, записывал телефоны. Сгрыз кончик карандаша до грифеля, поморщился, ушёл в ванную, долго отплёвывался, фыркал, смотрел на себя в зеркало, решал, стоит ли бриться в отпуске. Вспомнил о коляске, решил не бриться.

– Отращу бороду назло всем и стану брутальным бородачом. Бородачом Безбородовым. Как Дед Мороз. Мороз Безбородов! Смешно! Эх! Куда тебя несёт, Мирон? В какие стороны пространства и времени? Кабы знать!

За окном в свете фонарей оживало зимнее утро. Из темноты просачивался человек со всеми проблемами и заботами. Он тащил ребёнка на санках в детский сад, спешил на работу, на ходу поднимая воротник, очищал машину от снежной наледи, угрюмо брёл в школу, сгибаясь под тяжестью источника знаний на спине. Человек придавал движение и смысл всему видимому миру. А в невидимом мире рождалось время. Оно шло, бежало, летело, увлекая человека в вечность.

Безбородов набрал первый из записанных номеров. В ухо ударили короткие гудки – занят человек. Человек вообще существо занятое. Если его не отправить в принудительный отпуск на целый месяц за особые заслуги. Следующий номер отозвался длинными гудками.

– Алё! Говорите!

Мирон помедлил, пошевелил губами, покрутил телефон в руке. Голос показался знакомым.

– Что вы молчите?

– Ирина?

– Да, кто это?

– Вы продаёте инвалидовую коляску?

– Инвалидную, вы хотели сказать?

– Да, извините. Именно так я и хотел сказать.

– Этим дочка занимается. Сейчас я её позову. Она уже почти убежала на работу. Вам повезло.

– Мне всегда везёт.

– Да, здравствуйте. Говорите, пожалуйста, быстрее. Я совершенно опаздываю!

– Здравствуйте, мне нужна помощь.

– Мирон Кузьмич? Что случилось? Почему звоните на домашний?

– Зоя? Бумбошкина?

– Да! А кого вы хотели услышать?

– Ну… – мысли в голове перевернулись на спину и задрыгали ногами. – Мне нужна инвалидная коляска.

– Что с вами случилось? Я сейчас приеду.

– Постойте, Зоя, не нужно, со мной всё в порядке.

Последние слова улетели в пустую трубку и, не найдя адресата, вернулись обратно.

– Кому ты врёшь, Безбородов? Вляпался по уши, и дай Бог тебе не захлебнуться! Иди брейся. Скоро заявится Зоя с новым термосом свежего кофе.

Она примчалась через сорок семь минут двадцать три секунды.

* * *

Нервно дёрнулась ручка входной двери. Ещё и ещё раз. Потом в дверь суетливо забарабанили чем-то мягким, возможно, женской рукой в тёплой перчатке. Или даже варежке. Бумбошкина носила варежки, связанные мамой, что придавало ей особое очарование. Мысль про очарование возникла случайно и заставила сконцентрироваться.

– Да ну тебя! Девушка как девушка. Младший клерк!

Безбородов щёлкнул замком изнутри, потянул дверь на себя. Не открывается.

– Что вы там бормочете! Откройте! Почему вы здесь привязаны?

Звонок хулиганы сожгли давно, поэтому оставалось только стучать. Или кричать, что тоже порой бывало эффективно.

– Зоя, не знаю, что там стряслось. Я ничего не привязывал.

– Сейчас выпущу вас.

Волнение девушки распространялось в пространстве со скоростью бешеного таракана, шевелило усами и заставляло нервничать.

Наконец дверь открылась, и взволнованная гостья ценным призом ввалилась с порога прямо в руки растерянного хозяина. Так они и стояли почти минуту, волнуясь и нервничая. Зоя пришла в себя первой.

– У вас дверь к периллам привязана, я верёвку ножницами. Пополам.

Он взял ножницы из её руки и положил на полку у зеркала.

– Это нормально. Они же не знали, что мне не нужно сегодня на работу.

– Кто?

– Хулиганы малолетние.

– Буллинг?

– Разные взгляды на жизнь!

– Бывает! Но почему вы стоите? Должны лежать. А если стоите, тогда зачем кресло?

– Думали, что мне перерезало ножки и теперь нечем бежать по дорожке? Как видите, всё на месте.

– Хорошо. А что у вас с волосами?

Она покраснела вдруг, то ли от недавнего мороза, то ли от смущения. Он наконец отпустил её, спохватившись.

– Что у меня с волосами?

– Они фиолетовые.

– Да?

– Разрешите пройти, я буду вас лечить.

– От чего?

Он взял у неё пальто и пропустил в кухню. Термос со свежим кофе занял место на столе рядом с таким же вчерашним. Нашлись и две чистые чашки, как ни странно. К чистым чашкам она добавила пирог с капустой, а он – коробку конфет, незаметно смахнув с неё пыль рукавом.

– Вы так меня напугали, Мирон Кузьмич. Уму непостижимо.

– Извините. Я не хотел, Зоя, честное слово.

– Верю. Расскажите, зачем вам кресло.

Пришлось показать письмо Вани Котикова. Собственно, ничего особо секретного ни в письме, ни во всей сложившейся ситуации не наблюдалось. Ничего такого, что нужно превратить в тайну.

– Что всё это значит?

– Деда Мороза мне отыскать не удалось, поэтому решил сам помочь с креслом. Почему бы и нет? Как думаете?

– Какой вы добрый! Я всегда знала, что вы добрый, даже когда злились. У вас лицо доброго волшебника – чудаковатого, немного бестолкового, в меру серьёзного и очень сердечного.

– Как валидол?

– Шутите? А я серьёзно, – она уже хотела обидеться, но передумала. – У вас и чувство юмора незаурядное. Необычное. Поэтому многие не понимают. Сейчас с чувством юмора в основном – швах!

– Что сейчас с чувством юмора?

– Кранты полные!

Они рассмеялись безудержно и ярко, едва не расплескав кофе по столу. Разговор непринуждённо сместился в сторону – от работы, коляски и Вани Котикова, от прилипчивых вечных проблем и серьёзности жизни к лёгким воспоминаниям о прошлом, о всякой всячине, которая незримо дарит радость. За окном уже вовсю занимался новый день, легко скользя по белому снегу жёлтым фонарным светом. Вдалеке башенные краны растущих кварталов тянули солнце за воротник, поднимая его из-за горизонта. Оно сопротивлялось, зевало, натягивало белое покрывало до самых глаз. Совсем скоро вездесущий фонарный свет забьётся в углы, в подворотни, в подвалы, где притихнет, оставив город во власти солнца до вечера.

– Зоя, пойдёте ко мне Снегурочкой?

– На полставки или на полную?

– А вы как предпочитаете?

Она вдруг замялась. Улыбка пропала, исчезла в глубине зелёных глаз, будто и не было её никогда.

– Ладно, Мирон Кузьмич. Зашутились мы. Если всё у вас хорошо, пора мне на работу. Я на пару часиков всего отпросилась. Вы позвоните, когда за креслом соберётесь. Оно папино. Новое почти. Он им немного пользовался. Совсем.

– Зоя. Я деньги…

– Не нужно сейчас о деньгах, они всё испортят. Позвоните мне. Я его приготовлю для вас. В смысле…

– Я понял. Позвоню. Только познакомлюсь с Ваней и его дедушкой поближе.

В её рукавичках таилась особенная теплота, с которой не хотелось расставаться. Безбородов долго не разжимал ладоней.

– Я пойду, Мирон… Кузьмич.

– Хорошо.

– Мне пора.

– Идите.

Руки их разомкнулись, и они стали медленно отдаляться друг от друга: на сантиметр, два, двадцать два, десять метров, триста двадцать три метра – ровно столько до ближайшей автобусной остановки. А теплота почему-то осталась. Она переползла в сердце, свернулась калачиком и, улыбаясь, замерла. Или так действовал кофе?

* * *

Туннель стал не так холоден и безнадёжен. Безбородов ступал по хрустящему снегу и не чувствовал былого озноба. Сзади увязалась собака, с которой они только что ехали в лифте. Этого серого вислоухого пса он встречал часто и всегда одного, без хозяина. Чей он, из какой квартиры – Мирона никогда не интересовало. Ездит собака сама на улицу – умная, значит. Он даже здоровался с ней, иногда, как ему казалось, собака кивала в ответ, шевеля ушами, словно крыльями.

– Как зовут тебя, пся?

Животное остановилось, наклонило голову и подмигнуло правым глазом. Человек подмигнул в ответ.

– Будем дружить? Хозяева тебя не потеряют?

Собака ткнулась головой в колено и дала потрепать себя за ухом.

– Значит, будем дружить. Идём на задание. Наше дело – познакомиться с Ваней Котиковым и его дедушкой.

Собака прошла вперёд, оглянулась, мол, догоняй, и потом до самого дома Вани семенила рядом, важно помахивая хвостом. Безбородов всю дорогу будто наблюдал со стороны или даже сверху, как идут они с собакой, словно старые знакомые, как посматривают друг на друга уважительно и распрямляются от понимания, что одиночества больше нет. Отдельные моменты последних дней странным образом разбили одиночество вдребезги, и Мирону нравился такой ход событий. А всего-то нужно было решиться на доброе дело – пустяк, указавший новую дорогу.

– Стоп, собака. Пришли. Вот здесь, если я правильно понимаю, и живёт на первом этаже наш мальчик.

Они устроились во дворе на каруселях и стали ждать. Как-то незаметно, вначале робко и застенчиво, а потом всё смелее мир начал вращаться вокруг них, раскачиваясь и растворяясь в едином потоке времени. Летели безразличные окна домов и запертые двери подъездов, летели замёрзшие одинокие лавочки, заснеженные автомобили и одинокие прохожие, летело серое небо над головой и земля под ногами, летел и кувыркался огромный мир, оставляя в центре собаку и человека. «Гав», – сказала собака, притормозив неожиданный полёт и заставив Безбородова встрепенуться. Из подъезда, опираясь на костыли, вышел старик, покашлял в ладонь и, поохав и покряхтев, устроился на лавочке недалеко от дома. Смешной большеротый мальчишка лет шести поправил ему воротник и что-то шепнул на ухо. Старик улыбнулся и махнул рукой в сторону детской площадки, где раскручивали мир собака и человек.

– Они?

Безбородов зачем-то спросил у собаки, не ожидая ответа, но она подтвердила.

– Гав!

– Я тоже так думаю.

Мир сосредоточился на мальчике, не выпуская из поля зрения старика. Впрочем, старик, кажется, задремал. Мальчик же остановился у каруселей, переводя взгляд с Безбородова на собаку и обратно. Белая чёлка выбилась из-под пушистой зимней шапки, завязанной на подбородке. Из рукавов вместительного не по размеру синего комбинезона выглядывали руки в голубых рукавичках. Одна рука держала фиолетовую лопатку, другая погладила собаку.

– Можно с вами? – обратился мальчик к собаке и терпеливо стал ждать от неё ответа.

Собака удивилась, но не подала виду.

– Гав!

– Садись, Ваня. Здесь ещё и для дедушки твоего места хватит, – Безбородов дружелюбно оскалился.

– Дедушка дома в кресле-качалке накатался. А мне не разрешают. Поэтому на каруселях приходится.

– Садись.

– А откуда вы знаете, как меня зовут?

Мир снова закрутился вокруг них, приняв в себя мальчика, не уставая поглядывать на дедушку.

– Кто же тебя не знает? – соврал Безбородов. – Все знают Ваню Котикова и его дедушку.

– А маму и папу?

– Конечно.

– А бабушку?

– Естественно.

Мир ещё два раза крутанулся вокруг них.

– А я думал, что про нас никто не знает.

Вселенная вдруг наполнилась детской грустью и осыпалась блестящими снежными звёздочками прямо на голову чудесной троице.

– Знаааююют! – протянул Безбородов и посмотрел на собаку, в ожидании поддержки.

– Гав!

– Вот видишь. Собака не будет врать! Тем более такому героическому мальчику, как ты.

– Это хорошо, что знают. Значит, у нас всё будет хорошо.

– Обязательно будет.

Снегопад усилился. Старик на скамейке постепенно превращался в бесформенный сугроб, и мир вынужденно остановился. Мальчик побежал к своему любимому человеку, чтобы стряхнуть с него снег, поправить воротник и поцеловать в колючую щёку. Мужчина встал на костыли, и они вместе с внуком медленно побрели вдоль дома, пока не скрылись за углом, исчезнув на некоторое время из запорошённого снегом мира. Захотелось встать и побежать, посмотреть им вслед – так страшно вдруг стало за своё будущее. Показалось на миг, что оно уйдёт и растворится вместе с ними за тем углом. Собака побежала с надрывным лаем, а следом – Безбородов. Но мальчик со стариком исчезли. И собака тоже, сколько он её не звал. Даже лая от неё не осталось.

– Не нужно проверять. Твоё от тебя никуда не денется. На то оно и твоё.

Ноги вначале понесли его к центру, а потом в старые дворы на задворках цивилизации. Здесь он вырос, отсюда ушёл, чтобы иногда возвращаться, заглядывать в окна и лица прохожих, в надежде увидеть своё детство. А зачем, он и сам не знал.

Из старых дворов выполз вечерний сумрак, зажёг фонари и заставил снег играть и переливаться в их жёлтых лучах. Пришло время звонить Зое. Безбородов ждал этой минуты и остерегался.

– Зоя?

– Мирон Кузьмич, с вами всё в порядке?

– Что со мной будет, Зоя? Лучше скажи, когда можно забрать кресло?

– Да хоть сейчас.

И он поехал на синем автобусе или трамвае. Не важно. Петлял дворами, шёл через парк. Стоял у забора маленького частного домика с занесённым снегом вишнёвым садом. Снова звонил, уточнял адрес. Нет, не ошибся.

– Я у вашей калитки.

У неё была замечательная улыбчивая мама, а дома пахло шоколадом. В печке потрескивали дрова, и не хотелось уходить. Они болтали втроём и пили чай. Безбородов всегда относился к чаю с прохладцей, но неожиданно полюбил его. Потому что такой вкусный чай невозможно не полюбить.

– Мирон Кузьмич, вам хорошо?

– Да!

– Вы выздоровели.

– Да.

– Я же обещала вас вылечить.

– Да.

Безбородов хлопал глазами, словно глупый телёнок, и тянул губы в улыбке. А Зоя листала альбом с фотографиями и знакомила его со своим детством и школьной юностью. И что-то такое происходило в этот момент с его душой, чего никогда ещё не было. Чему он не мог найти названия.

– Мирон Кузьмич, давайте подарим кресло вместе.

– Хорошо.

И вдруг спохватился, засуетился, вывалился из уютной коробки в просторную и светлую червоточину.

– Да. Нужно подарить кресло, Зоя. Пойдём.

Он подал ей руку. Или она ему. Не столь существенно.

* * *

– Квартира номер три, жми!

– Знаете что, Мирон Кузьмич, вы – Дед Мороз, вот и жмите.

– Напридумывают домофонов – стой теперь и мёрзни. Опять не туда нажал.

– Специально не туда жмёте, чтобы потом на меня спихнуть.

– У тебя рука лёгкая. А у меня один палец сразу две кнопки жмёт. Видишь.

Безбородов продемонстрировал поднятый вверх указательный палец и приложил его к кнопке для пущей наглядности.

– А мне варежки снимать придётся. А не очень-то хочется, знаете ли.

– Хорошо. Будем стоять и ждать, пока кто-нибудь не откроет.

За разговором они не услышали шум за спиной. Или услышали, но не придали значения. Звонкий смех или даже хохот издевательски забился между двух пятиэтажек, запульсировал во дворе, споткнулся о карусели, задребезжал и покатился под гору, к новостройкам, к строительным кранам, где свет и мрак перемешивались, образуя зловещие тени. Покатился, увлекая с собой инвалидное кресло, всего на несколько мгновений оставленное без присмотра.

– Вот же паразиты! Шантрапа. Чтоб вас всех!

На Безбородова накатила вдруг волна злости, соединившая в себе все прошлые обиды и будущие. Она вытолкнула его с подъездного пятачка вслед улюлюкающей толпе и понесла с удивительной скоростью через двор, вдоль синего строительного забора. Он пару раз упал, зарылся в снег руками, носом, разбил колени, потерял шапку. И летел теперь со слезящимися глазами, перекошенным лицом и фиолетовой шевелюрой, размахивая огромными кулаками, пыхтя угрозами и всякого рода ругательствами. А волна всё несла его вперёд. И кто-то из бегущих останавливался, не выдерживая гонки, и со страхом смотрел на разъярённого Безбородова. Но он не трогал их, ему нужны были те, которые катили кресло, усадив в него одного из своей братии. Вернее, ему нужно было кресло. Он ещё раз споткнулся, скатился с горы кубарем и больно ударился о мирно спящий экскаватор. Ойкнул и уткнулся лбом в обломки кресла. Облокотился о железный ковш машины и тихо заплакал от беспомощной злобы, от горькой своей невезучести. Волшебный день неожиданно стал обыденным, таким же, как все прошлые и будущие. Ничего не изменилось – тот же промозглый туннель никому не нужной жизни. Та же слякоть и грусть.

Попытался собрать обломки: подлокотники, спицы, болты и гайки – всё, что удалось найти. Одно колесо взял под мышку, на другом покатил кресло в обратном направлении.

– Мирон Кузьмич! – Зоя бежала ему навстречу без варежек, держа в руке обронённую им шапку. – Мирон Кузьмич, вы целы? У вас кровь на лбу. И слёзы…

Подбирать нужные слова для ответа Безбородов не стал. Всё и так казалось понятным. Поэтому он остановился, положил колесо на скамейку, развёл руками и тяжело, как в детстве, всхлипнул.

– Не расстраивайтесь, Мирон Кузьмич. Всё хорошо.

– Куда уж лучше. Не уберёг. Не выходит из меня Деда Мороза.

Бумбошкина вытерла ему лицо горячими руками, надела шапку и обняла, отгоняя злость, растерянность и горечь обиды.

– Ещё какой выходит. Самый лучший. Самый добрый. Только он ещё пока малость неотёсанный, но уже ясно видимый.

Безбородов уткнулся в меховой воротник девушки и тихо стоял, пытаясь понять, что в нём такого необычайного ясно увидела Зоя, и не находил ответа. Но что-то же увидела. Значит, это что-то действительно существовало.

– Что это вы тут ломаете, господа обнимающиеся? Никак технику хорошую уничтожили. Эх, вам бы только ломать!

Вечно жующий Бармалей, сосед с нижнего этажа, согнулся над креслом, разглядывая остатки с нескрываемым интересом.

– Это не мы. Хулиганьё местное, – Мирон нехотя оторвался от Зои.

– Хулиганьё! Ясно-ясно. Кому креслице, если не секрет?

– Подарок.

– От Деда Мороза? Не нашёл, значит.

– Не нашёл. А вы в этом соображаете?

– В Дедах Морозах – нет. А в технике – есть маленько. Повезло вам, товарищи влюблённые. Могу, так сказать, собрать и перебрать, если имеете интерес.

– Сколько возьмёте?

– Сколько сами за него просили?

– Нисколько.

– Вот и мне столько же заплатите. Я забираю агрегат, а вы тут целуйтесь, коли замёрзнуть не боитесь.

– Да мы и не собирались, – залилась румянцем Зоя.

– Ладно. Мороз знает, где меня искать. Послезавтра ближе к вечеру заходите. Починим ваш агрегат. Будет как новенький. Или я не Бармалей!

– Я помогу.

– Мы поможем.

Вместе они занесли остатки кресла в квартиру Бармалея. А на обратной дороге, когда Мирон провожал Зою до дома, вдруг появилась собака. Деловито пристроилась рядом как ни в чём не бывало. Будто весь день провела рядом.

– Ты всё прошляпила, пся. А могла бы помочь сегодня.

Собака виновато спрятала глаза, вильнула хвостом и уткнулась головой в колено Безбородова.

– Дела? Понимаю.

Бумбошкина издала радостный визг и вцепилась в собачью морду двумя руками.

– Это что за чудо симпатяшное пришло? Откуда оно такое припрыгало? Может быть, дядя Мирон нас познакомит?

– Знакомьтесь! Вот собака, которая припрыгивает, когда захочет, и упрыгивает не попрощавшись. А это Зоя Бумбошкина – симпатичная во всех отношениях девушка.

– Ой, правда, так думаете, Мирон Кузьмич?

– Ни слова не соврал.

– А этот ваш Бармалей нас влюблёнными обозвал. Вы почему-то промолчали.

– Так и… все промолчали.

Зоя всё ещё держала собачью морду в своих руках и, разговаривая с Безбородовым, смотрела в коричневые глаза животного, будто пыталась найти в них ответы на все вопросы. Собака не сопротивлялась, только активно виляла хвостом и, кажется, улыбалась. Знала ли она ответы на вопросы Зои? Возможно, знала. Потому что при слове «влюблённые» смачно лизнула девушку в нос.

– Гав!

– Гав! – ответила девушка.

– Гав! – хрипло пробасил Безбородов, и они помчались, обгоняя друг друга, через парк. И у всех, кто их видел, теплело на сердце. Потому что одно персональное счастье вполне способно стать общим. Если ты умеешь радоваться за других.

* * *

Ночью в голове булькало и кувыркалось сновидение, пытающееся принять законченную форму. Проснувшись, Мирон отметил время на часах – половина первого, прошёл на кухню, выпил воды, подмигнул снежинке, крутившейся за окном.

– Иди, иди. Не до тебя.

Махнул рукой, закрыл глаза и побрёл в спальню, шаркая тапками по немецкому ламинату. Упал под одеяло, подтянул под себя ноги, дрыгнул ими пару раз и провалился в новый, незнакомый пока, туннель. В него потянуло сновидение, ухватив за сантиметровую бороду. Не зря, значит, не брился – есть за что ухватить. Бесконечное, едва колышущееся белое поле с цветками-снежинками лежало у его ног. При каждом шаге цветки жалобно звенели и осыпались, оставляя за Безбородовым глубокую прямую тропинку. В метре от его носа трепетала бабочка-снежинка, зовущая вперёд. Но Мирон жалел цветы, поэтому остановился в нерешительности, боясь сделать шаг. Бабочка звала вперёд, а он пошёл назад, по протоптанной до горизонта тропинке. «Нельзя назад, – шумел в ушах холодный ветер. – Там прошлое. Ты его уже прожил. Иди вперёд. Не бойся нарушить идеальный белый мир».

– Они ведь живые. Белые цветы. Я не хочу их убивать.

– Ты шёл по ним от самого рождения и не боялся.

– Я их не видел.

– Никто не видит. Они – мгновения, цветущие для жизни. Твоей жизни, Мороз Безбородов.

Мирон присел на корточки, чтобы рассмотреть, прикоснуться пальцами. Цветы потянулись к нему полупрозрачными белыми головками, зазвенели нежно, приветливо.

– Красивые. Почему же их никто не видит и не слышит? Это несправедливо.

– Ты ничего не знаешь о справедливости. Иди вперёд.

– Погоди!

– Если не протоптать тропинку, погибнет всё поле. Это, согласись, более обидно.

– Погоди! Не шелести в уши.

Он подобрал стёклышки раздавленных мгновений. Они тут же превратились в мокрую каплю на его руке. В ней, как на экране, Мирон бежал с Зоей и собакой по заснеженному парку.

– Видишь, это всего лишь вода.

– Моя жизнь – вода?

– Нет. Это память! Вода лучше всего сохраняет образы. Иди.