Родственные души

– А как же. И ты звони. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Обратно бежали с собакой наперегонки, кричали и выли от счастья, валялись в снегу и снова бежали, обгоняя друг друга. В подъезд Безбородов ввалился белый, как снеговик, следом за ним вкатилась такая же собака. Из почтового ящика торчал подозрительный уголок.

Минуту Безбородов стоял, открыв рот, пытаясь понять, что происходит. Потом ухватил за уголок замёрзшими пальцами и вытащил письмо с надписью по периметру конверта: «Деду Морозу, Деду Морозу, Деду Морозу». Задёргался правый глаз. Но левый, более бдительный и зоркий, совершенно точно определил, что в ящике что-то осталось. Пришлось открыть и достать такие же два письма для Деда Мороза.

– Гав, – собака зашла в лифт с Безбородовым, словно остерегалась оставлять его одного. Вышла вместе с ним и нырнула в квартиру. Он впустил. Как будто они испокон веков жили вместе. А разве нет? Все во дворе подтвердят, что именно так и было.

Глава вторая

В некотором царстве, в некотором государстве жил да был не пойми кто. И пойди угадай, как его звали. Так и остался бы он никем, если бы не свалилась на его голову одна незадача, притянувшая за собой несколько реальных задач. И не хотел бы он их решать, наплевал бы да растёр в другой момент жизни. Но так совпало, что именно сегодня, именно в этом месте исходил он ночными кошмарами и дневной апатией от безделья и одиночества. Мир его, небольшой по размерам, ограниченный стенками предложенного жизненного туннеля, казалось, не допускал возможности отклонения в ту или иную сторону. Но все условности легко сметаются одним простым решением – действовать алогично. Сделать то, чего от тебя не ждут. Не остаться равнодушным. Сломать стереотипы и увидеть, как рушатся стены твоего персонального привычного мира, открывая бесконечность вселенной. Почувствовать и принять свет. И не раствориться в нём.

– Что делать будем, собака?

Раскладывая конверты на столе, словно хитроумный пасьянс, Безбородов безумно желал спустить начавшуюся игру на тормозах. Ему нравилось, как всё сложилось: отношения с Бумбошкиной, завершённое доброе дело, общение с соседями, несгибаемая уверенность и первый сон. Ничего не хотелось трогать, чтобы не нарушить установившегося равновесия.

– Как там сказала Зоя? Счастье приходит к тому, кто способен изменить жизнь. Но я уже изменил. Этого мало?

Показалось, что собака кивнула утвердительно.

– Ты думаешь? Значит, начавшийся поток уже невозможно остановить?

Собака снова кивнула и положила голову на тапку Безбородова, надетую на босую ногу.

– Слушай, ты, наверное, голодная. Задурили голову своими письмами.

В холодильнике что-то лежало, и это означало успех.

– В магазин-то мы с тобой не зашли, олухи царя небесного. Придётся довольствоваться тем, что осталось. Вот держи.

Собака проглотила кусок колбасы, не моргнув глазом. Безбородов, откусив, вернулся к конвертам. Переложил их ещё несколько раз в одном ему ведомом порядке, подумал, откусил ещё колбасы и вскрыл верхний. Вынул тетрадный листок, на котором красным фломастером печатными буквами горело желание. Прочёл вслух:

– Дед Мароз. Падари мне айфон. Очень хочецца быть крутым. Валерка Клюев (Клюв).

Выдохнул разочарованно, бросил листок в центр стола, потянулся к следующему конверту. Поддел пальцем, поднял за уголок, повертел в руках, проверил на просвет, поднеся к лампе. Открыл.

«Уважаемый Дедушка Мороз, пожалуйста, подари мне айфон, чтобы стать как все. Маша Ромашкина».

Без ошибок и ровным почерком.

Отправил листок в компанию к первому. Задумался, стоит ли открывать третий конверт. Очень не хотелось опять нарваться на айфон. Нет, так до утра не уснёшь, проворочаешься, промучаешься и в итоге всё равно откроешь.

– Чем я рискую? Что, пся, открываем последнее желание и отчаливаем в кровать? Кстати, тебя дома не ждут?

Собака мастерски притворилась спящей. Только нервное подёргивание слегка потёртого жизнью носа выдавало нетерпение и интерес к последнему желанию.

– Никудышный из тебя разведчик, дружище.

Изъял из конверта тетрадный листок бумаги, несуетливо развернул, положил на стол перед собой, разгладил рукой.

«Дорогой Дедушка Мороз. Мама хочет, чтобы я стал моделью, а папа мечтает сделать из меня олимпийского чемпиона по боксу. Я очень люблю своих родителей, не хочу, чтобы они из-за меня ссорились. Поэтому всё решил сам. Подари мне, если можешь, скрипку. Прости, что обращаюсь к тебе. Больше не к кому. Игнат Савельев».

Собака подняла голову, чихнула и замахала хвостом. Безбородов запустил руку в мохнатую, сырую от растаявшего снега шерсть. Потрепал, почесал, погладил, улыбнулся.

– Понравился тебе Игнат? И мне понравился. Пара айфонов не проблема – с ёлки возьмём. А вот скрипок у нас в списке подарков нет. Как выкручиваться будем?

Собака зевнула и ушла в комнату.

– Вернись, предатель. Ты предлагаешь мне самому решать проблему? Хорош приятель, что тут скажешь.

Впрочем, возвращаться плохая примета. Поэтому новоиспечённый Дед Мороз засунул ноги в тапки и побрёл вслед за собакой. Плюхнулся в кровать, раскинув ноги и руки, закрыл глаза.

– Возможно, ты прав. Утро вечера мудренее. Завтра решим. Чтобы мы да не решили – быть такого не может.

* * *

Он раздавал пампушки людям. Пончики. Посыпал их сахарной пудрой и раздавал. Люди галдели вокруг, тянули руки, глотали, не пережёвывая, давились, просили ещё, хватали двумя руками, рвали зубами. Одни забивались в углы и подворотни, зыркали глазами, отгоняя нахлебников, агрессивно кричали и жестикулировали, топали ногами, плевались и поднимали камни с земли. Другие ели открыто и демонстративно, облизывая сладкие пальцы, роняя сахар на платье, блузу или штаны, пачкая бороду или усы маслом, улыбаясь томно или нарочито довольно. Третьи поглощали пищу без эмоций, словно машины топливо. Глядя на этих, он терял нити превосходства. Ему казалось, что мастерство великого кондитера, доставшееся ему свыше, – пустая фикция, надуманная история, сказка. В нём просыпалась неуверенность, толкала под бока, влезала на спину, тянула его за волосы и уши, тявкала и подвывала. Он отмахивался, отводил взгляд от третьих, сыпал сахарную пудру, смеялся, кричал призывно.

– Пончики, пончики, свежие пончики. Самая сладкая сахарная пудра только здесь и только сейчас. Настоящее объедение специально для вас, абсолютно бесплатно. В каждом пончике порция счастья. Всё, что вы хотели, чего желали, к чему стремились, найдёте в наших пончиках. Счастье – это просто. Съел – и порядок.

Впрочем, можно было и не кричать. Люди шли как заколдованные. А пончики не кончались, и пудра всё сыпалась и сыпалась. В какой-то момент его власть над толпой стала безграничной. Он почувствовал её. В стремлении к счастью люди превращались в животных, в стаю, в стадо, и он пока успешно справлялся с ролью вожака и пастуха одновременно. Главное, чтобы пончики не заканчивались как можно дольше.

Потом он увидел Зою. Она стояла у старой ратуши, опираясь руками на перила, и смотрела на него с нескрываемым ужасом, перемешанным с жалостью. В глазах её блестели слёзы.

– Что не так? Я делаю что-то не так? Посмотри, они счастливы. Я дарю им счастье, ничего не требуя взамен.

Он подумал или прокричал. Она пошла к нему, раздвигая толпу, не отводя взгляда, не вытирая слёз. Он сыпал пудру, вынимал лакомство из пакета, бросал в толпу, совал в чьи-то руки и наблюдал за её движением. Она подошла почти вплотную. Он оскалился криво и протянул ей пончик.

– Вот – наше счастье.

Именно в это мгновение появилась музыка. Зазвучала скрипка. Сначала едва уловимая, робкая, как свежий ветер в летний зной. Потом более смелая и уверенная. Музыка летела на город с высоты, из-под самого неба, с маленького балкона на верхнем этаже ратуши. Кружилась, падала, растворялась в сердцах и душах, находя незаполненные ниши и пустоты.

– Вот – наше счастье!

Зоя мотнула головой, указав куда-то за спину, в ту самую сторону, откуда лилась в мир музыка. Он выпустил пончик из рук, пробежал взглядом по людям: по шевелюрам и лысинам, носам, ушам и замершим, будто в стоп-кадре, ртам. Он потянулся рукой, достал следующий пирожок, но никто не взял его. Недавний пастух терял своё стадо. Оно проснулось, встрепенулось, ожило. Музыка прорастала в организмах воспоминаниями, мечтами, любовью. Музыка делила стадо на отдельные разумные составляющие, заставляя их думать, страдать, сопереживать и действовать вне зависимости полагания пастуха или лидера. Музыка заново открывала для них мир.

– А как же я? Ведь я ваш мир, кумир и вилка с ложкой!

– Пойдём! – Зоя протянула ему руку.

Он дёрнулся, словно ошпаренный, хотел обнять мешок с пирожками, но оступился и провалился в него. Полетел вниз, в едва тлеющую пустоту, пытаясь зацепиться за привычно скользкие стены своего жизненного туннеля. Не смог, захлебнулся ужасом и закричал, завыл тонко, по-собачьи. Выпал в реальный мир и проснулся.

Собака перестала выть и с энтузиазмом принялась облизывать мокрое от пота лицо друга шершавым тёплым языком. Несколько секунд друг лежал в совершенной прострации, пытаясь сообразить, где он, кто он и зачем. Часы отсчитывали время, вбивая секунды в разгорячённый мозг Безбородова: «Тук-тук-тук…»

– Приснится же такое! Голову бы оторвать тому, кто эти сны сочиняет. Затейник, чтоб его!

Отстранил собаку, погладил, слез с кровати и прошлёпал босыми ногами на кухню. Долго пил воду мелкими глотками из стакана. Думал. Образы, переполнявшие сон и посмевшие вывалиться с ним в его мир, постепенно возвращались, унося с собой остатки сна. Забываясь. Он пытался их задержать, оставить в памяти хоть что-нибудь.

– Расскажу Зое. Спрошу, чтобы это значило.

Зевнул, не прикрывая рта ладонью. Погладил собаку, подмигнул ей и даже попытался улыбнуться. Налил ещё полстакана воды, выпил одним глотком. Прошлёпал от кухни до кровати, поёживаясь и зевая. Залез под одеяло, поворочался для порядка, перевалился с правого бока на левый и обратно. Уснул.

Больше ничего не приснилось до самого утра. Даже муха во сне не прожужжала, такая стояла тишина.

* * *

Утром от ночных видений остался пшик с маслом и больше ничего. Пшик состоял из резко враждебного отношения к скрипке и всему, что с ней связано. А масло было взбито из неожиданного тщеславия и страха потери власти. Что это за странная власть, которой вроде бы и не существовало, Безбородов долго не мог понять. Пока не упёрся взглядом в те самые три письма Деду Морозу, оставленные на кухонном столе.

– Скрипочка отменяется, не обессудь, пся.

Собака заскрипела и потёрлась о ногу друга.

– Нет, дружок, просто так ничего не бывает. Это мне явный знак с другой стороны, что со скрипочкой лучше повременить. В скрипочке слышно одиночество. А вот пирожки-айфончики – мой шанс на бескорыстное обожание. На чудо всеобщей любви! Или ты не веришь в чудо?

Собака заскрипела сильнее, будто её забыли смазать на ночь, и внутренний её механизм теперь готовился сломаться всеми шестерёнками сразу или разлететься на мелкие осколки. Обняв передними лапами колени Безбородова, пёс настойчиво пытался поймать его постоянно ускользающий взгляд.

– Ты как наш директор. Осталось сказать: «Ну-ну» и ухмыльнуться. Перестань. Я всё решил. И чем, скажи, эти два хуже третьего со скрипочкой. Они не дети, что ли? Перестань скрипеть! Уши закладывает.

В глазах собаки мелькнуло разочарование. Отбежав на пару шагов, она оглянулась, повертела головой, пофыркала, но больше не скрипела. Ушла в прихожую, к двери, залаяла, зарычала недовольно, мол, выпусти меня. И Мирон выпустил. Каждой собаке с утра необходима небольшая прогулка. Постоял, подумал, накинул пальто и вышел следом.

– Погоди. Я с тобой, злюка.

Но собака исчезла. Он сбежал до первого этажа быстрее, чем туда прибыл лифт. Нацепил на лицо дежурную улыбку, надеясь на примирение, приготовил слова. Однако лифт никого не привёз. Безбородов зашёл внутрь – пусто. Втянул воздух в себя – собакой не пахнет.

– Наверное, на улице уже.

На улице шёл снег мелкий, как сахарная пудра, но вовсе не сладкий. Холодный. Резкий порыв ветра закинул порцию снега за шиворот. Человек поёжился, поднял воротник.

– Собака! Вернись, слышишь!

Обернулась женщина в искусственной шубке, тащившая за руку понурого мальчугана.

– Собаку не видели? Вот такую.

Мирон показал, слегка пригнувшись. Женщина отвернулась, не ответив, а мальчуган повернулся. Он так и смотрел через плечо на Безбородова, пока не скрылся за ближайшим углом.

– Никак ты, сосед, снова что-то задумал? Или хулиганы на улицу выгнали? – Бармалей в заснеженной коричневой дублёнке выплыл из темноты, словно пончик, посыпанный сахарной пудрой. Но кусать его Безбородов не стал. Шмыгнул носом, повёл плечами, махнул рукой.

– С хулиганами как-то в последнее время тихо.

– Ты смотри, наверное, ты со своим долготерпением им неинтересен стал. А мне жабу в почтовый ящик подсунули. Откуда только взяли в эту пору? В зоопарк несу. Полюбуйся, какая красавица.

Из снятой кожаной рукавицы смотрели на Мирона два чёрных неподвижных глаза. Смотрели серьёзно и совсем не дружелюбно, как ему показалось.

– Я собаку потерял. Убежала. Не видели?

– Собаку не видел. А жабу могу подарить. Бери, пригодится.

– Я же не Иван Царевич, жаб поцелуями расколдовывать не умею. Да у меня и невеста есть.

Бережно засунув рукавицу с красавицей за пазуху, Бармалей сверкнул глазами из-под надвинутой на лоб вязаной чёрной шапочки.

– Ты не Иван Царевич, знаю, а Дед Мороз. Но всё же я бы не рекомендовал тебе долго бродить по морозу в тапочках на босу ногу. Никакая собака того не стоит.

– На босу ногу?

Нижняя челюсть Безбородова отвисла в недоумении, глаза вылезли на лоб, а фиолетовые волосы на голове зашевелились. Он выбежал за собакой, накинув пальто, в шлёпанцах и кальсонах. Помутнение рассудка? Сумасшествие, даже временное, не входило в его планы, когда жизнь вне офиса только-только начала налаживаться. Раньше с ним такого не происходило. Да и не могло произойти подобной несуразности со старшим клерком серьёзной компании. Холод, как дикий пёс, тут же ухватил за большие пальцы ног, а следом перекинулся и на остальные. Пробежал ознобом по спине – снизу до самых лопаток. Не хватало ещё заболеть или получить обморожение. Поскакав на одной и другой ноге поочерёдно, новоявленный Дед Мороз припустил к своему подъезду и дальше – в квартиру, в кровать, под одеяло. Лежал и думал, что такое крикнул ему Бармалей вдогонку: «За идею спасибо!»

– За какую идею? – произнёс вслух, стуча зубами.

Когда немного согрелся, набрал воды в ванну, залез, обжигаясь, и долго лежал в непонятном оцепенении, странном полузабытьи.

– Прекрасное начало дня, чтоб его. Лучше не придумаешь.

Где-то в комнате затарахтел телефон.

– Зоя! Радость моя. Уже бегу.

Разбрасывая капли по ламинату, помчался на призывные перезвоны, боясь опоздать. Схватил мокрой рукой, прижал к уху.

– Зоя! Ненаглядушка моя. Что случилось?

Вода капала на пол, образуя лужу причудливой формы.

– Ничего. Я уже говорила тебе, что ты самый лучший в мире Дед Мороз? И я тебя люблю.

– Нет, не говорила. Мне кажется, что я таю.

– В смысле?

– В том смысле, что подо мной лужа.

– Мирон, ты шутишь? Какая лужа?

– Огромная. Кораблики запускать можно.

– С тобой снова что-то произошло? Я сейчас приеду.

– Подожди…

Ответом стали гудки, летевшие в ухо и терявшиеся в его анатомических особенностях. Зоя уже в пути. Пусть приезжает, так даже лучше.

Ещё не успела вода полностью вкрутиться в сливное отверстие ванной, как Бумбошкина уже стояла на пороге, взволнованно прикусив нижнюю губу.

– Что случилось? – повисла она на Мироне. – Ты заболел? Говори, ничего не скрывая. Всё равно узнаю.

– Нет, я совершенно здоров, просто…

– На тебя снова вылили ведро воды? Я этим хулиганам уши поотрываю! Я им…

– Зоя! – он обнял её. – Ты выдернула меня из ванны, и я залил водой всё вокруг, пока бежал к телефону.

– Честно?

– Честно. Только не нужно мне уши вырывать, хорошо? Я исправлюсь.

– Подумаю.

Смеялась Зоя, словно синичка пиликала, и Безбородову нравился её смех. Он от него жмурился и блаженно улыбался. А она в ответ пиликала звонче и громче, унося его в какое-то неясное детское прошлое, где сосны и птицы на них. Где тепло даже зимой, потому что семья.