Полная версия
Родственные души
Безбородов сделал шаг, другой, третий. Услышал хруст ломающихся мгновений. Зажмурился и пошёл. Поле вспыхнуло вдруг снежной радугой. Зазвенело, рассыпалось миллионом голосов и сложилось в одну мелодию.
– Музыка твоей жизни. Теперь ты знаешь её.
Он шёл, не оглядываясь, пытаясь различить образы, возникающие на горизонте. Хотел ускориться.
– Не беги. Всему своё время.
Бабочка порхала невдалеке. Звала.
– Я обязан идти за ней?
Ветер ответил не сразу. Мирон даже подумал, что не дождётся ответа. Сделал ещё несколько шагов. Остановился.
– Эй! Ты здесь?
– Это судьба. Хочешь, иди за ней, не хочешь, не иди – ничего не изменится. Поверь.
Безбородов свернул вправо. Пошёл быстро, не обращая внимания на завывание ветра в ушах и хруст цветов под ногами. Бабочка висела перед ним и звала вперёд. Свернул ещё раз. Оглянулся. Прямая линия тропинки – никаких изгибов и поворотов.
– Судьба!
Ветер засмеялся, засвистел, помчался над снежным полем, сгибая мгновения, и вернулся, сделав круг.
– Какой тогда во всём этом смысл?
– Поверь мне, смысл есть.
– Какой?
– Тропинка в поле – всего лишь путь во времени. Отрезок. Жизнь – изменение твоей души. От рождения и до смерти. Не тебе выбирать, чем и как на неё воздействовать. Хотя попытку сделать можешь. Не запрещено.
– Чтоб вас всех…
– Судьба щадила? Чем меньше она тебя будет щадить, тем больше толку из тебя выйдет.
– Пусть хоть какой-то вышел бы.
Он сделал шаг и – проснулся.
Сидел на кухне, пил растворимый кофе, заваренный в полулитровой кружке, иногда поглядывал в окно, за которым весело плясала снежная бабочка и звала за собой.
– Да погоди ты. Дай сообразить, что происходит.
Часы показывали семь пятнадцать. Секундная стрелка лихо накручивала круги, и где-то там, в невидимом мире, хрустели, ломаясь под ногами Безбородова, белые цветы. А в ушах звучала музыка жизни.
* * *Первый в своей жизни запомнившийся сон Безбородов записал в блокнот, подаренный на День рождения бухгалтерией компании «Три шара». Постарался ничего не забыть, даже зарисовал карандашом цветок и снежную бабочку. Так как художником он был никудышным, то и рисунки получились соответствующие, но для запоминания образов вполне годились.
Думал позвонить Бумбошкиной, излить в трубку восторг откровения, но не стал. Посчитал, что она не выдержит словесного потока, и вообще – разговор не телефонный. Будет чем поделиться при встрече, а не подбирать слова, связывая их спотыкающимися союзами и предлогами. Да, с Зоей он становился косноязычным: краснел, пыхтел, заикался и шмыгал носом от волнения. Не всегда, но в основном. Так что лишняя тема для разговора ему очень даже не помешала бы.
За окном валил снег. Большие мокрые бесформенные хлопья падали на залитый фонарным светом мир, превращая острые углы его в мягкую меховую шкурку. Казалось, ещё немного – и мир замурчит огромной ленивой кошкой, растянувшейся под окном. Захотелось прикоснуться, погладить его, приласкать и ощутить лёгкое дрожание: «Мурррр…» Безбородов оделся и пошёл гладить кошку. Вызвал лифт, в нём приехала собака.
– Привет, собака! Ты где живёшь-то, на каком этаже? Уходишь, неизвестно куда, появляешься неожиданно. Сплошная загадка.
– Гав!
Пёс закинул передние лапы на постиранное, плохо отглаженное пальто и лизнул Безбородова в нос и щёку. Два раза. После чего уткнулся головой в колени и замер.
– Там – снег. Я такого снега сто лет не видел. Его очень хочется потрогать. Пойдём вместе?
Пёс согласился без лишних разговоров и с удовольствием нырнул в сугроб прямо с крыльца подъезда. Мирон засмеялся, наблюдая необузданное собачье веселье, и вышел под снегопад. Долго стоял, подняв голову, ловил губами холодные хлопья.
– Неужели я счастлив? Этого не может быть! Эй, собака! Слышишь. Я, оказывается, счастлив!
– Гав!
– И ты тоже это чувствуешь? Значит, я не один такой дурень.
Собака валялась в белой шерсти утреннего мира, словно бестолковое насекомое, и едва слышно повизгивала от восторга. Сделав несколько шагов, Безбородов оглянулся, оценил ровную цепочку шагов и вспомнил ночное сновидение.
– Если не протоптать тропинку, погибнет всё поле…
Он снял перчатку и прикоснулся к пушистой поверхности. Закрыл глаза и, кажется, услышал размеренное урчание мира. Может быть, это проехал троллейбус за углом? Нет. Мир урчал, подставляя лохматый бок под его руки. Вспомнились дальняя зима, мама с папой, разгорячённая ребячья радость. Неуклюжий снеговик с морковкой вместо носа, мамин весёлый смех, снежки. Было?
– Помогай, собака!
Комок быстро увеличивался в размерах. Безбородов толкал его через белое поле, оставляя замысловатый след за спиной.
– Мирон! Мирошка! Мирошечка! – смеялась мама и забрасывала его снежной пылью, а он, сохраняя папину серьёзность, катил и катил свой ком.
– Мирошка-морошка!
Безбородов никогда не пробовал морошки. Теперь знал, что обязательно попробует. Чего бы это ни стоило.
Снеговик получился славным, добрым и немного застенчивым. Но одного снеговика Безбородову не хватило.
– Крепость! Собака, давай построим крепость! Мы с папой начали тогда, но не успели достроить.
– Гав!
– Ты настоящий помощник. Чтобы я без тебя делал?
Ком становился на ком, крепость росла.
– А можно с вами?
Ваня Котиков с лопаткой в руке и с дедушкой на заднем плане напомнил Безбородову его самого миллион лет назад, когда тропинка через поле жизни была ещё совсем короткой.
– Конечно, можно. Налетай, помогай, лепи.
Дедушка пристроился на скамейке, а мальчик, забыв про лопатку, покатил свой ком, пыхтя и пуская слюни.
Крепость росла, и число помощников увеличивалось. Пришли ребята постарше, сначала стояли в стороне, усмехаясь и переговариваясь. Но потом неожиданно присоединились к строительству. Мужчина с девочками-близняшками, женщина-дворник в оранжевой накидке, ещё девчонки и мальчишки с папами, мамами и в одиночку выходили из квартир на улицу и катили шары, ставили их друг на друга, преображали мир. А снег шёл и шёл, закрывая проплешины новой пушистой шерстью. Важный гражданин в норковой шапке осторожно поставил чёрный кожаный портфель у дороги и покатил свой ком через белое поле. Безбородов едва не столкнулся с ним лоб в лоб, смахнул пот и поздоровался.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте. Вы не против, что я тут с вами?
– Нет, что вы. Я двумя руками за.
И они покатились в разные стороны.
Крепость росла. А потом рядом с ней выросла горка. И ещё несколько снеговиков и даже снежный заяц. И только тогда прекратился снег, выключились фонари, вышло солнце. Небо стало синим, а воздух – прозрачным и звонким от детского смеха. Приехала пожарная машина и залила всегда пустующий каток. Полетели снежки, заскользили санки и лыжи.
– Дядя, а вы не Дед Мороз? – Ваня Котиков только что скатился с горки, румяный и разгорячённый, он остановился на мгновение, пробегая мимо усталого Безбородова.
– Нет, к сожалению.
– А борода, как у Деда Мороза. Только маленькая пока.
Быстрый снежок ударил в спину и заставил отвлечься. Слепив снежок, бросил в ответ. Ещё и ещё. Ваня Котиков катился с горки, а Безбородов оборонял крепость от разыгравшейся ребятни. Снежок, ещё снежок.
– Меня голыми руками не возьмёшь! Урааааааа!
Он бежал в атаку, а рядом прыгала собака, заливаясь весёлым лаем. Мальчишки отступали, а потом снова шли вперёд и с боем отвоёвывали крепость у главного строителя. Мирон смеялся, растирая талый снег по лицу, и нащупывал трезвонящий во внутреннем кармане телефон.
– Зоя, у нас тут…
Его забрасывали снежками, а девушка волновалась и кричала ему в почти отмороженное левое ухо.
– Что у вас там опять происходит? Кто над вами снова издевается? Терпите. Я сейчас буду.
– Я потерплю! Умею терпеть.
Он, шутя, рычал на детей и строил страшные рожи. Они делали вид, что пугаются, и разбегались в разные стороны, а потом снова забрасывали его снежками. И он отвечал, смеялся и не чувствовал холода.
Зоя пришла через двадцать минут и сразу встала на его защиту.
– Быстро ты, Зоя!
– Такси взяла, Мирон Кузьмич. Иначе опоздала бы, наверное.
– Нас голыми руками не возьмёшь.
– Это точно.
Она отлично лепила снежки и метко бросала, но в итоге всё же пришлось отступить. Устроились на скамейке, где недавно сидел дедушка Вани Котикова.
– Вот хулиганьё! Нет от них никакого спасения.
– Дети.
Весёлая кутерьма во дворе продолжалась. Кто-то уже залез в коньках на не замёрзший ещё основательно лёд, рухнул левый угол крепости. Но его тут же восстановили, а чудака в коньках вытащили и отправили домой сушить ноги.
– Ты почему не на работе, Зоя? – Безбородов натянул шапку на уши, отогревался кофе, тяжело дышал и слушал, как торопливо стучит сердце в середине его сумасшедшего организма.
– Так ведь суббота. Пирожок кусайте, Мирон Кузьмич.
– Суббота? Кто бы мог подумать. Вкусные пирожки, Зоя.
– С капустой.
– А с морошкой нет?
– С чем?
– С морошкой! Ягода такая. Не знаешь? Мирошка-морошка.
Подавившись кофе, Зоя закашлялась. Отвернулась, хихикнула в пушистую варежку и долила Мирону кофе в стаканчик.
– Значит, не знаешь. Жаль.
– Мирон Кузьмич, вам нужно переодеться. Промокли до нитки. Что с вами происходит? На шефа обиделись? Мне кажется, всё будет хорошо. Не понизит он вас. Китайцы вчера согласились стать спонсорами вашей ёлочки. Теперь там в каждом шарике такие призы спрячут – закачаешься.
– Правда? Пойдём домой, расскажешь.
На кухне, она продолжала делиться с ним новостями.
– Они хотят на центральной площади ёлку поставить с шарами. Представляете, что будет? Ёлка, исполняющая желания. И всё благодаря вам, Мирон Кузьмич. Шеф говорит, что вы гений.
– Так и говорит?
– Почти. Головастый, говорит, парень, этот Безбородов.
– Головастый… – с неба свалилась идея. – Зоя, а ты ёлку-то видела близко? У меня есть парочка рекламных экземпляров. Сейчас.
Он побежал, зашелестел, застучал чем-то в комнате, забубнил ругательства на своём никому не понятном языке, издал победный клич, приволок ёлку на кухню и водрузил на стол с таким видом, будто добыл мамонта для семьи в голодный год.
– Ну… – его улыбка выпрашивала бурного одобрения за произведённую работу или хотя бы простой похвалы. Но Зоя среагировала не сразу. – Как тебе. Вот это вот всё!
Он чуть было не запрыгнул на стол, подскочив у табуретки по-жеребячьи лихо.
– А! – замялась Зоя, – грандиозная ёлка.
– Ещё бы. Она действующая.
Последние слова Безбородов проорал гостье в самое ухо, решив почему-то, что шепчет. Бумбошкина вскрикнула и закрыла ухо ладошкой, пытаясь отогнать возникший и поселившийся внутри головы звон.
– Мирон Кузьмич!
– Чего ты скачешь как ошпаренная? Впрочем, есть повод, – глаза Мирона заговорщически поблёскивали, в уголках губ застыла таинственная улыбка, – она действующая.
– И что? – в голове всё ещё звенело и звякало.
– Призы для шариков я сам распределяю из списка имеющихся в программе. Компьютер мой соединён с рабочей сетью компании. Ведь я главный по ёлочкам. Я для них, как вода, как свежий ветер и пушистый снег. Песенки пою и снежком укутываю. А без меня никаких ёлочек не существует. Но сейчас не об этом.
– А о чём?
Блеск в глазах Безбородова отражался в глубине души Бумбошкиной и заставлял напрягаться и подрагивать. Блеск не был нормальным дополнением к обожаемому ею Мирону Кузьмичу.
– Хочешь, шарик сорвём? Чего бы ты хотела? Чего у тебя нет? Или просто так, на удачу?
– У меня всё есть. И удача есть, и всякая другая всячина, необходимая для жизни. Мне нечего желать. Да и…
– Что?
– Бесплатный сыр только в мышеловке. Получая что-то просто так, будь готов с чем-то проститься. А я не готова. Мне всё моё нужно.
– Да? – блеск в глазах пропал, прыжки вокруг ёлки прекратились, выражение лица «главного по ёлочкам» приобрело нормальный вид. Безбородова отпустило.
– Да!
– Может быть, ты и права. Но если что, всегда пожалуйста.
– Отнесите её обратно. Пусть останется вашей работой. А в жизни мы как-нибудь сами разберёмся.
– Мы?
Она снова смутилась, а он стоял и ждал подтверждения этого нечаянно брошенного «мы», держа ёлку за макушку, словно поверженного мамонта за хобот.
– Мы! Вызовите мне такси, пожалуйста.
– А как же кофе и конфеты? И печенье у меня завалялось праздничное с Дня пограничника.
– Мирон Кузьмич, вы чудесный, честное слово. Но мне нужно домой.
– А завтра?
– Завтра воскресенье. Наш с мамой день. Это закон.
– Мы не увидимся?
– Нет. Но вы звоните.
Ёлку он не убрал. Когда такси увезло Зою домой, Безбородов снова водрузил лесную красавицу на кухонный стол и сел рядом, поглаживая мохнатые ветки кончиками пальцев.
– Мороз Безбородов, говорите? Китайцы, говорите? Ну-ну! – провёл рукой по прорастающей бороде.
Только через час отнёс волшебное дерево в шкаф в компанию ко второму такому же. Но шкаф полностью не закрыл. Оставил щёлочку для просачивания волшебства наружу.
* * *Ночью ничего не снилось.
Крепость во дворе возвышалась над миром, как символ нового времени. С самого утра в ней уже кто-то копошился, кто-то в кого-то попадал снежком и принуждал сдаться. На катке одинокий маленький хоккеист бросал шайбу в бортик, с унылым видом повторяя движение ещё и ещё раз. Словно отрабатывал домашнее задание или ждал опоздавшего друга. Всё, что могло, случилось вчера, и сегодня ничего не происходило. Почти до девяти часов. Воскресенье не особо располагает к работе. В выходной положено лениться. Раньше, когда Безбородова грызло за бока одиночество, лень утомляла и даже причиняла боль. Она, как тот хоккеист, собирала миллионы разрозненных мыслей и бросала их Мирону одну за одной, не сильно заботясь о точности попадания. Но если попадала, то заставляла корчиться и скулить. Новая лень не казалась страшной. Прилетали мысли исключительно о младшем клерке Бумбошкиной. Мысли эти грели, волновали и вызывали глупую улыбку. Прошмыгнула парочка мыслей о Ване Котикове, его дедушке и кресле. Ещё одна – о ёлочке, которую сам выдумал, и о китайцах.
В девять часов, когда рука потянулась к телефону, в дверь постучали.
– Кто там? А ну выйди к глазку, дай на тебя посмотреть!
Никто не ответил. Медленно, чтобы исключить разного рода неожиданности, открыл дверь. Никого. Высунул голову – и ничего в неё не прилетело, ничего не упало сверху и не взорвалось снизу.
– Что опять придумало хулиганьё необразованное?
У двери стояла клюшка. Обыкновенная, как в детстве, когда они гоняли шайбу во дворе пятиэтажки, напрочь забывая о времени и чувстве голода.
– Эй! Это чьё?
На всякий случай он хотел закрыть дверь, но соблазн был слишком велик. Клюшка манила безудержным детским счастьем.
– Я и так достаточно счастлив. Куда мне столько?
Но клюшку взял. И почувствовал, как падает в руки детство. Клюшка тогда покупалась одна на всю зиму, и к моменту прихода весны превращалась в перебинтованный изолентой обломок. Именно поэтому отечественный хоккей долгие годы оставался лучшим в мире. Кто обломком на проезжей части заколачивает голы в сооружённые из двух портфелей ворота, тому стыдно играть плохо фирменной клюшкой на идеальном поле.
Безбородов разбросал вещи, залезая в шкаф в прихожей, извлёк потёртые временем коньки, издал победный клич и расцеловал их, словно старых друзей.
– «Трус не играет в хоккей!»
Ковыляя по снежной тропинке до хоккейной коробки, он ждал чуда, взрыва, фейерверка. Стоит только вступить на лёд – вернутся все те, кто вместе с песней долгие годы прятался на пыльных антресолях его памяти. Вот сейчас. Пас, удар, ещё удар!
– «И всё в порядке, если только на площадке великолепная пятёрка и вратарь!»
Мальчишка, швырявший шайбу в борт, остановился и поправил вязаную шапку без помпона. Не такая, как у Безбородова. Не из его времени. Чуда не произошло, но и восторг никуда не делся.
– Давай на воротах постою, а ты бросай.
– А шайбы не боитесь, дяденька? У меня бросок сильный.
– Бросай. Не сбегу.
– Ладно. Я предупредил.
Первые несколько шайб Мирон отразил крюком. Потом от парочки увернулся и одну поймал левой рукой. Седьмая или восьмая влетела в колено.
– Ай!
– Я предупреждал.
– Ничего. Нормально.
– Ещё бросать?
– Погоди.
– Сейчас Колька выйдет, у него щелчок сильный. Сетку рвёт.
– Ага. То, что нужно!
Колька вышел через три минуты. За ним пришли ещё дети и их родители. И вот уже закипела игра пять на пять. Безбородов ловил шайбы, отбивал их лодыжками и коленями, смеялся, нервничал, падал, победно вскидывал руки. Всё вернулось.
Сосед снизу, стоя у бортика, похохатывал от души, иногда что-то кричал азартное, требовал шайбу, свистел. Безбородов махнул ему рукой и получил такой же ответ. Первый период наши выиграли: восемь-пять. Мирон уступил место в воротах краснощёкому парню из соседнего подъезда. Подъехал к бортику, поздоровался за руку с Бармалеем. Протянул ему клюшку.
– Хотите поиграть?
– Нет! – протяжно засмеялся Бармалей. – Я футбол люблю.
– Можно и в футбол.
– Кресло ваше готово. Забирайте, когда хотите.
– Сейчас и заберём. Какой вы молодец! Спасибо большое.
– Да что там. Все мы люди. Лучше девушке своей позвони, она ждёт.
– Что вы сказали?
– Невесте, говорю, позвони. Ты сегодня ей не звонил ещё. Это неправильно. И приходите ко мне вместе за креслом. Давай, Мороз. Не тормози.
Он вынул пряник из кармана, сдул с него лишний сахар, откусил и побрёл к подъезду, тяжело переставляя ноги. Безбородов смотрел ему вслед и бессистемно шарил по карманам в поисках телефона. Не нашёл. Понял, что оставил его дома на столе. Ударил себя ладонью по лбу.
Побежал, спотыкаясь и падая. Не снимая коньков, влетел на кухню. Телефон лежал на зарядке и высвечивал тринадцать пропущенных.
– Поздно! Сейчас она сама приедет!
И она приехала. Ворвалась, как буря, как нерастраченная стихия, в порывах своих готовая снести всё попадающееся на пути.
– Мирон Кузьмич!
Они чуть было не упали в открытый шкаф, поскользнувшись на разбросанных вещах.
– Зоя, я всё объясню!
– Мирон Кузьмич. Я думала, вас снова атаковали стаи безумных подростков. Что случилось? Вы не отвечали на мои звонки.
– Я играл в хоккей, – Безбородов держался за хлипкую створку шкафа, пытаясь сохранять вертикальное положение. Но стихия наступала.
– Это небезопасно. Хоккей – грубая игра.
Дверца трещала, равновесие терялось.
– Зоя, всё в порядке. Я почти не пострадал.
– Почти? Мирон Кузьмич, вы что-то скрываете?
– Зоя! Хватит мне «выкать». Называй меня по имени и на «ты».
– Мирон Кузьмич…
Они рухнули внутрь шкафа, а сверху на них посыпался всякий хлам, накопленный мужчиной за годы бесконтрольной жизни. В этот момент Зое стало понятно, что именно с этого места она начнёт большую уборку.
– Мирон!
Сверху всё падало, и растворялось в пространстве их несуразное отдельное друг от друга прошлое, уступая дорогу совместному счастливому будущему.
* * *– Может быть, вместе подарим кресло дедушке Вани Котикова? Пойдёмте с нами, – Зоя пыталась поймать взгляд Бармалея, но он увлёкся разболтавшейся ручкой входной двери Безбородова.
– Нужно бы починить!
– Мне не мешает, – махнул рукой Мирон, – пусть болтается. Действительно, идёмте с нами.
– Нет, у каждого в жизни своя роль. Вы – добрые волшебники, а я – злой Бармалей. Пусть так оно и останется. Во всём необходимо соблюдать равновесие. Баланс, так сказать.
– Ой, ну кому вы говорите? Злость из вас прям ручьями вытекает. Добрый вы.
– А я говорю, злой! – щёлкнул зубами Бармалей в сторону неугомонной Бумбошкиной и изобразил кривую ухмылку.
– Неправда. Кресло починили. Людям помогаете.
– Узнайте у хулиганья местного. Все, как один, скажут – злой. И будут правы. Так что берите кресло и делайте добрые дела. Да, на свадьбу не забудьте позвать.
Бумбошкина зарделась и ушла в тень коридора, Мирон, рассматривая кресло, не уловил тонкости момента, буднично кивнул и пробубнил под нос:
– Не забудем.
– Вот и хорошо. Совет вам да любовь.
Бумбошкина удалилась ещё глубже, а сосед достал вдруг яблоко из кармана, присвистнул, откусил, попрощался и уехал на лифте вниз.
Через пятнадцать минут Зоя с Мироном тоже вызвали лифт. Приехала собака и принялась облизывать руки своим новым знакомым. А потом они втроём повезли кресло через двор к дому Вани Котикова. Мирон слушал, оглядывался, щурил глаз, пытаясь осознать, что произошло с его недавно понятным, казалось, миром. Что в нём изменилось? Обычно тихий двор звучал на все лады голосами детей и взрослых, взрывался смехом и азартными возгласами детворы, весёлым лаем домашних любимцев. Двор перестал быть опасным, его не хотелось больше проскочить незамеченным. В нём хотелось задержаться. И случилось ещё кое-что, на что Мирон сразу не обратил внимания. С ним здоровались большие и маленькие, молодые и пожилые, смешливые и серьёзные. Вначале он даже удивился, почему столько незнакомых людей приветствуют его, а потом понял, что он всех их знает. С одними строил крепость, с другими играл в снежки, с третьими катался с горки или играл в хоккей. И тогда он ощутил себя таким богатым, что впервые высоко поднял голову во дворе и гордо пошёл рядом с Зоей, присвистывая собаке и толкая кресло. Но в лица всё же продолжал заглядывать, уж больно симпатичными они все казались.
Ваня Котиков тоже поздоровался, и мама его поздоровалась, и бабушка с дедушкой. Папа был на работе.
– Это очень дорого, у нас нечем с вами расплатиться.
Семья у Вани оказалась простой, скромной. Природная интеллигентность не позволяла принять подарок от Деда Мороза. В неожиданные чудеса они не верили, негласно поддерживая теорию Зои о бесплатном сыре. Тогда Безбородов вспомнил, что он не только Дед Мороз, но и мужчина по совместительству, и зычным голосом старшего клерка перетянул инициативу на себя.
– Мальчик ваш хороший, складный, правильный. Он разных финтифлюшек для себя не заказывал, а для дедушки кресло попросил. Потому нами было принято решение исполнить просьбу! Если же вы считаете, что семья ваша недостойна по той или иной причине: плохо себя вели, нарушали, хулиганили, маленьких обижали, так и скажите. Тогда мы вам счастье таскать на дом больше не станем, а притащим испытаний разных мешок, чтобы вы исправлялись. А верите вы в Деда Мороза или нет, нам безразлично. Это дело житейское. Главное, что мальчик ваш верит. Да, Ваня?
– Да. Я сразу понял, что вы настоящие. Ещё на каруселях. И собака у вас волшебная.
Собака свернулась клубком у ног мальчика и едва слышно потявкивала.
Мама Вани Котикова сказала, что испытаний им выпало достаточно, поэтому любое счастье они примут, как родное. Если это счастье, а не хитрая подделка или, того хуже, наживка. Но раз Ваня считает, что Дед Мороз настоящий, то у них нет причин не доверять сыну. А бабушка, поправив очки, возмущённо заключила, что она за свою жизнь мухи не обидела, а уж хулиганить ей и в голову не приходило. Дедушка поохал, поскрипел и промолчал, любовно поглаживая колесо инвалидной коляски.
– Вот и правильно, вот и хорошо. Тогда мы пойдём, с вашего разрешения. У нас ещё дел много.
Безбородов ухватил Бумбошкину за руку и потянул к выходу. Зоя поддалась, улыбнулась, покраснела, затараторила:
– До свидания! С наступающим вас! Счастья и здоровья! Долгих лет жизни и весёлого Рождества.
Даже оказавшись на улице, она всё ещё что-то желала замечательной семье Вани, не в силах остановиться, пока Мирон не закрыл ей рот ладонью.
– Всё, Зоя. Вольно.
Она замерла, словно её отключили от электропитания, нажав на кнопку, или вынули батарейку, а потом улыбнулась кому-то у левого уха Безбородова. Пришлось обернуться. В окно первого этажа смешно вплющился нос Вани – мальчика с грустными глазами и добрым сердцем.
– Хорошие люди, – всхлипнула Бумбошкина, – зря ты их несчастьями пугал.
– Хорошие. Но счастья боятся.
– Кто же его не боится? Я тоже боюсь.
– А я не знал, что оно такое.
– Какое?
– Другое.
– Это да. Всегда другое. И неожиданное.
– Бац, и всё в жизни поменялось.
– Поэтому и страшно. Не всем хочется менять жизнь.
– И не все способны на это. А может быть, счастье только к тому и приходит, кто способен. Как ты думаешь?
– Думаю, что ты у меня самый лучший, я очень тебя люблю.
– И я тебя.
Тявкнула собака, пытаясь втиснуться между ними. Пошёл снег. Зажглись фонари. Втроём они шли пешком до самого дома Зои.
– Зайдёшь?
– Нет. Поздно уже. Тебе завтра на работу.
– Звони завтра.
