Эхо наших жизней

– Пока да, – говорит она. – А если нет, то мы что-нибудь придумаем.

– Я могу помочь, – говорю я.

– Бетс. – Она наклоняется и берет меня за подбородок.

– Что? Я правда могу.

Она отпускает меня:

– У тебя неоплачиваемая стажировка. Как ты можешь помочь?

– Я могу найти работу.

– Весь смысл того, что ты взяла перерыв от учебы на год и пошла работать в «Ретрофит», в том, чтобы ты могла получить опыт и начать настоящую карьеру в индустрии моды. Я не собираюсь заставлять тебя жертвовать этим и искать какую-нибудь дрянную работенку, чтобы оплатить лечение своей сестры.

Я не говорю ей о том облегчении, которое почувствовала, – потому что мне нравится моя стажировка, и я безумно хочу, чтобы она превратилась в настоящую работу. Но в то же время я правда мечтаю зарабатывать реальные деньги. Я бы никогда не смогла пойти на неоплачиваемую стажировку, если бы не жила и ела бесплатно за мамин счет. И Джой никогда бы не смогла учиться очно в городском колледже последние два года, если бы не моя мама, которая оплачивала учебу и позволяла ей жить дома. Моих друзей отправили в колледжи за пределами штата за родительский счет. Их плата за обучение, наверное, больше, чем то, что мама зарабатывает за год. Я и мои друзья жили в одном городе, но в совершенно разных мирах.

Через стену я слышу смех Джой. Мой отец умеет рассмешить ее, как никто другой. Мне больно это слышать, хотя на моем лице все еще улыбка. Я хочу услышать шутку. Я хочу участвовать в разговоре.

– Зои прислала мне клип по электронной почте, – говорю я маме. – Ее супервдохновили твои слова.

– О, передавай Зои привет. Как ей в Нью-Йорке?

– Прекрасно, – говорю я, хотя понятия не имею, правда ли это.

Мама сжигает пиццу, совсем чуть-чуть, и, когда Джой выходит, у нее румяные щеки и улыбка на губах. Она протягивает мне телефон. Вот он, мой папа, мой карманный папа на экране. В моей руке. Нас разделяют океан, континент и миллион сложностей, но что ж, привет. Я оставляю пиццу и иду в свою комнату, закрываю дверь, плюхаюсь на кровать.

– Вот ты где, – говорит он.

– Я всегда здесь, – говорю я ему.

Он кивает. У моего папы есть такая манера – не моргать и не отвечать, передавать целые сообщения, даже не открывая рта. Наверное, поэтому он и стал своего рода гуру. Моя мама часто жалуется на те же самые его качества, которые заставляют людей ехать на его ретриты. То, что одни считают упрямством, другие принимают за святость. У моего папы загорелая от полуденных прогулок кожа, седеющие волосы до плеч и яркие, ясные, бледно-кофейные глаза – такого же цвета, как у меня, с такими же густыми и длинными ресницами, как у Джой.

– Расскажи мне об этом, – говорит он.

Я знаю, что он имеет в виду под «этим».

– Это какое-то безумие, – говорю я. – Парень, который стрелял, учился в нашей школе.

– Чудовищно. Позволь заметить: я все еще не могу поверить, что Секвойя не прервала мою сессию.

– Да кстати, почему?

– Она не поняла, что сказала ей твоя мать.

– Что тут можно не понять? «Произошла стрельба».

– У Секвойи проблемы со слухом. Она отказывается носить слуховые аппараты. Это ее выбор.

Я могла бы возразить: «Зачем же ты тогда нанял ее отвечать на звонки в “Дом Намасте”? Это твой выбор». Но я не спорю. В общении с папой у меня наготове поварешка, но я никогда не опускаю ее в кастрюлю.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он.

– Нормально, – отвечаю я. – Меня же там не было.

– Нет.

– Я была снаружи.

– Ну, я нахожусь за тысячи миль оттуда и даже здесь чувствую рябь, так что представить не могу, через что ты проходишь.

Я рассказываю ему о том, что произошло. Это уже целая история, которую я выучила наизусть, – не только свою часть, но и те, что не видела своими глазами. О том, что женщины, в которых стреляли, выжили, но одна из них до сих пор находится в критическом состоянии, и о том, что мама теперь «активистка с большой буквы» на телевидении. Папа говорит, что хотел бы быть здесь, с нами, и хотел бы защитить нас, но осознает, что не может. Так обидно слышать, как он это признает. Даже если это иллюзия, но мне кажется это естественным порядком вещей: что отцы должны думать, будто они могут защитить своих дочерей.

Вместо этого папа рассказывает мне историю. Он умеет выделять каждый слог, удлиняя слова так театрально и завораживающе. А еще у него есть акцент, который невозможно определить, поскольку он много лет путешествовал по миру.

– Лиззи, – говорит он. (Мой отец всегда называет меня Лиззи.) – Несколько лет назад я оказался в затруднительном положении. Ничего похожего на то, через что проходишь ты, но я пережил потерю и вытеснение. И я поступил как любой нормальный человек.

Я приподнимаю брови.

– Я купил билет на поезд в один конец до Таиланда, побрил голову и решил стать монахом.

– Ну конечно.

Он усмехается, почти с озорством, и на миг его всегда собранное выражение лица исчезает.

– Я жил в вате рядом с рекой, где водились сиамские крокодилы.[11]

Я смеюсь, потому что он всегда умеет удивить.

Его ухмылка расслабляется.

– Ват – такое странное место, тропики просто буйствовали вокруг этой длинной прямоугольной дорожки, что огибала территорию. Повсюду стояли золотые статуи Будды, выглядывающие из-за пальм. Там было много экспатов из Штатов. Я познакомился с некоторыми. Один из них – Калеб, молодой парень, лет тридцати. Такой веселый, такой… просветленный. В итоге я поделился с ним своей болью, которая заключалась в финансовых проблемах и житейских неурядицах. Мой бизнес прогорел, о, бедный я. А он в ответ поведал мне свою историю, и, черт возьми, я почувствовал себя таким болваном, что вообще открыл рот. Он был высокооплачиваемым руководителем фармацевтической компании в Штатах, и за несколько дней до свадьбы его невесту убил ее какой-то совершенно невменяемый бывший парень. Господи. Я не знал, что сказать. А ты бы что сказала на такую историю?

– Не знаю.

– Я тоже не знал! Я потерял дар речи. Он уехал на следующий день, но его история осталась со мной. Позже я обсуждал ее с одним из монахов – и спросил его: как можно объяснить такую жестокость? Как нам продолжать жить и принимать других людей после таких случайных актов насилия? Он ответил мне словами Будды: «Взгляни на весь мир, и ты не найдешь никого, кто был бы тебе дороже, чем ты сам. Ведь каждый человек любит прежде всего самого себя. Пусть те, кто любит себя, не приносят вреда другим».

Я позволяю этим словам задержаться в душе. Я знаю, к чему он ведет, но именно начало этого пути ставит меня в тупик. Разве это не ужасно одинокая мысль – что я самый дорогой для себя человек? Что я – это все, что у меня есть? Я отказываюсь принимать это. И еще – какой человек вообще будет запоминать подобные отрывки, а потом выплескивать их на тебя по «Фейстайм»? Я вот даже свой ПИН‐код помню с трудом.

Когда мне было еще двенадцать, мой отец, всю жизнь боявшийся открытых вод, заядлый путешественник, ездивший только на поездах и автомобилях, впервые пересек Атлантику. Это стало для него настолько травмирующим событием, что стюардессе пришлось удерживать его в кресле во время панической атаки. Приземлившись в Париже, он поклялся никогда больше этого не повторять. Я никогда не просила его приехать к нам, хотя и хотела бы. Я слишком боялась снова услышать от него «нет».

– Я скучаю по тебе, – говорит он мне. – Двери «Дома Намасте» всегда открыты, если ты вдруг захочешь приехать в гости и посмотреть Испанию.

– Когда-нибудь, – говорю я с улыбкой. Я правда ценю его предложение. Он приглашал и раньше. Но как я за это заплачу? Воображаемыми деньгами за неоплачиваемую стажировку? Хуже того, скажи я маме, что хочу поехать, она, скорее всего, устроится на вторую работу, чтобы отправить меня туда, хотя терпеть не может моего папу. Это меня точно уничтожит – она и так много работает, так что не стоит ей беспокоиться еще и о том, чтобы отправить меня в Испанию. Я бы, наверное, могла попросить денег у папы, но я ничего не знаю о его финансовом положении, кроме того, что коллекторы до сих пор иногда стучат в наши двери.

Мы никогда не говорим друг другу: «До свидания». Он всегда произносит: «Пока наши души не встретятся вновь». Я знаю, что он говорит так, потому что считает эту фразу обнадеживающей, но по мне, это звучит пугающе. Так, будто один из нас может умереть и мы больше не увидимся вживую. Я никогда не боялась подобного, но теперь, после стрельбы, страх появился.

Глава 16

Прошла неделя. Я пытаюсь, но мне все время хочется, чтобы это был сон и я наконец проснулась. Я делаю все возможное, чтобы двигаться дальше и забыть о стрельбе. Джой не ходит в колледж всю эту неделю. Она также не появляется на работе в комиссионке на своих двух дневных сменах. Вместо этого она сама подстригает себе волосы, пришивает заплатки к брюкам, без конца чистит и убирается. Она существует исключительно в своей комнате.

– Я обустраиваю свое пространство, – говорит она мне.

Ее губы накрашены фиолетовой помадой, на ней странное викторианское платье, будто она куда-то собралась, но на деле у нее «Фейстайм» с Лексом через несколько минут. В ее комнате сильно пахнет антисептиком. Как бы я ни беспокоилась о ней, какой бы бледной она ни была, в ее глазах воодушевление.

– Может, пойдем прогуляемся вместе или куда-то сходим? – говорю я.

Ей нужно выйти из дома. Я этого не говорю, потому что безопаснее поджечь себя, чем указывать Джой Мейпл Лавелл, что ей делать.

– Может, ты позволишь мне заниматься своими делами? – говорит она. – И перестанешь корчить такую рожу.

– Я корчу рожу?

– Почти постоянно. – У нее звонит телефон, и она восклицает: – Привет, детка! – И закрывает дверь.

Что ж, думаю, «привет, детка» – это уже хорошо, даже если адресовано Лексу.

– Приходили ее друзья, – сообщает мне мама, размазывая по лицу тональный крем и глядя в зеркало в ванной. – Мус. Та девочка с работы, Тамика. И еще эта… та, с которой она чуть не создала группу, – Бри.

– Ну это хорошо, – говорю я.

– Не волнуйся о ней, – говорит мама.

– А что насчет тебя? Могу я волноваться о тебе?

– О нас, – заканчивает она, закручивая колпачок на тональнике.

Я пальцами размазываю крем по ее челюсти. Она закрывает глаза, принимая мою помощь.

– Пожалуйста, перестань волноваться, – говорит она.

– Легко сказать.

Такого я в себе раньше не замечала. Я всегда считала себя человеком, который ни о чем слишком сильно не задумывается. Каждый раз, когда я мысленно углублялась в вещи, которые мне не нравились, я отвлекалась на журнал, брала телефон и листала ленту или набирала кому-нибудь сообщение. Я начинала размышлять о платьях, которые хотела бы надеть, или о том, как красиво переливается листва, когда деревья колышутся. Но с тех пор как произошла стрельба, я слышу далекий шум бурлящей реки беспокойства и тревоги где-то в мире.

Опасный гул, скрытый за покоем, что я пытаюсь сохранить.

– Хочешь что-то сделать? – спрашивает мама. – Пойдем со мной на собрание МЗБО на следующей неделе.

На собрании МЗБО пару дней назад она стала практически знаменитостью. Они сразу же выбрали ее представителем, и теперь у нее даже есть какой-то официальный статус – и все из-за того видео в интернете. Завтра у нее очередное интервью на крупном телеканале по вопросу безопасности оружия. Она сказала, что в МЗБО ей посоветовали называть это «безопасностью оружия», а не «контролем над оружием», потому что это выражение лучше вирусится.

– Преврати свою тревогу в действие, – продолжает она. – Думаю, тебе понравится на встречах. Там все такие целеустремленные и интересные. Есть симпатичные парни, студенты твоего возраста. И девушки тоже.

Мама всегда добавляет это, эту оговорку. Она старается быть понимающей и заботливой, и я это ценю. Но она вставляет это так неловко. Будто это что-то второстепенное. Как бы то ни было, я не собираюсь идти на собрание по безопасности оружия и сидеть там, разглагольствуя о том, как ужасен этот мир и как много у людей пушек. Это только еще больше усилит мою тревогу. Я ведь стараюсь меньше думать об ужасных проблемах этого мира, а не больше. К тому же даже в противном случае я бы не стала знакомиться с кем-то в подобном месте.

– Может, в следующий раз, – говорю я ей.

Жаль, что следующего раза не будет.

Никто не погиб во время той перестрелки, кроме Джошуа Ли. И все же я почему-то скорблю.

Глава 17

Когда я звоню Адриану, они спрашивают, как я поживаю, и меня прорывает. Что я в шоке, но в порядке. Что моя сестра забаррикадировалась в квартире, что мне странно от того, как мама завирусилась. Я уже собираюсь спросить, что шьет и носит Адриан и на что похож Сиэтл, но они резко переводят разговор на Джошуа Ли. Странное облегчение охватывает меня от того, что разговор уходит в эту сторону, – потому что я наконец могу обсудить убийцу, который не выходит у меня из головы с момента стрельбы.

– Поверить не могу, что мы учились с ним в школе, – говорят Адриан. – Я все время смотрю на его фотографию и не могу припомнить вживую.

Здесь стоит отвлечься и добавить, что я ничуть не удивлена. Адриан Рока провели четыре года старшей школы исключительно на курсах по выбору, в художественном классе, театральном зале и в оркестре. Сходить на танцы, заглянуть в столовку или во двор – никогда, спортивные мероприятия – ни за что, ведь они часть «токсичной культуры конкуренции». Адриана интересуют только определенные события и люди, остальноя просто белый шум. То, что я вообще попала в поле зрения Адриана, не говоря уже о каких-то романтических чувствах, я воспринимала чуть ли не как высший знак благоволения от старушки Вселенной.

Я напоминаю Адриану, что Джошуа Ли был старшеклассником, когда мы только поступили в старшую школу, а также о подожженном мусорном баке и слухах, что он домогался учительницы. Но Адриан совсем ничего не помнят.

– Похоже, он с самого начала излучал вайбы психопата, – говорят Адриан. – А ты знала, что около четырех процентов американцев – психопаты?

– Какой ужас.

– Ты помнишь о нем что-то еще? Джой его знала?

– Нет, не знала. Может, она с ним сталкивалась, но я не хочу допытываться. Он убил себя прямо у нее на глазах. Ей пришлось смывать с себя его кровь.

– Охренеть.

Наступает тишина, и в ней появляется звук – гул от восьмисот миль между нами.

– Я больше помню его брата, чем его самого, – говорю я.

– А кто его брат?

– Майкл Ли, тот же год, что и мы. Мы вместе ходили на биологию.

– Подожди-ка… Майкл Ли? Миленький мальчик с лохматыми волосами – этот Майкл Ли? В очках? Всегда в худи?

– Да, кажется, это он.

– Он играл с нами в оркестре. На барабанах. Ого. Кто бы мог подумать, что эти двое – братья.

Эти двое и правда казались разными – не только в выборе одежды и отношения к жизни, но и семейного сходства между ними особенно не наблюдалось, кроме темно-каштановых волос. Да и с такой фамилией, как Ли, их вообще непросто соединить. Как я вообще догадалась, что они братья? Мгновение я понятия не имею и думаю, что, может, и вовсе поспешила с выводами, но затем всплывает воспоминание: я сижу в классе на первом уроке по биологии, а мой учитель, мистер Янг, проводит перекличку. Дойдя до Майкла Ли, он окинул его взглядом и спросил:

– Вы не родственник Джошуа Ли?

– Это мой брат, – пробормотал Майкл, черкая в своей тетради.

– Будем надеяться, что вы будете более дисциплинированы, чем он.

Несколько человек засмеялись. Мистер Янг сказал:

– Из-за него мы теперь имеем законное право препарировать кальмаров. Это не шутка.

Засмеялось еще больше людей.

Раньше я об этом не вспоминала.

– Алло, ты еще тут? – спрашивают Адриан, возвращая меня в настоящее.

– Да, извини. Ладно, как там Сиэтл?

По словам Адриана, времени для шитья совершенно нет, как и места для швейной машинки в общежитии. Но зато удалось сходить на выставку квир-искусства в кампусе; там кто-то соорудил целую инсталляцию из туфель дрэг-квин.

– Звучит круто! – говорю я.

Я за практичность. Я люблю заостренные носы и необычные принты, но они должны быть на плоской подошве, потому что я всюду хожу пешком. Но мне нравятся шпильки и платформы, когда их носит кто-то другой.

– Я пришлю тебе несколько фотографий, – говорят Адриан. – Давно собираюсь. Просто столько дел было.

Я представляю, как Адриан исследуют новый город, посещают квир-выставки, общаются со своими соседями по комнате, сидят в классе и поднимают руку каждый раз, когда профессор задает вопрос. (Классические Адриан.) А я тут, сижу в своей спальне – в той же самой, в которой живу со времен учебы в средней школе.

– Я скучаю по вам, – говорю я Адриану.

– Я тоже скучаю по тебе, Бу, – отвечают они.

Закончив разговор, я сажусь за ноутбук. Я говорю себе, что просто собираюсь проверить социальные сети, но на самом деле точно знаю свою цель. Я не могу удержаться от мысли, что Джошуа Ли и правда мог был психопатом. Или человеком, нуждающимся в психиатрической помощи. Может быть, он сильно страдал. Как сказал мой отец на прошлой неделе – что он там сказал? Та буддийская мудрость о любви к себе? Ментально здоровый и любящий себя человек не сделал бы того, что сделал Джошуа Ли.

У нас с Джошуа Ли есть два общих друга со старшей школы. Не настоящие друзья, скорее знакомые.

Эта страница выглядит как все остальные: белый фон, синий шрифт Helvetica. Здесь не найти ничего, что могло бы предупредить о том, что я смотрю на страницу человека, который покушался на убийство, или на страницу мертвеца. На его баннере изображена змея на желтом флаге с надписью «Не наступай на меня». На маленькой аватарке он улыбается, стоя в лыжной куртке и солнечных очках.[12]

Я нажимаю на фотографию Джошуа.

«Тахо?» – спрашивает кто-то по имени Элисон.

«Так точно», – отвечает Джошуа.

«Отлично выглядишь!» – пишет Майкл Л.

«Это называется стрижка, ХИППИ!!! Можешь тоже попробовать!» – отвечает Джошуа.

Я не могу понять, шутит он или нет. Майкл Л., должно быть, его брат.

У Джошуа не так много фотографий. Пролистав пять, я попадаю на два года назад. На снимке он в старшей школе, очевидно, на выпускном, приобнимает миниатюрную девушку с вьющимися волосами и в очках – я не знаю ее имени, но узнаю́ лицо. Я останавливаюсь и ненадолго задерживаюсь на этом фото. Я вижу в нем что-то – что-то до-чудовищное, до-человеческое. Счастье, надежду в его глазах. Такого Джошуа я никогда не видела в школе: слишком большой смокинг, сутулые плечи, неуверенность в глазах. Я возвращаюсь на одну фотографию назад и вижу Джошуа, лежащего на диване в обнимку с большим лабрадором. Он корчит рожицу и широко, криво и невинно улыбается в камеру. Он выглядит иначе, чем на других фотографиях, и иначе, чем хмурый парень в кадетской форме в школьных коридорах. Мальчик в футболке и носках в захламленной комнате. Мальчик.

«Таким я хочу тебя запомнить», – комментарий от Майкла.

Вчерашний.

У меня глаза лезут на лоб. Майкл тоже листает эти старые фотографии. Но он листает их с другой стороны горя. Изнутри. От лица того, кто слишком хорошо знал Джошуа, а не от лица незнакомки, которая лишь мельком видела его в старшей школе и наблюдала снаружи за его последними злобными моментами жизни.

«Майкл Л.». Я нажимаю на профиль. Я с трудом узнаю в нем того мальчика, с которым была едва знакома в школе: уже без очков, волосы до плеч, обтягивающая футболка группы, в руках пара барабанных палочек.

«ГОРЯЧ!» – комментирует некто по имени Пигглс Вордсмит. У этого комментария столько же лайков, сколько у фотографии.

Я изучаю лицо Майкла. Если присмотреться, он похож на Джошуа, хотя его лицо длиннее, на тон темнее, да и стиль совершенно другой. На его страничке написано, что он работает в Amoeba. Это магазин пластинок на Телеграф-авеню, недалеко от Калифорнийского университета в Беркли. Кажется, не все мои одноклассники разъехались по модным колледжам.

Я закрываю ноутбук и выхожу поприветствовать маму. Я только что слышала, как она зашла домой. Я собираюсь предложить приготовить завтрак на ужин, когда замечаю выражение ее лица. Она не улыбается. Она бросает сумочку на диван, и из нее вываливаются косметика, ключи, кошелек, свернутые в комок салфетки и перцовый баллончик.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Шандра Пенски умерла.

Шандра Пенски. Звучит… как-то знакомо. Или, может быть, мне это кажется, потому что теперь на имени лежит груз смерти. Я напрягаю мозг в поисках ответа и моргаю.

– Жертва стрельбы. Та, что была в критическом состоянии.

– О боже, она умерла?

– Да. Джой знает?

– Кто может знать, что известно Джой? – Я качаю головой. – Ужасно жаль эту женщину и ее семью.

– Я собираюсь послать им цветы и сделать пожертвование в МЗБО от ее имени.

– Это очень мило с твоей стороны.

Мама встает на колени в чулках и складывает все обратно в сумочку. Наблюдая за ней, я ощущаю, как растет чувство вины. Последний час я провела, изучая страницу Джошуа Ли на «Фейсбуке». А в это время погибла жертва, и я даже не знала ее имени, пока не [13]узнала, что она мертва. Я встаю на колени рядом с мамой и передаю ей перцовый баллончик и помаду.

Я все же готовлю завтрак на ужин. Мама рассказывает Джой о Шандре Пенски, и Джой ничего не отвечает. Она меняет тему и рассказывает о том, что Лекс приезжает в Калифорнию с гастролями через месяц, что у них выходит новый альбом – настоящий альбом, на лейбле, а не просто что-то на Bandcamp. Джой также рассказывает маме, что сегодня ходила к психотерапевту. Не знаю, зачем ей врать об этом, но ключи Джой лежат на том же месте, что и несколько дней назад: они упали с гвоздя, на котором висели, в горшок с хлорофитумом в гостиной. Ее сумка на прежнем месте – под моим пальто, которое я не надевала уже неделю, на вешалке. Так что я ей не верю.

После ужина мама уходит в свою комнату и звонит какому-то человеку из МЗБО по поводу новостей о Шандре Пенски. Я люблю маму, но она так громко говорит, что я слышу ее сквозь стены. Как же я рада, что она никогда не приводила парней домой.

Я подхожу к комнате Джой и стучусь. Она открывает дверь. Она жжет благовония и смотрит «Звездный путь», на экране застыл какой-то инопланетянин с открытым ртом. Давным-давно, когда Джой училась в младших классах, она просто обожала «Звездный путь». Я бы даже назвала ее «треккером». Она также зубрила математику, постоянно играла в шахматы и завела крысу. Потом она перекрасилась в синий за лето до старшей школы, сходила на свой первый панк-концерт и переключилась на ужастики. Есть что-то очаровательное в том, что она смотрит «Звездный путь» сейчас.

– Я сейчас спрошу кое-что, – говорю я ей тихо, – но ты, пожалуйста, не обижайся.

– О, фантастика. Люди говорят «пожалуйста, не обижайся» как раз тогда, когда собираются сказать что-то обидное.

– Ты правда ходила на терапию?

– Да.

Она не моргает, и я тоже.

– Честно? – спрашиваю я снова.

– Ты что, из полицейских психиатров? Да.

– Тогда почему твоя сумка лежит на том же месте?

– Вот же любопытная сучка, – говорит она.

«Сучка» может быть похвалой, оскорблением или и вовсе нейтральным словом в речи моей сестры.

– Это была онлайн-сессия, – говорит она. – А теперь убирайся из моей комнаты, пожалуйста.

– Что ты чувствуешь по поводу новостей о Шандре Пенски? – спрашиваю я.

– Ты что, прослушиваешься на роль моего нового психотерапевта? – Она почти ласково берет меня за плечи и выводит в коридор. – Здесь, – говорит она, махнув рукой в сторону своей комнаты, – зона, свободная от стресса. Понятно?

Она закрывает дверь. Я открываю ее снова.

– Прости, – говорю я ей, – за то, что не поверила тебе.

Она снова закрывает дверь.

– Можно я посмотрю с тобой «Звездный путь»? – спрашиваю я у закрытой двери.

Через мгновение она открывает дверь.

– Зона без стресса, – подчеркивает она.

– Ага, я поняла.

Мы сидим по-турецки на ее кровати в мерцающем свете, и она позволяет мне укрыться своим пушистым одеялом. В этой «зоне без стресса» что-то есть. Здесь просто рай, в воздухе витает аромат сандалового дерева, красные рождественские гирлянды развешаны вдоль ее низкой полки с пластинками. Это чувство восторга от того, что мне дозволили войти в ее пространство и в ее компанию, кажется, никогда не исчезнет. Я снова ребенок, мы снова в безопасности, и здесь только мы, сестры.

Глава 18

Шандра Пенски мертва. Так что стрельба в «Гламуре» снова возвращается в новости. Число погибших увеличилось с одного до двух. В соцсетях появляются посты, посвященные ей, картинки по ее фотографии с улыбкой и сверкающими карими глазами. Она училась в школе медсестер, ей было всего двадцать три. Я смотрю на ее фотографию так долго, что глаза начинает печь. Я не знаю ее, но могу представить, будто знаю. Если я долго смотрю на фотографии незнакомых людей в интернете, живых или мертвых, мне кажется, что мы знакомы.