Эхо наших жизней

Я дружелюбная. Я проверяю Джой, которую не видела выходящей из комнаты с тех пор, как она выставила меня дурой сегодня утром. Близится время ужина. Я приношу ей поесть и пытаюсь подбодрить. Она убирается. Возле ее шкафа стоят коричневые сумки со старой одеждой. Я перечисляю всех, кто написал мне и спрашивал о ней. Она говорит, что ей не нужен секретарь. Я не секретарь, говорю я. Я твоя сестра. Твоя подруга. Ты можешь поговорить со мной. Ты же знаешь, что можешь поговорить со мной, верно?

– А могу я не говорить с тобой? – спрашивает она. – Как насчет этого?

Я стою и не отвечаю. Моя мама продолжает, что, возможно, Джой просто нужно побыть одной. Что такого страшного в личном пространстве и зачем я пытаюсь настоять на обратном?

Позже я ем миску хлопьев на ужин – моя утешительная еда, если вы не поняли, – и слышу вскрик. Мама в своей комнате, она в халате-кимоно. Она выходит в коридор с телефоном в руках, и я могу ее видеть из своей комнаты и, вероятно, Джой тоже. Ее глаза дико выпучены за очками для чтения.

– Со мной связались из NBC, – говорит она. – Стоит ли мне поговорить с ними?

– Зачем? – спрашивает Джой.

– Думаю, они хотят взять у меня интервью о стрельбе, – говорит мама с явным удивлением. – Что мне сказать? Они спрашивают, могу ли я сейчас подъехать в их студию в Беркли… Кажется, это для утреннего эфира.

– Это… неожиданно, – говорю я.

– Думаешь, это попадет в телик? – спрашивает она. – Никогда бы не подумала, что меня покажут по телику.

– А ты хочешь попасть в телик? – спрашиваю я.

– Да я раньше об этом и не задумывалась, – говорит она. – Но это может стать отличным шансом… Не знаю, ну, чтобы поговорить о случившемся. Разве разговор о проблеме не является первым шагом к ее решению?

Я слышу, как Джой встает и закрывает дверь.

– Ну, может быть, – говорю я. – Но все уже кончилось. Он мертв. Так что… проблема как бы решилась сама собой.

– Нет, дело гораздо серьезнее, – говорит мама. – Тебе не кажется? Сегодня утром я читала в интернете, что за последние восемь лет количество стрельбы в публичных местах увеличилось в три раза. Это просто взрывает мозг.

На самом деле я совсем не хочу говорить об этом сейчас. Я предчувствую тираду на тему политики, поэтому просто говорю:

– Ага. Тогда ты должна перезвонить им.

– Да, я должна, – повторяет она, будто пробуя слова на вкус.

Я киваю. Она уходит в свою комнату и закрывает дверь.

И вот так моя мама завирусилась в Сети.

Глава 12

На следующее утро, в понедельник, я отправляюсь на стажировку, хотя все еще в шоке – и еще больше в шоке от того, что шок не проходит уже четыре дня. В шоке от своего шока.

Сидя в метро, я представляю, как врывается человек и расстреливает из пистолета нас, пассажиров, любовно смотрящих в свои девайсы или книги. Я с трудом вытесняю этот образ из головы. Пока лифт поднимается в офис, я гадаю, есть ли оружие у остальных четырех пассажиров. Я работаю на тринадцатом этаже высотки в центре Окленда, и теперь у нас новый пропускной режим… Мне приходится рыться в телефоне в поисках кода и набрать его один, два, три раза, прежде чем я попадаю внутрь. Спасибо, конечно, за меры безопасности, но это та еще головная боль.

Здесь работают семнадцать человек плюс сменяющие друг друга стажеры с оленьими глазами. У нас просторный опенспейс в конфетных оттенках, окруженный кабинетами руководителей. «РЕТРОФИТ» – гласят трафаретные буквы. Все здесь кажется шикарным – уж точно гораздо шикарнее той забегаловки с сэндвичами, где я работала до этого. Из окон открывается вид на Окленд: беспорядочное скопление городских кирпичных зданий, мерцающие улицы и озеро Мерритт – будто зеркало на фоне холмов. Деревья, квартиры, люди – все сливается в нечто похожее на фиолетовый шум, сверкающий в лучах солнца. Этот вид для меня до сих пор в новинку, а вот остальные сотрудники проходят мимо, как будто это просто еще одна стена.

Иногда мне кажется, будто я не вписываюсь в круг этих двадцати-тридцатилетних людей, будто я просто выдаю себя за взрослую, а внутри остаюсь ребенком. Может, именно так чувствуют себя на самом деле все взрослые.

– Бетти, – шепчет Антонио позади меня. Я знаю, что это он, потому что больше никто не станет шептать мне на ухо, а еще в здешнем коллективе работает всего двое мужчин, включая его. Я оборачиваюсь. Антонио очарователен. Он носит галстуки-бабочки и укладывает волосы назад, как мальчик из фильма пятидесятых годов. У него явно были какие-то проблемы с кожей, но все прошло, и теперь он скрывает постакне под аккуратно подстриженной бородой. Он один из трех стажеров и быстро стал одним из моих друзей по работе. – Как дела, Бибс?

– Все хорошо. Спасибо за сообщение.

– Я типа в шоке.

– Думаешь, ты в шоке?

– Ну конечно же, – говорит он. – Конечно.

– Я просто стараюсь не думать об этом.

– Понял, – кивает он.

Наступает тишина.

– А вообще, не понял, – продолжает он. – Мне так неловко сейчас. Я в этом очень плох. Типа, что мне сказать тебе?

– Как насчет «привет, как прошли выходные?»

– Ну и как прошли выходные?

– Странновато, врать не стану.

– Хочешь поговорить о… том самом?

– Честно, только не здесь. И не сейчас. Может быть, позже за обедом. А сейчас я отчаянно пытаюсь сохранить макияж.

– Услышал и принял к сведению.

Мы идем обратно в зону для стажеров, мимо звуконепроницаемых кабинок, которые обычно занимают сотрудники отдела продаж (болтуны, телефонные балаболы), мимо тихой команды ИТ‐специалистов за их общим столом.

Мы с Антонио садимся в эргономичные кресла спиной друг к другу. Включаем свои ноутбуки.

– У меня тоже были странные выходные, – говорит он. – Не настолько, как у тебя, конечно. Но я ходил на свидание с одним парнем.

– Рассказывай.

Личная жизнь Антонио интереснее, чем реалити-шоу.

– Ну, сначала он показался мне классным. Он не то чтобы красавчик, но, знаешь, выглядит неплохо. Как если бы у Джеффа Голдблюма был внук, и с каждым поколением терялась какая-то часть его сексуальности.

– Окей.

– А еще он работает в ИТ. В какой-то компании, занимающейся видеостримингом. Он инженер. Так что, кажется, богат. Один из этих, джентрификаторов.

– О‐о-о.

– Вот-вот. Таких терпеть не можешь, пока не окажешься у них дома и не обнаружишь, что там и джакузи, и бильярдный стол, и вид на город. И тогда задумываешься: типа, ладно, может, он и неплох.

Я увлеченно выравниваю на столе свой ноутбук, коробку с салфетками и желтый блокнот, которым я почти не пользуюсь, потому что на дворе двадцать первый век.

– Бибс, – говорит Антонио, – он устроил мне целую экскурсию.

– Это эвфемизм для секса?

– Нет, в самом деле экскурсию: будто он риелтор, показывающий свои квадратные метры. И угадай, что он мне показал?

– Свой член?

– Какая ты грубая, – вздыхает он. – Эйчар! Эйчар! – притворно зовет он. – Но если серьезно, то нет. Он показал мне детскую.

– О, так у него ребенок, – говорю я, думая, что это и есть конец истории.

Антонио – отличный рассказчик, и у него хорошо получаются неожиданные повороты.

Я открываю почту, нашу интрасеть, рабочий чат. Логотипы пляшут в разных частях моего экрана, открывая окна.

– Нет, у него не ребенок, – шепчет Антонио. – У него около сотни детей.

Я медленно поворачиваюсь на своем вращающемся стуле. Антонио уже ждет, отвернувшись от стола и глядя на меня большими глазами.

– Знаешь таких реалистичных кукол? Супержутких? – шепчет он. – Он их собирает, и вся его вторая спальня ими завалена. Коробки на коробках.

– И как ты отреагировал?

– Я притворился, что у меня болит голова, и смылся домой. Ну, типа, как после такого может что-то быть?

– Где ты вообще находишь таких парней? – спрашиваю я.

– Это что-то да говорит обо мне, не так ли? – грустно спрашивает он. – То, что у меня случаются мэтчи с подобными людьми?

Я качаю головой. Именно из-за таких историй я никогда не буду пользоваться приложениями для знакомств.

Вообще, странное чувство, что я достаточно взрослая, чтобы ими пользоваться.

Еще страннее думать о том, что, если верить той статье, которую я прочитала, причина, по которой Джошуа Ли устроил стрельбу в «Гламуре», может быть в том, что он познакомился с девушкой в приложении для знакомств.

– Я тебя утомляю, – говорит Антонио, – своей бесконечной болтовней. Это потому что я нервничаю, видишь? Эта стрельба – я все еще думаю о ней. Ты правда в порядке, Бибс?

Я растеклась бы в лужу прямо сейчас, если бы могла себе позволить это. Но я этого не делаю. Вместо этого я представляю, что мое лицо – это маска, и выравниваю дыхание. Закаляю себя.

Этот блеск в его глазах – жалость, как мне кажется, – я бы хотела больше никогда не видеть.

– Похоже, получше, чем ты, – издевательски отвечаю я. Разворачиваюсь на триста шестьдесят градусов в своем кресле.

– Она прекрасна… прекрасна и опасна, – говорит он.

Да, это он обо мне, но это также внутренняя шутка. Это ужасно дрянной слоган нашей компании, который повторяется во всех роликах нашей осенней коллекции.

– Я правда в порядке, – говорю я Антонио.

Он кивает:

– Хорошо.

– Тогда хорошо.

– Хорошо!

Мы хихикаем, разворачиваемся и наконец-то приступаем к выполнению своих задач.

И тут я вижу письмо с кричащим заголовком «ТВОЯ МАМА!!!!!» от 6:11 утра, отправленное Зои. Я замираю на мгновение, боясь открыть его. Я боюсь, что случилось что-то плохое, – хотя как такое может быть? Я слышала, как она вчера вечером вернулась домой, как хлопнула входная дверь. Она в порядке. Джой, наверное, еще спит. Никого больше не подстрелили. Все хорошо.

Никогда раньше я не повторяла про себя эти слова – снова и снова, как мантры, пытаясь кирпичик за кирпичиком заново построить иллюзию безопасности.

Глава 13

От кого: Зои Хаяси

Кому: Бетти Лавелл

Тема: ТВОЯ МАМА!!!!!

Привет-приветики.

Слушай, я знаю, что ты еще не отошла от стрельбы в «Гламуре». Только и думаю, что о тебе и твоей семье. Представляешь, парень, который это сделал, учился в нашей школе?! Мы ходили вместе на физкультуру в девятом классе, и все, что я помню о нем, – это что он ходил в одной и той же спортивной форме. Короче, я решила, что письмо – наименее навязчивый способ, но, Бетти, Я БЫЛА ОБЯЗАНА написать тебе после сегодняшнего утра…

Сегодня меня разбудило сообщение мамы, которая, как ты знаешь, постоянно смотрит новости по телеку и в «Твиттере». Она прислала мне утренний ролик с NBC, и там ТВОЯ МАМА!!! И она была охренеть как убедительна!! Я реально завизжала в коридоре своей общаги. И глянь – сколько уже просмотров у видео? Его запостили только вчера, а уже почти пять тысяч!!

То, что она сказала, было так правильно, и, несмотря на то что стрельба в «Гламуре» была супербольшой трагедией, это так круто, что хоть кто-то говорит о ней так, как оно и было на самом деле. Передай своей маме, что я ее обожаю. Люблю тебя. Надеюсь, наберешь меня попозже.

Я дочитываю до конца, где прикреплены ссылка и превью видео с маминым лицом, застывшим на скриншоте новостей NBC. Я закрываю глаза. Кровь словно замедляется в венах. Мне опять тошно из-за стрельбы, уши закладывает, страх оживает и накрывает меня с головой. Но я не могу не посмотреть видео после письма. Моя мама в эфире NBC.

Я встаю с телефоном, иду в туалет, закрываю дверь и нажимаю на экране маленький треугольник «воспроизведение».

Ведущая – блондинка с шлемообразной прической и такими белыми зубами, что они флуоресцируют, – перекладывает какие-то (наверняка пустые) бумаги на столе. За ее спиной – фотография разгромленного «Гламура».

– Меня зовут Тифф Бреннер, – говорит она. Ох уж эти ведущие. Что у них за голос такой? Все эти взлеты и мелодраматические падения тона, немигающий взгляд. Кто так вообще разговаривает? – Два дня назад произошла стрельба в магазине, которая потрясла общину в районе Залива в Калифорнии. Пока власти разбираются с причинами случившегося, жертвы – выжить посчастливилось всем – задаются вопросами. И они не собираются молчать.

В нижней части экрана белым цветом светятся слова: «МЕСТНАЯ АКТИВИСТКА ВЫСКАЗЫВАЕТСЯ ПОСЛЕ СТРЕЛЬБЫ В “ГЛАМУРЕ”».

Затем появляется моя мама. Она сидит вся такая наряженная, будто собралась на собеседование, – в черном блейзере и любимых серьгах (серебряных молниях, от которых отражается свет). У нее ярко-розовые губы. Ага, вот оно. Очевидно, что моя мама эффектно выглядит на камеру. Но это второстепенно. «БЕВЕРЛИ ЛАВЕЛЛ, МЕСТНАЯ АКТИВИСТКА»? С каких это пор моя мама стала «местной активисткой»?

Видимо, с этого момента.

– Наша стрельба не была чем-то особенным, – говорит мама. – Совсем нет. На самом деле в этот же день произошла другая стрельба в кампусе колледжа в Техасе, и погибли два человека. Это происшествие серьезнее. Я должна быть благодарна.

Я прибавляю громкость на телефоне. Ничего не могу с собой поделать. Эмоции выдают ее, почти не скрываясь за дрожью в голосе, за остекленевшими глазами.

– Я должна быть благодарна, – повторяет она. – Нас чуть не застрелили во время шопинга. И… вот я здесь, и думаю… а насколько я должна быть благодарна? Вот что происходит сейчас в нашей стране. В кого мы превратились? Когда это стало нормой? Мы живем в стране, где оружие настолько боготворят и фетишизируют, что в сериалах людей расстреливают, даже не моргая, даже пульс не сбивается; где мои дети и их одноклассники должны прятаться под партами и в шкафах во время учений на случай, что заявится какой-нибудь стрелок, и эти учения становятся настолько обыденными, что дети над ними шутят.

Я содрогаюсь. Она говорит обо мне. Я не воспринимала эти учения на случай стрельбы всерьез. Я шутила, будто надеюсь, что они произойдут и спасут меня от контрольных работ и заданий. Я никогда о них не задумывалась, они были похожи на любую формальную, раздражающую часть школы – бег на милю на физкультуре, психологические тесты.

Мама продолжает говорить с моего телефона, ее речь становится все более страстной.

– Младенцы ежедневно погибают от шальной пули из-за безалаберных владельцев оружия. Ежедневно. Люди говорят о безопасности оружия. Владельцы оружия клянутся, что очень заботятся о безопасности. О, а еще есть Национальная стрелковая ассоциация, вот для чего она? А вы вообще знаете, что НСА тратит менее десяти процентов своего бюджета на безопасность и просвещение? Каждое утро заголовки газет кричат о массовых расстрелах – так часто, что мы даже не переходим по ссылкам. Статистика говорит, что в нашей стране самый высокий уровень убийств с применением огнестрельного оружия среди развитых государств мира. Кем мы стали? Что с нами стало, если человек заходит в магазин, открывает огонь, подстреливает четырех женщин, совершает самоубийство, и про это даже не говорят в национальных новостях? Я чуть не умерла. Моя дочь чуть не умерла. Наш случай не особенный, и это отвратительно.

Ролик кончается. В комментариях бушует буря от «давай, проповедуй, сестра» до «закрой рот, сучка». Типичный интернет. Но речь идет о моей маме, поэтому у меня поднимается давление, и я перестаю читать. Зои ошиблась. У видео не пять тысяч просмотров.

У него уже двадцать.

Глава 14

Я с головой погружаюсь в работу. Я публикую посты в наших социальных аккаунтах и два часа редактирую презентацию. Беспокойство на задворках сознания никуда не исчезает. Из-за моей мамы по телевизору. Со своим громким заявлением. Она всегда была такой – не боялась говорить даже неудобную правду. Когда я училась в девятом классе, она заявилась в школу, чтобы поговорить с моим учителем по английскому и сообщить ему, что его учебная программа расистская и сексистская. «Я посчитала авторов из списка литературы, – сказала она ему. – Целых восемьдесят восемь процентов из них – белые мужчины». Она сделала круговую диаграмму, чтобы проиллюстрировать свою точку зрения. На прошлых выборах она заставила меня вместе с ней ходить от двери к двери, рассказывая о какой-то женщине, баллотирующейся в собрание штата. Это была скудоба – слово, которое я придумала, чтобы описать что-то одновременно скучное и постыдное. К тому же как мама могла считать оскорбительным, что люди из церкви ходят по домам с проповедями, но в то же время приемлемым вот так стучать во все двери и призывать людей голосовать за Уиллу У? Один мужчина пытался убедить нас, будто все политики – рептилоиды. Другой мужчина кричал: «Неолибералы! Неолибералы!», пока мы не ушли с его порога. Каждый раз, когда мама надевает свою футболку YES WE WILLA! тонкую и мягкую, как винтажная рубашка, я вспоминаю об этих неприятных разговорах.

А теперь моя мама проповедует на телевидении, и у нее более двадцати тысяч просмотров. Я должна написать ей поздравления. Все, что она говорила, – это правда, насколько я могу судить. Она хочет, чтобы мир стал лучше, чтобы в нем было меньше оружия, чтобы террористы не стреляли в торговых центрах. Она имеет полное право говорить об этом по телевизору.

Почему же тогда это ощущается так?

Я не люблю быть в центре внимания. И никогда не любила. Я фанат одежды, в частности винтажа в стиле шестидесятых. Мои стены увешаны коллажами супермоделей, но не потому, что я интересуюсь модельным бизнесом. Мне это нравится как искусство. Я хочу стать редактором отдела моды или работать в журнале. В старших классах меня тянуло к диким театральным ребятам, к спектаклям на черной сцене, к которым я рисовала декорации. Мне нравится громкость, но сама я не люблю кричать.

С улицы слышится резкий звук выхлопной трубы, и я задыхаюсь, впадая в полную панику из-за этого «выстрела».

– С тобой все хорошо? – спрашивает Антонио.

– Да, все хорошо, – говорю я почти скороговоркой.

В течение всего дня слова моей мамы стучат в моей голове, как мячики для пинг-понга. «Наш случай не особенный, и это отвратительно». Честно говоря, я не знаю, что хуже: то, как громко она говорит, или то, что она права.

Мне почти грустно, когда я заканчиваю работу и спускаюсь на лифте к станции метро. Здесь, в окружении стен кабинетов, за запертой входной дверью с надежными индивидуальными кодами, на высоком этаже в охраняемом здании я чувствовала себя безопаснее всего с момента стрельбы. Я делала свою работу и делала ее хорошо. Я знала, что сказать. Знала, что делать.

Кажется, это единственное место, где это на самом деле правда.

Глава 15

Вернувшись домой, я с удивлением обнаруживаю, что Джой все еще в пижаме и в своей комнате, – ничего не изменилось с тех пор, когда я уходила утром. Ее комната такая чистая, какой я не видела ее все последние годы. Деревянный пол подметен, книги расставлены по полкам, стол убран. Но шторы по-прежнему задернуты, а свет приглушен. Ее рюкзак и учебники лежат рядом с дверью вместе с кожаной курткой, словно терпеливо ожидая ее возвращения к нормальной жизни.

– Не ходила сегодня на пары? – спрашиваю я с порога.

– Пока нет, – отвечает Джой.

– Можно зайти?

– Конечно.

Я понимаю, что в прошлом месяце, в августе, мне уже исполнилось восемнадцать, а ей будет двадцать один в следующем, но я все равно испытываю благоговейный трепет, когда она приглашает меня в свою комнату. Я сажусь рядом с ней на кровать. Она откладывает телефон и слабо улыбается мне. Она выглядит лучше, чем вчера.

– Видела маму по телеку? – спрашиваю я.

– Ага, – говорит она. – Что это вообще было?

– А мне показалось, что она хорошо сказала.

– Мне тоже, но все равно странно видеть маму на NBC.

– Это да.

– Как работа?

– Таблично. Презентатично. А как прошел твой день?

– Сегодня утром была у психиатра.

– Правда?

– У меня случилась паническая атака возле больницы. Честно, я думала, что умру.

– Джой! – Я кладу руку на ее плечо.

– Ага, – говорит она, – это жесть.

– Ты пошла одна?

– Я думала, что справлюсь. У мамы свой прием. Мы были в одном здании.

– Я могла бы сходить с тобой, – предлагаю я.

– Мне не нужно, чтобы меня опекала младшая сестра, – отрезает она.

Она моргает, словно решая, стоит ли уколоть меня посильнее или нет. Ее глаза мутного цвета – я никогда не могла решить, какой в них побеждает: зеленый или карий.

– В любом случае, по крайней мере, паническая атака случилась до приема, – говорит она. – Мне прописали кое-что от тревоги. И это очень помогло. – Она лезет в карман, достает пузырек с таблетками и встряхивает.

Я беру оранжевый пузырек и читаю этикетку.

ДЖОЙ ЛАВЕЛЛ

КЛОНОПИН

Действующее вещество: КЛОНАЗЕПАМ, 0,5 МГ

Для приема внутрь. 1–2 таблетки по необходимости, при бессоннице – перед сном.

Может вызывать сонливость и головокружение. Алкоголь и марихуана могут усилить этот эффект. Соблюдайте осторожность при управлении автомобилем, судном (например, лодкой) или механизмами.

Немедленно позвоните своему врачу, если у вас возникли психические изменения / изменения настроения, такие как спутанность сознания, новые / ухудшающиеся чувства печали / страха, мысли о самоубийстве или необычное поведение.

– Выглядит серьезно, – говорю я, передавая пузырек обратно.

– Ну, пока работает.

Она говорит так, будто таблетки у нее уже дольше, чем пару часов.

– Сколько ты приняла? – спрашиваю я.

– Всего две. Одна-две таблетки по мере необходимости. – Она возвращает пузырек в карман.

Кажется, дни после массовой стрельбы, в которой тебя чуть не убили, – это как раз самое время принимать препараты от тревоги. Я чувствую искушение попросить таблетку, но одергиваю себя. Я не нуждаюсь в них и не заслуживаю.

Мы слышим, как хлопает входная дверь, и оба выпрямляемся, когда слышим голос мамы.

– Очень удобно, Кайл. Слишком удобно, – громко говорит она.

Кайл. Так зовут моего отца. От звука его имени, одного этого слога, у меня учащается пульс. Я слышу, как мама сбрасывает туфли.

– О да, я ужасно рада, что теперь твой дух очистился. – Мамин сарказм настолько силен, что его можно уловить из космоса. – А ты вообще понимаешь, что я и твоя дочь попали в массовую стрельбу? И что это значит?

Мама появляется в дверях Джой, показывает нам экран и говорит: «Ваш папаша», как будто мы еще не поняли. Мы с Джой привстаем, чтобы поговорить с ним, но я быстро осознаю, что Джой имеет большее право на этот разговор, учитывая, что она чуть не погибла на днях. Мама передает телефон Джой, и я встаю, чтобы покинуть комнату. Джой закрывает за мной дверь. Я пытаюсь внушить себе, что мне все равно.

– Поздравляю, – говорю я маме, когда она открывает морозилку и достает замороженную пиццу. – Я видела ролик на NBC.

– Ага, что это вообще была за чертовщина? – спрашивает мама, широко распахивая глаза. Она снимает пластик с пиццы.

– Эм, не знаю. Это же ты сказала все эти вещи.

– Нет, но я имею в виду… что это привлекло столько внимания. Даже твой папаша видел его, а он сейчас в Испании, на своем хиппи-ретрите.

– Правда?

– Видимо, это и побудило его наконец позвонить, – говорит она. – А не мои сто тысяч сообщений, которые Секвойя, видимо, так и не передала. Боже, эта Секвойя такая безалаберная.

На самом деле мы даже не знаем Секвойю. Думаю, именно поэтому ее так легко ненавидеть. Она всего лишь голос по ту сторону телефонной линии с придыханием и неопознаваемым европейским акцентом.

– Как папа? – спрашиваю я, пока мама запихивает пиццу в духовку.

– О, ну ты его знаешь. Как обычно. Самоуверенный и напыщенный. – За эти годы я, наверное, выучила больше вычурных словечек из пренебрежительных высказываний моей мамы, чем за все школьные уроки английского.

– А ты как? – спрашиваю я.

Мама прислоняется к столу, распускает пучок и встряхивает волосами.

– Нормально, – говорит она с такой беззаботностью, будто это не ее четыре дня назад чуть не застрелили. – Но вот у Джой была паническая атака.

– Она рассказала.

– Мы должны присматривать за ней, – говорит она, расчесывая пальцами волосы. – Я волнуюсь за нее.

– Но вы же обе пошли на терапию?

– Да, – подтверждает мама.

– И… страховка это покрывает?

– Сейчас да, – говорит мама. – Одна сессия в неделю, через «Кайзер». Они одобрили нам каждой по восемь сеансов.[10]

– И этого достаточно? – спрашиваю я.

Моя мама – мать-одиночка. Мы снимаем жилье с ограниченной рентой, ходим по комиссионкам и собираем купоны. Мы бедные жители района Залива, одного из самых дорогих мест для жизни в стране. Мы постоянно думаем об экономии.