Печать Мары: Пламя. Книга I

– Нет, хватит. Нужно заканчивать.

Силин обернулся с порога.

– Это почему?

– Солнце скоро совсем сядет, – Василь улыбнулся, – в баню нельзя ходить.

Силин засмеялся.

– Ты банника, что ли, испугался?

Василь встал. Покрывало осталось лежать на скамье. Сообразив, что встал неприкрытым, выругался. Потом немного суетливо поднял кусок материи и быстро завязал ее на поясе.

– Почему боюсь? Просто лазник, банник по-вашему, не любит, когда в бане до темна засиживаются. Ему самому попариться надо. Нужно оставить свежий веник и кусочек мыла. И все.

Силин широко улыбнулся.

– Это тебя в твоей академии в Краковии обучили?

– Да. Я не только о баннике знаю…

– Так все… Заболтаешься с тобой – последний пар уйдет. Не хочешь, значит, один пойду.

Силин зашел в предбанник, потом выглянул оттуда:

– А ты пока это… Веничек приготовь. Ну, для лазника своего.

Улыбнулся и скрылся за дверью.

Глава 4: Западный ветер

Богуслав Радзивилл поднялся с колен и еще раз перекрестился. В часовне было тихо и прохладно. Он любил здесь уединяться. Только он и Бог, распластанный на простом черном кресте. Можно было не только помолиться, но и спокойно подумать. А подумать магнату всегда было о чем. Особенно сейчас. Рокош Любомирского – разрешенное законом восстание шляхты против тирании короны – давало ему шанс. Реальный шанс вернуться в Речь Посполитую не пленником и преступником, а победителем и героем. Но высокие ставки требовали не просто размышлений. Нужны были решительные действия. Возможно, такие, каких он никогда до этого не предпринимал.

Богуслав подошел к невысокой входной двери и закрыл ее. Потом двинулся вдоль правой побеленной стены, ведя по ней рукой. Он так редко пользовался потайным ходом, что мог найти его дверцу только наощупь. Вот здесь. Незаметная взору, но ощутимая под ладонью выпуклость камня. Радзивилл тяжело вздохнул, быстро перекрестился и всем своим весом надавил на стену. В кирпичной глубине что-то глухо опустилось, и одна из плит на полу сдвинулась в сторону. Из черного провала пахнуло сыростью и повеяло холодом. Радзивилл еще раз перекрестился, взял в руки большую толстую свечу и начал спускаться по крутой, резко уходившей в темноту лестнице.

Спустившись вниз, Богуслав поднял свечу повыше и огляделся. Давно он тут не был. Отец пару раз водил его сюда, пытался объяснить ему, как вести себя с древними богами. Воспитанный во Христовой вере мальчик старался не слушать запретные речи, но, к сожалению, не мог просто заткнуть уши. Отец считал обращение к древним богам делом очень важным и полезным, как крайнее средство в исключительных обстоятельствах. В те далекие времена маленький Богуслав старательно делал вид, что внимательно слушает, а сам беспрестанно молился. Про себя. А теперь, когда такие обстоятельства наступили, Радзивилл подумал, что напрасно он так невнимательно слушал родителя.

Три небольших каменных идола стояли в самом дальнем углу и тонули в полумраке. Перун, Свентовит и Сварог. Пространство за идолами было завалено черепами быков и баранов, принесенных в жертву еще дедом Богуслава. Перед идолами стоял низкий алтарь с большой книгой в грубом кожаном переплете. Первым желанием магната было как можно быстрее уйти прочь от этого гиблого для любой христианской души места. Он уже понял, что не справится, что зря спускался в этот забытый Богом и людьми подвал. Радзивилл начал разворачиваться в сторону выхода, но остановился. Ему показалось, что в книге лежит закладка. Странно. Последний раз он спускался сюда с тем непонятным московитом, прятавшим свое лицо под капюшоном. Путником, как он себя назвал.

– Песья кровь!

Радзивилл негромко выругался, когда вспомнил разочарование от своей надежды на этого человека. Все было хорошо до того момента, когда пришелец взял в руки книгу. Он так трепетно держал ее, так бережно перелистывал страницы, что Радзивилл сразу понял: Путник не знает, как с ней обращаться. Все же он, Богуслав, сын Януша Радзивилла и внук самого Христофора Перуна, хорошо разбирался в людях и в движениях их душ. Неуверенность – вот что он увидел в глазах и прочитал в действиях пришельца. Страх ошибки и отсутствие веры в себя. Радзивилл, конечно, не стал испытывать судьбу. Он помнил о мертвом Яне, оплакивавшем свою судьбу кровавыми слезами из пустых глазниц. Он осознал, что мелькнувшая было надежда на чудо угасла. Пропала, как будто ее и не было. Человек из Московии не сможет добыть для него перстень всемогущей Мары. Он, Богуслав Радзивилл, не станет вторым Радзивиллом Перуном. Точка! На прощание Богуслав разрешил взять пришельцу один из медальонов, которые остались от давно умерших волхвов. Тех самых, которых дед привез со Старой Ладоги вместе с книгой. Московит просил все, но Радзивилл милостиво разрешил взять только один. Два из них так и остались лежать здесь. Так и лежат до сих пор, запыленные и никому не нужные.

Богуслав наклонился, поставил свечу на алтарь. Осторожно взял один из оберегов в руку. Он был сер от пыли. Магнат достал из кармана платок и протер его. В колеблющемся свете свечи на медальоне проявилось женское лицо, окруженное клубком змей. По краям – неразборчивые надписи. Радзивилл знал язык московитов и умел на нем читать – как и на польском, на немецком, и на латыни. Но в этих нечетких расплывчатых буквах не было никакого смысла. Как и в книге.

Магнат положил оберег на место и взял древний фолиант. Несмотря на небольшой размер, книга была очень тяжелая. Оно и понятно – пергамент. Радзивилл усмехнулся. Хорошо, что не деревянная. Или берестяная. Он откинул тяжелый переплет и перешел сразу к заложенным закладкой страницам. Усмехнулся еще раз. Так и знал. Веточка с засушенными листьями была заложена на странице, просто пестревшей именем Мары.

Богуслав поднес книгу поближе к свечам и попробовал читать. Буквы были блеклые, нечеткие и от этого неразборчивые. Радзивилл начал чтение, но потом недовольно хмыкнул. На кириллице была написана только часть текста. Большая часть страниц была заполнена непонятными буквами. Теми же, что были и на медальоне. Глаголица. Магнат хотел выругаться, но удержался. Древней азбуки глаголицы он не знал. Богуслав начал закрывать книгу и тут невольно охнул от боли. На веточке, служившей закладкой, были шипы и об один из них он неосторожно уколол палец. Капля крови упала на пергаментную страницу. Растеклась по плотному материалу и вдруг пропала.

Радзивилл не поверил своим глазам. Он хотел закрыть книгу – и, к своему удивлению, не смог. Руки его онемели и перестали слушаться. Он не мог ни сдвинуться с места, ни пошевелить даже пальцем. Только глаза повиновались ему. Кровь понемногу сочилась из ранки и тут же впитывалась в страницу. Не просто впитывалась. На глазах Богуслава буквы начали обретать яркость. Они как будто наполнялись кровью, приобретали объем и смысл. Да, смысл. Магнат невольно пробежал глазами по строкам. И даже не понял, а скорее осознал, что понимает все написанное. И витиеватые завитки с кружочками глаголицы, и рубленые штрихи кириллицы.

– Идет Мара-Маревна, прекрасная королевна. Лик свой открыла, снегом все покрыла… Заморозит теперь сердца злые, заморозит сердца добрые…

Вначале Радзивилл шептал слова, едва шевеля губами, но потом голос его стал звучать все громче и громче. По мере того, как он продолжал чтение, силы покидали магната. Глаза начала застилать мутная пелена. Свет свечи постепенно слабел. По углам подземелья сгустилась тьма. Она была такой плотной, что, казалось, ее можно потрогать. В то же время буквы становились все более четкими и яркими. Богуслав прикрыл глаза, но кровавые символы как будто отпечатались у него на внутренней стороне закрытых век.

– Прими, Мара, жертву нашу, потому что мы чтим тебя и молимся тебе! – сам не желая этого, громко читал Богуслав. – Идет Мара-Маревна, прекрасная королевна. Лик свой открыла, снегом все покрыла… Заморозит теперь сердца злые, заморозит сердца добрые…

Жертву. Эта мысль обожгла погружающееся в спячку сознание Радзивилла. Какую жертву? Здесь никого нет. Кроме него. Не-е-е-ет… Нет!!!

Ему захотелось отбросить книгу подальше от себя, спрятаться от этих букв, гремящих в ушах жуткими словами, которые складывались в страшную молитву прямо у него в голове. Не в силах пошевелить даже пальцем, Богуслав нашел в забивавшем его мозг потоке слов лазейку и попробовал вставить в открывшийся промежуток другую молитву:

– Отец наш, который есть на небе, да святится имя твое…

Кровавые буквы замерли и, казалось, повисли в воздухе.

– Да будет воля твоя на земле и на небе…

Тьма чуть подернулась, воздух наполнился напряжением, как будто под сводами подземного капища столкнулись две невидимые силы. Книга выпала из рук Радзивилла и с грохотом упала на пол. Но Богуслав не слышал этого. Он не молился, он просто орал «Отче наш» во все горло, бросая привычные слова молитвы как камни в сторону трех грозных идолов, стоявших в полумраке у стены.

Молитва оборвалась. Радзивилл стоял посередине капища, тяжело дыша. По его лицу лил пот, руки и одежда были в крови, кровь капала на пол. Взгляд Радзивилла метался по стенам, пробегал по суровым лицам идолов, по валявшейся под алтарем книге. Свеча полностью оплавилась. Огненный язычок затрепетал, задергался. Легкий ветерок пригнул его, почти задул. Еще чуть-чуть и…

Генеральный наместник герцогства Пруссия Богуслав Радзивилл не стал больше медлить. Как ребенок, испугавшийся своей тени, он схватил еле тлеющий огарок и опрометью бросился прочь из подземелья. Ветерок легко заскользил вслед за ним вверх по лестнице и успел вырваться наружу, прежде чем тяжелая каменная плита навсегда запечатала вход в подземелье. Богуслав упал на колени перед распятием.

Ветерок влетел в часовню, резко повернул около фигуры на кресте, растрепал волосы коленопреклоненного мужчины, сложившего руки в молитвенном жесте, и выпорхнул наружу через узкое стрельчатое окно. На воле он рванулся вверх, сделал прощальный круг над Биржайским замком и помчался на восток в далекую холодную Московию.

#

Ветер чуть слышно шумел в верхушках деревьев, которые окружали поляну с тщательно утоптанным снегом. Три деревянных идола, старательно очищенные от снега, нависали над зажатым сосновыми стволами пространством. Самым высоким и мощным был старый, потемневший от времени, суровый, с обезображенным огромной трещиной ликом, идол Перуна. Рядом с ним возвышался четырехглавый Свентовит. Одна сторона массивного столба была обугленной и закопченной.

Лет двадцать назад оба великана были низвергнуты монахами Кирилловского монастыря и сброшены в Леший овраг. Расколотый Перун и так и не поддавшийся огню Свентовит. Старые боги не сдаются так просто. И вот снова грозный Перун, стянутый металлическими скобами, возвышается над толпой пришедших ему поклониться крестьян. А рядом с ним всматривается в людей почерневшими в пламени глазами четырехликий Свентовит.

Третий идол был совсем новый. Женщина. Красивое, но суровое лицо в обрамлении тяжелых кос, с большими, широко раскрытыми глазами. Свежий тес сочился смолой так, что из одного глаза вытекала тонкая нитка янтарной слезинки. Так, как если бы Мара, богиня жизни и смерти, хотела оплакать судьбу лесного края, отданного во власть креста, принесенного на славянскую землю византийцами.

По краю капища теснились крестьяне из окрестных деревень в рваных и грязных тулупах и куцых шубейках – мужики, бабы и несколько детей разного возраста. На их фоне десяток казаков из ватаги атамана Болдыря выглядели настоящими красавцами. Под грубыми походными суконными зипунами на них были надеты кафтаны. Пусть не из бархата и парчи, но добротные: ярких, порой даже крикливых расцветок.

Сам Болдырь, крепкий плечистый мужик лет сорока, с аккуратно подстриженной бородкой, стоял чуть в отдалении от крестьян и своей ватаги. Одет он был на польский манер: желтый жупан, красный кунтуш с прорезными рукавами и небрежно накинутая на широкие плечи волчья шуба. В отличие от казаков, опоясанных яркими кушаками, Болдырь был подпоясан богатым слуцким поясом из серебряных и золотых нитей. На нем висела тяжелая гусарская сабля.

– Мара-Моревна, снежная Госпожа! К тебе взываем мы. Ты, идущая в ночи, несущая пургу и бурю, снег и хлад, смерть и ночь. Смилуйся над нами, молящимися тебе. Приди не смерти ради, а для возрождения жизни. Нет жизни без смерти и смерти без жизни. Прими жертву нашу, потому что чтим тебя и молимся тебе!

Из-за спин крестьян на капище вышел высокий, лет сорока пяти, старик с длинной окладистой бородой. Толпа зашумела и заволновалась.

– Радослав… Радослав…

Крестьяне возбужденно зашептали, но стоило Болдырю бросить на них строгий взгляд, как все дружно замолчали.

Семенящий за Радославом отрок подвел к нему белого ягненка. Жрец достал из-за пояса небольшой нож в простых черных ножнах и попробовал пальцем лезвие на остроту. Животное, видимо, предчувствуя скорую гибель, тихо заблеяло. Радослав наклонился к нему, ласково погладил по головке, а потом резким движением задрал ягненку голову и полоснул ножом по горлу. На белой шкуре мгновенно появилась тонкая красная полоска, которая быстро набухла и засочилась кровью.

Отрок чуть замешкался подставить небольшую плошку под кровавый ручеек, бивший из перерезанного горла. Пролитая кровь тут же запарила на снегу, уходя в него, как вода в рассохшуюся от летнего зноя землю. Радослав бросил строгий взгляд на мальчика, и тот быстро исправился – придвинул почерневшую от долгого употребления плошку к самой шее животного.

Сосуд стал быстро наполняться. Кровь шла толчками, которые слабели с каждым новым ударом угасающего сердца. Глаза ягненка покрылись поволокой и потеряли яркость. По телу пошли судороги. Ягненок несколько раз дернулся в крепких руках Радослава, а потом затих. Когда отрок наполнил миску жертвенной кровью, волхв бережно опустил труп животного на снег. Потом выпрямился, принял из рук мальчика наполненный дымящейся на морозе кровью сосуд.

Толпа замерла. Радослав подошел к идолу Мары, окунул пальцы в еще не остывшую кровь и провел ими по губам Богини.

– Прими, Мара, жертву нашу, потому что чтим тебя и молимся тебе!

Все притихли. Болдырю, до этого момента спокойно и отстраненно наблюдавшему за обрядом, передалось общее напряжение. Он поднял голову и бросил обеспокоенный взгляд на кроны деревьев. Те стояли не шелохнувшись. Ветер, трепавший их с самого утра, незаметно стих. Затихли, замерли в тревожном ожидании и люди. На поляне воцарилась тишина.

Радослав еще раз провел окровавленной рукой по губам идола. Потом сделал шаг назад и замер в молчаливом ожидании. Толпа по-прежнему безмолвствовала. Только пар от дыханий людей поднимался вверх.

Неожиданно в воздухе появилось небольшое завихрение из невесть откуда взявшихся снежинок. Вихрь быстро набирал силу. Толпа как будто проснулась, пришла в движение. Люди пригнулись, руками заслоняя лица от острых снежных комочков. Даже невозмутимый Болдырь наклонил голову, прикрывая глаза рукавом. Вихрь кружился все сильнее в тесном пространстве между высокими соснами, окружавшими капище. Какая-то баба в толпе испуганно запричитала, какой-то малец заплакал – вначале тихо, потом, расходясь, все громче и громче. Его отец пытался зажать ему рот, но мальчик вырвался и бросился прочь с поляны. Убежать ему не удалось. Поток воздуха сбил мальчугана с ног, потом кинулся вверх и, пройдясь напоследок по кронам деревьев, исчез, как будто его и не было.

Радослав стоял молча, не шевелясь. Когда вихрь стих, он поднял взгляд на губы божества, которые минуту назад он сам покрыл густой теплой кровью. Они были сухие и чистые. Радослав упал на колени перед идолом и закрыл глаза: Мара услышала его молитву и приняла жертву.

Какое-то время люди стояли молча. Только отец сбитого ветром мальца бросился к лежащему на снегу сыну, подхватил его на руки и принялся тормошить, пробуя привести в сознание. Остальные не обращали на него никакого внимания. Все взгляды были прикованы к фигуре Радослава, замершей около идола Мары.

Но вот Болдырь махнул рукой, и толпа стала потихоньку расходиться. Люди шли, не оглядываясь, старательно обходя мужика, стоящего на коленях и прижимавшего к себе недвижного сына. Один из казаков подхватил тело ягненка и легко закинул себе на плечи, не побоявшись испачкать кровью дорогую одежду.

Болдырь двинулся было за всеми, потом остановился и бросил взгляд на Радослава. Тот по-прежнему стоял на коленях. Болдырь хотел было подойти к волхву, но передумал, резко развернулся и решительно пошел за казаками.

В голове Радослава голосом матери звучал напев-молитва, который он так часто слышал в детстве.

– Идет Мара-Маревна, прекрасная королевна. Лик свой открыла, снегом все покрыла… Заморозит теперь сердца злые, заморозит сердца добрые…

Надрывный крик, полный отчаянья и горя, вывел Радослава из оцепенения. Волхв поднялся с колен и двинулся в сторону кричащего. Мужик, все так же стоя на коленях, прижимал к груди сына. Лицом мальчика было обращено к небу, с которого падали редкие снежинки. Одна рука безжизненно свисала вниз. Рукавичка отлетела в сторону, и в сжатых пальцах медленно таял грязноватый снег.

Увидев подходящего к нему Радослава, мужик развернулся к нему, и голова мальчика откинулась назад, так что меховая шапка упала на снег.

– Как же… Как же? Как… Вот…

И без того глухой голос мужика срывался.

– Это ж мой… Мать-то померла… Как же?

Радослав подошел поближе, наклонился, заглядывая в застывшие незрячие глаза ребенка. Потом провел окровавленной рукой по холодному лбу мальчика, рисуя указательным пальцем волнистую линию. Молча отстранился и, не произнеся ни слова, направился вслед за остальными в сторону деревни.

Мужик хотел что-то сказать ему вдогонку, но отвлекся, поудобнее перехватывая ставшее неожиданно тяжелым тело ребенка. Он молча посмотрел в спину удаляющейся высокой, чуть сутуловатой фигуре. Потом в отчаянии мотнул головой и попытался подняться с колен.

– Тятя, тятенька… Озяб я, тятенька.

Мужик еще не до конца осознавая, что слышит голос сына, перевел на него удивленный взгляд. Малец тер лоб рукой, размазывая кровавую полоску, начертанную волхвом, по всему лицу. Отец порывисто прижал ребенка к груди, не разжимая объятий вскочил на ноги и хотел броситься вслед за волхвом, но того на поляне уже не было.

Глава 5: Госпожа Масленица

На пологом берегу Мологи, недалеко от старой Духовой церкви, раскинулся Масленичный городок. Жители Железного Устюга – посадские и запосадские: гвоздари, котельники, сковородочники, замочники, угольники, молотничие, – пьяные и веселые, лезли на высокие столбы, на верхушках которых висели подарки, под девичий визг раскачивались на качелях, уплетали калачи, блины, пироги и прочую снедь, продаваемую шумными крикливыми торговками. Крестьяне из окрестных деревень немного пугливо жались по краям ристалищ и площадок. Немногочисленные купцы с семействами чинно прогуливались, резко выделяясь богатыми шубами и яркими кафтанами среди серой одежды простолюдинов.

Основное действие, вернее, подготовка к нему, разворачивалось на самой середине реки. На небольшом островке тридцать или сорок мужиков лепили здоровенную снежную крепость. На этот раз защищать твердыню предстояло левобережным. Славившиеся своим упрямством и трудолюбием, под смешки правобережных, кряхтя и потея, они возводили уже девятый ярус из снежных шаров. На левом берегу народу жило поменьше, поэтому надежда удержать крепость была связана больше с высотой стен, а потом уже с упорством защитников.

Николка Силин, несмотря на молодость, степенно шел среди галдящей толпы. Он только недавно вернулся с западного порубежья. Одет он был в необычный для этих мест кафтан польского покроя. Молодки и девки тайком, нет-нет да оглядывались на него. Подобные наряды были в Устюге в диковинку. А тут еще такой справный и ладный парень.

Молодец этого внимания, казалось, не замечал. Он с удовольствием и даже с наслаждением вдыхал холодный воздух, крепко сдобренный ароматами дыма костров, подгоревшего масла, горячего хлеба. Рядом с ним шла худенькая, немного угловатая девочка-подросток – его дочь Настя. Она крепко держала отца за руку. Силин то и дело опускал на нее взгляд, любуясь яркими голубыми глазами и раскрасневшимися на морозе щечками.

За Силиным и Настей шла молодая женщина, одетая в дорогую парадную шубейку, отороченную беличьим мехом. Анна, жена Силина, была стройна и по местным меркам даже худа, особенно по сравнению с крепко сбитыми устюжачками. Из-за худобы она выглядела моложе своих лет, хотя была всего на пять лет младше мужа. Темные волосы то и дело выбивались из-под шапки с меховым околышком. Анна в который раз поправляла их, стараясь сделать это быстро и незаметно. За женой Силина двигалась дородная ключница Матрена с большим коробом, куда складывались покупки, сделанные хозяйкой.

Анна постоянно отставала, то и дело узнавая цену на ярмарочные товары. Что-то покупала и отдавала покупки Матрене. Силин несколько раз оглядывался на жену, но та старательно отводила глаза. Лед отчуждения, скопившийся за годы разлуки, не хотел таять. Василь посоветовал Силину дать денег Анне на покупки. Мол, это женщинам придает ощущение счастья и благодарности к дарителю-благодетелю. Но, похоже, заграничные штучки с Анной не работали. Ни особой радости, ни теплоты, ни тем более благодарности в ее темно-карих глазах Силин не заметил.

Семья подошла к одному из высоких столбов, стоявших прямо около масленичного рынка. Как раз в этот момент невысокий жилистый холоп под разочарованные и насмешливые возгласы толпы съезжал вниз. Его сменил молоденький отрок, совсем еще мальчишка. Он быстро скинул засаленный, весь в латках и дырах сермяжный зипунчик, поношенные валенки и запрыгнул на столб. Парнишка лез ловко и быстро, и толпа замерла, задрав головы.

– Вон, смотри, полез. Достанет? Как думаешь?

Силин бросил взгляд на дочь, как и все, смотревшую вверх. Ему захотелось прижать девочку к себе, но та отстранилась, продолжая молча наблюдать за пареньком.

– Пойдем! – Анна подошла к Силину и несильно дернула его за рукав кафтана.

– Ну что ты, как малое дитя.

– Залезет? – проговорил Силин, не отрывая от столба взгляда. – А… Ну, подожди.

Анна не остановилась, молча пошла вперед. Николка хотел ее догнать, но в этот самый момент нога парнишки проскользнула. Наблюдатели ахнули, предчувствуя падение, но парень чудом удержался. Силин приставил ладонь ко лбу. Парнишка был уже на самом верху. Дорогие красные сафьяновые сапоги висели уже совсем рядом, почти над его рукой. Отрок сделал попытку их схватить. Он уже почти дотянулся до богато расшитого голенища, но смог только скользнуть по нему пальцами. Хватка его ослабла. Парень с видимым усилием подобрался, с трудом удерживаясь на самой вершине столба, и тут за спинами зрителей раздался пронзительный девичий крик. Настин!

Силин развернулся и бросился на голос, расталкивая баб и мужиков, по-прежнему стоявших, задрав головы. Сразу за толпой глазевших на столб, с громкими радостными криками кружился хоровод. В его кольце стояло несколько ряженых – в звериных личинах и вывернутых наизнанку тулупах. Ряженые пытались вырвать кого-то из хоровода, и один из них, одетый в медвежью шкуру, держал в своих руках-лапах орущую во весь голос Настю.

Силин разорвал хороводный круг, протолкнув одного из его участников в снег, и подскочил к ряженым. Медведь тут же отпустил Настю, а та бросилась к отцу, прижимаясь к меховой оторочке кафтана. Силин обнял ее и стал гладить по головке.

– Ну что ты, что… Успокойся, маленькая моя. Медведя испугалась? Ну ладно тебе. Все хорошо.

Ряженый поднял упавшую с головы девочки шапку и протянул ей. Та резко дернула ее из рукавиц с намалеванными на сукне когтями и исподлобья зыркнула на медведя, не отрываясь от отца. Из-под маски раздался приглушенный смех. Ряженый снял личину, взял медвежью голову под мышку и стоял, улыбаясь доброй открытой улыбкой, чуть сощурив глаза от яркого солнечного света.

– Савелий?

Анна, чуть запыхавшаяся, стояла теперь рядом с Силиным и удивленно глядела на ряженого. Савелий хотел что-то сказать, но тут недалеко от толпившихся у хоровода людей пронеслись сани со здоровенной куклой Масленицы. Молодой возница, раскрасневшийся на морозе, в распахнутом зипуне, со свистом и залихватским гиканьем подгонял лошадей.

Толпа и хоровод вмиг ожили. Кто-то затянул песню, кто-то бросился за санями. Один парень поскользнулся и, падая, задел Силина, чуть не сбив его с ног. Николка с трудом устоял, резко обернулся и подошел к упавшему. Его охватила непонятная злость. То ли на неуклюжего пьяницу, то ли на Анну – за ее улыбку Савелию. Силин уже занес было руку для удара, но остановился. Парень пытался встать на ноги и при этом пьяно лыбился, щеря выбитые передние зубы.

Злость исчезла так же быстро, как появилась. Силин протянул упавшему руку, и бедолага, наконец, оказался на ногах. Резким движением дернул пьяницу за ворот зипуна, приводя в чувство. Тот крякнул, хмыкнул, покрутил головой, оторвал от себя руки Николки, улыбнулся и неуклюжей трусцой побежал за санями.