Печать Мары: Пламя. Книга I

Около пустой кадушки на коленях стоял человек, а за ним маячила призрачная фигура в балахоне. Блеснул нож, и кровь из перерезанного горла хлынула в бочку. Откуда-то снизу, от подножия кургана, раздался восторженный рев невидимой толпы. Обескровленный труп упал куда-то в сторону, а освободившееся место жертвы тут же занял другой человек. Силин закричал, чтобы предупредить его. Но ни один звук не вырвался из его широко открытого рта. Мужчина, лет двадцати безропотно опустился на колени. Бледная рука стоящего за ним волхва вынырнула из складок балахона. Резко задрала жертве голову. Силин видел, как судорожно дернулся кадык на натянутой побелевшей коже. Мелькнуло лезвие…

Кровь. Кровь. Кровь. Тени убивали людей, пока кадка не наполнилась наполовину. Тела молодых, старых, совсем еще юных мужчин и женщин падали вниз и скатывались по осыпавшимся под их весом склонам кургана. Потом одна из теней подошла к кадке. Силин увидел, как из складок балахона снова показалась бледная рука. В очередной раз блеснуло лезвие. Рука опустилась вниз, и по ней потек кровавый ручеек. Каждый из людей в балахоне подходил к кадке и резал себе вены, давая свою кровь. И Силин, который все это видел глазами одного из волхвов, проделал то же самое. Быстрая боль резанула по руке, и теплая кровь побежала вниз, стекая по пальцам.

Волхвы, взявшись за руки, тихо запели. То ли молитву, то ли заклинание. Толпа внизу подхватила его. Силин поначалу не мог разобрать слов. Они пели вроде по-русски, но звучание было странное, непривычное. Потом все разом смолкло. Один из волхвов выпрямился во весь рост, вознес руки к небу:

– Есть море-океан, на том море-океане есть мост железной, сидит князь железной, от востоку до западу подпершись своим посохом железным…

И тут же, одновременно с этим речитативом, остальные волхвы стали тихо, чуть слышно произносить имя:

– Рюрик, Рюрик, Рю-рик…

Звучание этого имени нарастало. Толпа внизу подхватила его, и через минуту уже везде гремело:

– Рю-рик! Рю-рик!

И только один волхв, с поднятыми к серому небу руками, не сливал свой голос с другими:

– Заповедывает своим детям железным, каленому и красному железу, булату и синему, стали, и стрелным железницам. Выйди железо от своей матери, от земли, войди в него, в его зраку, а древо в лес, а перья в птицу, а птицы в небо, клей в рыбу, а рыба в море и в реки…

– Рю-ю-ю-ри-и-ик! Рю-ю-ю-ри-и-ик! – неслось отовсюду.

– Защити и помилуй, мать-земля, сырое железо его от мечей, от сабель, от топоров, от синатолов, от ножей, от копий, от рогатин, от шестоперов, от тысячи сулиц, от тысячи стрел, от тысячи синаполов, от тысячи луков и от всякого разного оружия. Ибо он есть Рюрик!

Крики разом оборвались. Силину показалось, что все сотни, даже тысячи глаз смотрят на него. Так, как если бы он и был Рюрик. Эта дикая мысль вихрем пронеслась в голове. Нет! Это чересчур даже для бреда! Нет! Николка закричал что есть сил. Крик так и остался в горле, как будто он пробовал кричать через водную толщу. Нет! Нет!

– Не-е-е-ет!

Силин открыл глаза. Вместо заснеженного леса, серого неба над высоким курганом, над ним нависал темный, в широких трещинах деревянный потолок. За стеной ворчал разбуженный его криком хозяин дома. Где-то под полом пискнула мышь. Силин повернул голову на мокрой от пота подушке. За окном светало. Солнца не было видно, но его отблески мерцали на хрусталиках слюды. Николка вздохнул. Что-то изменилось. Неуловимо, чуть заметно. Боль в боку, которая неотступно его преследовала все это время, казалось, отступила. Она была еще там, он чувствовал ее. Но прежней, сильной, как удар ножом, рези не стало. Как будто кто-то или что-то сточило ей острые хищные зубы. Силин отбросил мокрое одеяло. Приятная прохлада остужала разгоряченное тело. Он лежал и не видел, как на правой руке затягивается кожей тонкая полоска, проходящая прямо по венам…

На окраине, за городскими стенами, утро уже вступило в свои права. Кузнец в маленькой еврейской кузне закончил работу. Он отложил наточенное до холодного блеска лезвие сабли. Поднял ее в руке, любуясь красивым хищным изгибом. Хотел проверить заточку, но тут же спохватился и быстро одернул руку.

#

После того как Василь принес поправленную саблю, дела Силина не шатко, ни валко, но пошли на поправку. Тем временем боевая служба всего Нижегородского разряда и гусарских рот подошла к концу. Последствия зимней кампании для разряда оказались близки к катастрофе. Из четырехтысячного отряда солдат и стрельцов не осталось почти никого. Конница, в том числе и гусары, была выбита на треть. После январского смотра Хованский велел остатки гусар и рейтаров отправить на усиление Брестского гарнизона. А получивших ранения, из тех, кто самовольно не уехал раньше, отправить по своим имениям на лечение. К тому же ходили упорные слухи, что после неудачного похода Новгородского разряда князя Хованского грозились отозвать в столицу. В такой ситуации казнить или миловать Силина стало еще сложнее. Никто не мог знать, как это дело может повернуться после прибытия нового воеводы. Поэтому, недолго думая, Хованский приказал выдать Силину две ефимки и спровадил его в родную Ёгну на лечение и окончательное выздоровление. А Василя, нужда в котором отпала вместе с расформированием гусарских рот, наказал отправить вместе с ним.

Глава 3: Высший разряд

17 января 7174 года от сотворения мира (27 января 1666 года), Железный Устюг

На соборной площади, освещенной ярким зимним солнцем, было немноголюдно. Стражники отогнали зевак подальше, и на утоптанном снегу площади остались только служилые. Из самой Москвы, по приказу царя Алексея Михайловича, прибыл ведавший призывом и военными делами разборщик Разрядного приказа. Вместе с писарем они расположились за длинным деревянным столом, поставленным прямо на снег. За спиной у них стояли, маясь от яркого солнца и сознания ответственности, выборные окладчики из местных. Служилые, дворяне и дети боярские стояли в полном вооружении, но без коней.

Писарь глянул в списки:

– Силин, Николка, из Ёгны, что из детей боярских, есть здесь?

Силин откликнулся.

– Ну так давай сюды.

Силин быстро, но без лишней суеты подошел к столу и встал перед разборщиком. Тот бросил на Николку изучающий взгляд. Перед ним стоял молодой высокий мужчина с аккуратной русой бородой, в справном снаряжении, лет тридцати от роду. О Силине разборщик уже слышал, и слухи эти были разные. Он потянулся к бумагам, которые писарь услужливо подвинул в его сторону. Быстро пробежал глазами по исписанным затейливым почерком листам. Про битву на Кушликовых горах в бумагах не было написано ни слова.

– Ну, смотрю, заслужен ты не по годам. Успел и с крымчаками, и с ляхами повоевать.

Силин стоял молча, а разборщик снова вернулся к чтению.

– В гусарах, значит, был… Так… И был, значит, ранен. Хм…

Силин молча кивнул.

– Немецкий знаешь, польский. Не поручик, а прям книжник.

Разборщик усмехнулся и продолжил, обращаясь к писарю, но достаточно громко:

– Вот так скоро ты, чернильная душа, да сотоварищи твои, толмачи, без работы останетесь.

По толпе собравшихся пронесся легкий смешок. Писарь обиженно и сконфуженно стал перекладывать бумаги уже прошедших разбор служилых. Не зная, как себя повести, Силин переступил с ноги на ногу, размышляя, рассматривать ли это как похвалу или как чуть прикрытую издевку. Заметив его реакцию, разборщик быстро переменил тон и широко улыбнулся:

– Ну что, молодЕц! Да и сам мОлодец.

Разборщик снова усмехнулся, довольный своей шуткой. Встал, тяжело опершись руками на стол, низкий и кряжистый.

– И науки знаешь, и царю служишь справно. В высший разряд его. Надобны царю-батюшке такие воины.

По окладчикам пронесся одобрительный шум. Разборщик поднял руку, и шум тут же умолк.

– Ну и, как положено теперь по разряду, вотчину еще надо добавить служилому.

Любому другому на месте Силина было бы уместно обрадоваться такой нежданной удаче. Собираясь к смотру, он действительно не думал, что такое случится. Но и скакать от радости молоденьким жеребенком ему охоты не было. А тем временем разборщик назидательно и веско продолжил:

– Высший разряд – это тебе не просто так, ему соответствовать нужно. Теперь не только сам по призыву пойдешь, но и десяток холопов боевых должен выставить… конно, бронно и оружно. Так ведь? Так!

Толпа снова одобрительно зашумела.

– А ну, подь сюды.

Силин подошел поближе к разборщику. Тот, поднявшись на цыпочки, зашептал ему в ухо:

– Ты погодь радоваться. Ты думаешь, просто так вот тебе надел дали? Нет, брат. Поганые в тех краях оживились. Да еще казачишки с Яика забредают. Озоруют. Язычники поганые повылазили, как грибы апосля дождичка. Так что это тебе, считай, служба. Давай, чтобы не баловали они у тебя там. Усек? А то Мару кличут, говорят, придет скоро… Тьфу… Прости, Господи!

Разборщик быстро трижды перекрестился и обернулся к писцу, не заметив, как по лицу Силина пробежала бледная тень.

#

Горница в усадьбе Силина была полна гостей. За длинным столом, заставленным едой и напитками, сидели соседи – служилые люди из детей боярских, старосты деревень, принадлежащих Николке, пара купчишек из Устюжны и самого Великого Новгорода, которые оказались здесь по торговым делам. На почетном месте, в голове стола, рядом с хозяином, сидели пятеро окладчиков, присутствовавших на недавнем разборе.

Василь скромно устроился на самом краю стола между старостой из Омутищ – одной из деревень, с которой кормился Силин, и попом из Нечаевки. Был Василь среднего роста, на пару годков старше хозяина дома. Пил немного, говорил еще меньше. И с легким акцентом. Он периодически отодвигал от себя сидевшего рядом с ним старичка, который приставал к нему с нескончаемыми вопросами о житье-бытье в Польше и Литве. Староста плохо слышал, поэтому так и норовил притиснуться поближе, обдавая Василя винным духом и запахом лука, которым он активно закусывал.

Гуляли уже третий час кряду, так что все собравшиеся были веселы и изрядно пьяны. Обмывали новую вотчину Силина и его скорый отъезд. Окладчик из Заливов, Сенька Артемов, поднялся, слегка пошатываясь, хотел было что-то сказать. Он потом глянул в кубок и, увидев там пустоту, протянул руку в сторону суетящихся вокруг стола служек. Быстро подскочивший парнишка наполнил порожнюю посуду мутноватым хлебным вином. Сенька удовлетворенно крякнул и стал уже садиться, но спохватился, прокашлявшись, начал тост.

– Ну что, други мои! Скажу, что наш Николка герой! Все ж слыхали, как разборщик вчера сказывал! Под Челядью вон как, знамя польское взял. Да и сам посечен изрядно был, а знамя взял! Так что… за Николку!

Гости пьяно подхватили, с шумом поднимаясь с мест.

– За Николку! За Силина!

Все дружно выпили и начали садиться, как тут Гордей Дурдин, известный забулдыга, пустомеля и задира, негромко, но в то же время достаточно четко, чтобы слышали не только ближние соседи, пьяно улыбаясь, произнес:

– Да на Кушликовых горах он не только знамя взял, да еще и Васильку-литвина. А тот так прижился на Николкиных харчах, что в Литву свою силой теперь и не загонишь!

Гордей обвел немного притихших гостей взглядом и поднял чарку.

– За хлебосольство! За Николку!

Служки засуетились, подливая торопливо в призывно поднятые бокалы, чарки и кубки. Гордей, довольно улыбаясь, высоко поднял руку, расплескивая из чарки недопитое, и ткнул ею в сторону Василя.

– О-о-о-о-о! Смотри! И ты тут, Василька, сын приживалкин!

Василь подскочил со своего места. Безразличное, немного скучающее выражение вмиг слетело с его лица, как отброшенная скоморошья маска. Рука рванулась к висевшей на боку сабле. Если бы не староста и поп, повисшие на Василе, он был бы уже около Гордея. Сосед Дурдина резко дернул того за рукав, и Гордей шумно опустился на свое место.

– А что не так сказал-то? – бубнил Гордей, но снова подняться не решался.

Тем временем Василь, который скинул с себя соседей, все-таки вышел из-за стола. Если бы не его красное от злости лицо, можно было подумать, что ничего не происходит, просто гость вышел размяться после долгого сидения. Василь шел неторопливо, мягкой пружинистой походкой.

Гордей, стряхнув с плеча руку соседа, также встал, по-прежнему улыбаясь. Он с трудом перенес ногу через лавку и отошел от стола, слегка пошатываясь и держа руку на рукояти сабли.

– Что пан хочет? – Василь говорил подчеркнуто спокойным тоном.

Гордей смерил противника взглядом и усмехнулся:

– Вот, ведь… па-а-а-ан. Па-а-ан хо-о-очет?

Василь молчал.

Улыбка слетела с губ Гордея, он сморщился и заговорил сквозь зубы:

– Пан хочет, чтобы ты, сучонок польский, сдрыснул отсюдова побыстрее. Хорош тебе девок наших портить!

Гордей был выше Василя, поэтому литвин вынужден был поднять голову, чтобы посмотреть ему в глаза. На лице Василя заходили желваки, но было видно, что он еще сдерживается. Зато Гордей не унимался и распалялся все больше и больше:

– Что? Что вылупился на меня? Маркела дочку кто спортил? А у Феофана сестра сохнет по тебе, черт окаянный! У-у-у-ух я тебя…

Рука Василя плавно охватила рукоять сабли. Гордей, с неожиданно резкой для пьяного прытью, выхватил свою саблю из ножен, но появившийся рядом Силин поймал его руку.

– Ну ты, Гордей Савелич, ну и ты, Василь, ну что ругаться! Ну все, хватит уже. Хорош, хорош…

Силин крепко нажал на руку Гордея, вдавливая его саблю обратно в ножны. Дурдин пробовал сопротивляться, но потом сдался. Сабля с шумом зашла в ножны, Гордей скинул руку Силина, бормоча что-то себе под нос.

– Гордей, не порть мне праздник. Го-о-ордей?

Силин хлопнул Дурдина по плечу. Тот только нервно передернулся, но Силин оставил руку на плече буяна.

– Гордей! Ты слышишь? Знатный день у меня! Хорош, понял?

Гордей недовольно скривился и пробурчал:

– Понял, понял…

Он таки скинул руку Силина и выпрямился. Василь, до этого момента стоявший молча, удовлетворенно кивнул и двинулся мимо стоявших мужчин. Он проходил так близко, что Дурдин не удержался. Он хотел задеть литвина плечом, да так, чтобы это выглядело непреднамеренно и случайно. Василь же совершил незаметное, неуловимое глазом движение, и Гордей, промахнувшись, потерял равновесие и под смех собравшихся сделал несколько быстрых неуклюжих шагов вперед, чтобы не упасть.

Он таки устоял на ногах, быстро развернулся и с перекошенным от злости лицом двинулся в сторону Василя.

– Гордей!

Голос Силина звучал веско, не со скрытой, а уже с явной угрозой.

Гордей зыркнул на Силина, пристально посмотрел на обернувшегося в его сторону Василя, махнул рукой и тихо, чуть слышно, прошипел:

– Сучонок… Раздавлю тварь, – и громко добавил:

– Ну ты что, Николай Парфеныч, мы ж не со зла. Так балуемся…

Речь Дурдина снова стала пьяной, как будто язык, точно по волшебству, опять начал чуть заплетаться. Силин подошел к Гордею, обнял и повел к месту за столом, за которым тот недавно сидел. Василь еще постоял, потом развернулся и вышел из горницы.

Пока Николка усаживал Дурдина, вновь оживился изрядно захмелевший окладчик из Заливов.

– Николка! Николка-а-а-а!

Силин поднял голову и посмотрел в сторону Сеньки.

– Николка, сабельку свою покажь нам. Ту, которую под Кушликами отбил… Заговоренную.

От неожиданности Силин немного растерялся.

– Ну скажешь тоже, заговоренная. Только если с чесной молитвой, так это может. А так… Сабля как сабля.

– Ну уважь общество! Покажь сабельку!

Обернувшись к соседям, Сенька понизил голос до громкого шепота, слышного, впрочем, и на дальнем конце стола, зашептал:

– Лях, тот, чья сабля до этого была, вот злющий был. Чистый аспид! Николку-то крепко посек тогда. Да…

Сенька многозначительно кивнул и принялся задумчиво что-то чертить на столе недоеденной куриной ножкой.

– Да… аспид!

Тем временем Силин начал снова отнекиваться, но потом махнул рукой и подошел к большому сундуку, стоявшему недалеко от красного угла. Он поднял тяжелую, окованную широкими железными полосами крышку и достал завернутый в ткань продолговатый предмет. Аккуратно, как будто боясь потревожить содержимое, развернул слои плотной фряжской ткани и вынул саблю в простых потертых ножнах.

Староста Омутищ, которого все знали как Антипыча, через оставленное Василем место пододвинулся поближе к нечаевскому попу отцу Сергию и горячо зашептал, обдавая батюшку волной перегара:

– О… смотри-ка, отче, даже брать ее в руки боится! А говорит, не заговоренная. Как же! Клинок-то басурманский. Крови християнской хочет. А не дашь ему кровушки-то, так и хозяйскую кровь возьмет. Как ляха того.

Отец Сергий недоверчиво глянул на говорящего, одновременно пытаясь от него отстраниться. Но староста, не замечая движения священника, придвинулся к нему еще ближе.

– Да застрелил Николка ляха того… Бах! И усе!

– Да нет! Распластал надвое! Да вот те крест!

Староста перекрестился быстрым мелким движением.

– Не богохульствуй! – зашептал в ответ Сергий густым басом, но Антипыч продолжал, как будто не замечая слов собеседника.

– Мне Савка наш, с Омутищ, Палашки сын, ну, который при Кушликовых горах с Силиным был… Так вот, он сказывал, ну, Савка этот, что только лик святой Богоматери, ну, который на клинке, да молитва эту диавольскую саблю и сдерживают… Чтоб кровь хозяина не взяла.

Поп снова отстранился и взглянул на старика. Недоверие в его взгляде сменилось на удивление. Отец Сергий явно ждал продолжения истории, но староста отодвинулся на свое место, а затем важно произнес:

– О-о-о как!

Тем временем Силин вынул саблю и бережно, как ребенка, придерживая одной рукой за рукоять, другой за край лезвия, дал в руки одному из гостей. Тот внимательно, с явным уважением, оглядел оружие и передал его дальше.

Когда очередь разглядывать боевую реликвию дошла до Сеньки, он быстро обтер руки о кафтан и благоговейно принял оружие. Он поднес лезвие поближе к глазам, беззвучно зашевелил губами, читая вытравленные на металле буквы. Грамота давалась окладчику из Заливов гораздо хуже боевых навыков, но и тут Сенька смог справиться. Удовлетворенно хмыкнув, он поднялся со своего места, взял саблю за рукоять, поднял ее так, чтобы не терять из виду текст молитвы, и торжественно произнес:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Си…

Силин не дал ему закончить. Он порывисто подошел к Сеньке, мягко, но в то же время решительно взял саблю из его рук.

– Не нужно всуе…

В воцарившейся тишине слова Силина прозвучали особенно значительно. Он вложил саблю в ножны. Крестовина негромко клацнула, заходя в верхний наконечник ножен.

Силин обвел собравшихся взглядом. Гости настороженно молчали. Силин махнул рукой одному из служек, которые стояли вдоль бревенчатых стен. Ближний к Силину сметливый парень подскочил к нему с полной чаркой.

– Ну что, други мои! Под саблю!

Сам поднял саблю, вложенную в ножны, высоко над головой и крикнул:

– Под саблю… Под саблю!

Гости возбужденно, с каким-то неосознанным облегчением зашумели, сдвинули чарки и кубки, выпили и загалдели, обсуждая силинскую саблю, Василя-литвина, который испортил дочку Маркела, цены на воск и мягкую рухлядь, новости из Новгорода, дела московские и тревожные вести из Литвы и Крыма.

Силин еще раз обвел взглядом пирующих. Парнишка, который принес ему чарку, хотел было принять у Силина саблю, но тот отрицательно мотнул головой, подошел к сундуку и очень тщательно принялся заворачивать ее в тяжелую, вышитую неведомыми гербами ткань. Завернул, бережно положил в сундук, опустил тяжелую крышку и с чувством выполненного долга вернулся к гостям.

Уселся на свое место в верхнем конце стола, окинул взглядом горницу, где гудела шумная ватага гостей. Знакомые с детства лица, родные стены. Вот только родные ли? За годы службы Силин успел отвыкнуть от всего этого. От размеренной, неторопливой помещичьей жизни, строгих и не очень постов, семейных выходов в церковь по праздникам, охоты и рыбалки по будням… По тому, как быть хозяином, мужем, отцом… Отцом. Он тяжело вздохнул. Настя… Настенька… Единственный его кровный человек. Другого такого у Силина и не будет. Но… нужно ехать. И сердце вдруг защемило от набежавшей тоски-печали.

#

Пир еще гудел, когда Силин вышел из горницы, прошел сенями и зашел в одну из кладовок, которую использовали как оружейную. Василь сидел на лавке и задумчиво натирал медную бляху с перевязи сабли. Николка обнял литвина. Тот не пошевелился, продолжая свою работу.

– Ну что ты в голову берешь эту чушь, Василь. Ты же знаешь, ты как брат мне, – с сердечным теплом заговорил Силин. – Гордейка напился и глупость несет. Ну, Василь…

Он потряс литвина за плечи. Тот отложил перевязь, посмотрел на Силина, откинул голову и посмотрел на небо. В его глазах мелькнула тень грусти, но он кивнул, признавая слова друга.

– Да я знаю… Спасибо, пан Николка… Спасибо, друже, – сказал он по-русски с легким акцентом, а потом добавил, – Amicus cognoscitur amore, more, ore, re!

Силин улыбнулся.

– Вот опять забормотал заклятия свои латинские!

Василь улыбнулся в ответ.

– Друг познаётся по любви, нраву, речам, делам!

Силин улыбнулся шире и похлопал литвина по плечу.

– А что, правда и Натаху слюбил? – спросил он, пытаясь перевести все в шутку.

Василь засмеялся в ответ, уже собираясь что-то сказать, но промолчал.

– Василь, – Силин снова похлопал его по плечу, – а давай завтра велю баньку истопить, попаримся! А?

Василь молча кивнул и снова начал натирать бляху.

– Пойдем?

– Ты иди, пан Николка, я потом… подойду.

Силин с тревогой посмотрел на литвина, но ничего не сказал. Еще раз похлопал его по плечу и пошел обратно к гостям.

#

С утра в баню все-таки не пошли. Затопить, конечно, затопили, но вот ни Силин, ни Василь туда не спешили. Голову ломило от похмелья, а горло было похоже на сухие крымские степи. Похмелились пивом, кислыми щами и послеобеденным сном. Солнце уже давно перевалило за полдень. Петляя по узкой тропке, Силин и Василь пришли, наконец, в стоящую неподалеку от усадьбы баню. Быстро разделись и заскочили в парилку. Пар еще держался, но хватило его всего на пару заходов.

Силин плеснул кваса на угли. Они зашкворчали, и пар медленно заполнил небольшую парилку. Василь охнул и опустил пониже голову.

– Хорошо! Хорошо же. А, Василь?

Литвин не отвечал. Силин втянул ноздрями обжигающий терпкий воздух. Хлебный и пряный. Действительно, как же хорошо.

– Все, пан Николка, не могу более.

– Да ты погодь…

Договорить Силин не успел. Василь ужом проскользнул между ним и печкой и выскочил наружу.

– Дверь, дверь прикрой… Черт не русский! Весь пар выпустишь.

Но литвин не слышал. Силин с неохотой поднялся с лавки и прикрыл дверь в парилку. Вернулся на свое место. Расслабленно опустил руки вдоль тела. Снова вдохнул воздух. Нет… Уже не то. Горький запах подгоревшего хлеба уже висел в воздухе. Силин ударил ладонями по мокрым от пота коленям и пошел на выход.

Василь сидел на лавке с пивным кубком в руках и смотрел в небольшое оконце, как большое красное солнце клонится к закату.

– Хорошая баня. Лучше, чем здесь, в Ёгне, да и нет, пожалуй, нигде. Жаль, самый жар упустили.

Василь, не поднимаясь с места, оглянулся.

– Тебя, пан Николка, послушать – в Ёгне все лучше, чем где-то!

Силин налил себе пива, отхлебнул глоток.

– Ну не все… Вот пиво на Литве у вас хорошее было… В монастыре, голодранцев этих… ну как их?

Василь улыбнулся:

– Босых кармелитов.

– Точно!

Василь привстал и заглянул в окно.

– Пан Николка, солнце садится.

Силин, казалось, не обратил на эти слова никакого внимания. Потом усмехнулся сам себе, повернулся к окну и сказал приглушенным голосом:

– Знаешь, Василь, когда мальцом был, кто-то из дворовых сказал, что солнце в озеро Овсяниковское садится… Ну там, где болото Большой мох, – замолчал, отпил еще пива. – Ну и я пошел проверить… Хорошо, на полдороге косцы меня приметили. Подумали – барчонок заблудился. А то там и сгинул бы. В болотах тех.

– Что, так и не узнал, где солнце садится?

– Нет. Да и на кой оно мне. Главное, чтобы всходило.

Василь усмехнулся.

– А ты знаешь, пан Николка, солнце никуда не садится. Это Земля вокруг него вращается.

– Да знаю я эту вашу ученую глупость. Скажешь тоже. Всякой блажи учат вас там, в университетах.

– Почему глупость? Nicolaus Copernicus это сто лет назад доказал.

– Ну вот. Начал каркать на своей латыни. Даже немец тебя сейчас не всякий поймет, – Силин махнул рукой. – Давай еще зайдем. Пока пар есть.

Василь глянул на Силина, потом поднялся с лавки и заглянул через запотевший бычий пузырь на небо. Солнце медленно погружалось в облака, окрашивая их в глубокий красный оттенок. Словно пропитанные кровью, они, казалось, пожирали опускающееся светило.