Печать Мары: Пламя. Книга I

– Ца-а-аре-е-в!!!

Силин, радостный и улыбающийся, взмахнул еще раз вражеским штандартом.

– Ца-а-аре-е-ев!!!

Клич русского воинства гремел со всех сторон. И Силин еще раз подхватил его, надрывая глотку:

– Ца-а-ар-е-ев!!!

Силин опустил красно-белое знамя, ткнув его наконечником в грязную, раскисшую землю. И в этот момент улыбка исчезла с его лица. Прямо на него тяжелой рысью несся с саблей в руках всадник с крестом на панцире, в накидке из леопарда и орлиных перьях на шлеме.

#

Времени на раздумья не было. Силин поднял вражеское знамя и упер древко в землю, выставив вперед небольшой наконечник и направив его прямо в грудь стремительно приближавшегося коня. Хотя кого он хотел обмануть. Шансов остановить тяжелого гусарского скакуна деревянной палкой у него не было никаких. Но тут неожиданно и для Силина, и для поляка справа на покрытом хлопьями пены скакуне вылетел Василь. Он, как ни пытался, не мог уже совладать с обезумившим конем. Все, что у него получилось, – это пронестись прямо перед самой мордой огромного черного жеребца, сбивая его с курса. Так и вышло. Конь поляка мотнулся вправо, и как ни старался польский гусар, его сабля только напрасно рассекла воздух, даже не задев Силина.

Как только черная тень пронеслась мимо, Силин, не выпуская вражеского знамени, бросился к Баяну. Пока поляк разворачивался для повторной атаки, Николка влетел в седло, сорвал знамя с древка, сунул его за пазуху под панцирь. Но самое главное – он успел взять в руку притороченный к седлу шестопер. И очень вовремя. Подлетевший к нему поляк снова рубанул саблей, и русский смог принять рубящий удар на окованную железом рукоять. Сталь с искрами ударила о сталь. Поляк, не разворачиваясь, нанес обратный удар. Силин не успевал выставить против него свое оружие, сумел лишь пригнуться к шее своего коня, и вражеский клинок только срезал перья с плюмажа его шлема.

Уйдя от удара, Силин выпрямился. В этот момент Баян грызнул черного коня за шею. Тот громко заржал от боли и отклонился в сторону. Поляк натянул удила и не дал ему выйти из схватки. Но этой небольшой паузы хватило Силину, чтобы перейти из обороны в атаку. Русский гусар занес шестопер над головой и нанес удар, вложив в него всю свою силу и ярость. В отчаянной попытке спастись поляк выставил для защиты саблю, клинком под прямой удар. Но удержать его не смог. Ощетинившееся стальными перьями оружие со звоном столкнулось с саблей, клинок которой с громким хлопком разлетелся пополам. Почти не ослабленный удар пришелся на голову поляка. Шлем выдержал, но всадник без единого звука вывалился из седла под ноги лошадям.

Черный конь несмотря на то, что потерял наездника, попытался укусить Силина. Тот снова махнул шестопером, но животное легко уклонилось и, заржав, отбежало в сторону. В этот момент Силину показалось, что убитый им поляк зашевелился. Добить его с коня было несподручно. Силин быстро выскочил из седла. Но тут нога его неудачно подвернулась, и он припал на одно колено. Раненый поляк как будто только этого и ждал. Он повернул в сторону Силина залитую кровью голову. Соскальзывая со шлема, одна из лопастей шестопера прошлась по лицу польского гусара. Она сломала ему нос и вдавила прямо в лицо стальной наносник вместе с полумаской. Силин даже не понял, почему поляк был еще жив с такой-то раной. Но враг, видимо, имевший на это свое мнение, выбросил вперед руку с зажатым в ней обломком сабли.

Удар пришелся в боковую пластину панциря. Он был настолько слаб, что Силин поначалу не обратил на него никакого внимания. Он просто занес шестопер для нового удара, но тут же опустил его. Лежавший у его ног поляк испустил дух. Силин на всякий случай ногой выбил у поверженного противника из рук обломок сабли и огляделся по сторонам.

Бой закончился, и роты русских гусар собирались вместе. На польской стороне, у самого края равнины, откуда шли на пехотные полки гусарские хоругви, неподвижно застыли серые ряды немецкой пехоты. «Пора и мне», – подумал Силин и хотел позвать Баяна. Но тут в тусклом свете пасмурного дня в траве что-то блеснуло. Силин наклонился и поднял сломанное оружие поляка. Протер остатки клинка рукавицей. На металле был запечатлен образ Богоматери. Выписанный уже не в нашей, православной традиции. Силин знал его: Матка Боска Ченстоховска. С шрамами на лике. Черная Мадонна. Силин, поддавшись неожиданному порыву, благоговейно приложился губами к образу. И тут увидел прежде незаметную надпись. Кириллицей.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Сим победим…

Надпись обрывалась. Силин еще раз протер клинок, уже голой рукой. Ему показалось, что от металла шло какое-то волнение, как будто внутри него сидел невидимый шмель.

– Сим победим…

Губы прошептали слова неоконченной фразы, а глаза уже рыскали по притоптанной пожухлой траве. Вот! Силин увидел вторую часть клинка. Подошел к ней, поднял с земли. Сложил обе части. Они подошли друг к другу, словно и не было между ними никакой трещины. Силин повертел их в руках. Бросить обратно на землю обломки со святым образом рука не поднималась. Силин еще раздумывал, что ему делать дальше, как почувствовал неожиданное тепло в боку. Опустил взгляд и с удивлением увидел, что из щели в пластинах кирасы течет кровь. И, судя по всему, вытекло ее уже немало. Силин запустил руку под панцирь и вынул оттуда густо пропитанное его собственной кровью трофейное знамя. Глядя на окровавленные когти и клюв благородной птицы, Николка горько усмехнулся. Перед глазами поплыли кровавые круги. Пространство вокруг начало вертеться. Попытался сделать шаг. Его ноги подкосились, и он рухнул на землю, как стоял, в полный рост. Боли от падения он не почувствовал. Только металлический привкус крови во рту. Сознание начало уходить, и только окровавленные губы прошептали фразу, которая сложилась, когда Силин соединил две части сабли.

– Сим победим врагов наших!

Глава 2: Проклятая сталь

Несмотря на то, что рана оказалась легкой, Силин долго не мог прийти в себя, не говоря уже о том, чтобы вернуться в строй. Вообще-то, ему повезло, причем несколько раз. После битвы на Кушликовых горах находившиеся в плачевном состоянии полки Хованского встали на постой в Полоцке. Останься они в полевом лагере, Николка бы давно лежал в общей могиле, присыпанный копьями мерзлой земли. Его подвиг, как и проступок, не ускользнул от воеводы. Доброжелатели не упустили повода нашептать про самовольные действия ротмистра первой гусарской роты. Иван Андреевич Тараруй Хованский человек был опытный и взвешенный, и с выводами спешить не стал. С одной стороны, нарушение приказа несомненно было, и ослушника следовало покарать. Но с другой – именно атака Силина спасла положение и не позволила вражеским хоругвям смять пехотные полки и разгромить русских на переправе. Да и геройство сын боярский Николай Порфирич Силин, сын боярский из Егны, проявил немалое. Одолел в поединке польского гусарского ротмистра и добыл вражеское знамя. В Москву воевода отписал следующее: «И учал быть бой жестокий, а неприятельские люди стали наступать на ратных пеших людей, чтобы их разорвать и побить, и пешие люди стали твердо и не уступили неприятелю места, бились, не щадя голов своих, а мы, взяв гусар и что было с нами всяких чинов твоих ратных людей, скочили на польских людей и польских людей сорвали, а пешим людям вспоможенье учинили». Про Силина же вести не подал – ни плохой, ни хорошей. Князь рассудил, что пока тот не мертв, но особо и не жив, решение принимать неслед. Не казнить, но и не миловать. До поры до времени.

В Полоцке Силина поместили на постой в небогатый дом местного купчишки. Затяжная война, называемая поляками Русским потопом, не могла пройти бесследно для приграничного города. Количество жилых дворов уменьшилось вдвое, так что выбирать, куда определить раненого гусарского поручика, особо не приходилось.

Больше месяца Силин лежал на выделенных ему полатях, измученный и исхудалый. Его тело казалось почти прозрачным под тусклым светом, проникающим через запыленные слюдяные оконца. Он заметно похудел за время болезни, плечи и грудь обмякли, а кожа натянулась на костях, как будто сама жизнь медленно ускользала от него. Борода его, отросшая и спутанная, густо обрамляла осунувшееся лицо. Слипшиеся от пота волосы, длинные и неухоженные, падали на лоб, закрывая половину лица.

Небольшая с виду рана на боку, которая на первый взгляд казалась незначительной, теперь была источником невыносимой боли. Она не отпускала Силина ни на мгновение, проникая внутрь, словно раскаленное железо. Она то гудела, то вспыхивала огнем, пульсируя, как пламя в горне. Каждый болезненный толчок заставлял тело Силина вздрагивать. Ночами рана мучила его так сильно, что перед его глазами вспыхивали видения. Он видел странные образы – горящие поля и избы, образы врагов, их лица, искаженные в яростном боевом кличе, образы ушедших товарищей и их страшные предсмертные крики. Иногда ему являлся Фрол Багров Умерший на его руках, от небольшой, почти незаметной раны, нанесённой заговорённой вогульской стрелой. Но врагов было гораздо больше. Часто они были в странных, как будто древних доспехах, в причудливых шлемах. Хотя иногда были это вовсе бездоспешные, одетые в медвежьи шкуры здоровяки с длинными прямыми мечами в руках. Но всех их объединяли налитые кровью, пылающими злобой и ненавистью глаза! Эти кошмарные видения превращали сознание Николки в мучительное блуждание между сном и явью. Он метался в бреду, то корчась от боли, то зовя кого-то невидимого. Его руки порой сжимали пустоту, а губы шептали бессвязные слова.

Но иногда кошмары отступали. В эти моменты Силин видел перед собой зиму. Ее холодный покой остужал горячечный бред. Бой замолкал и погружался в студёное небытие. Все вокруг – сгоревшие избы, замерзшие руины – было укрыто белой пеленой, снежным одеялом, спрятавшим под собой следы прошедших бед. Снег не просто укрыл их. Он словно стер боль утрат, горечь пожара, принеся с собой тишину и забвение. Покрытые белым саваном поля простирались куда хватало взгляда, сливаясь где-то вдали с серым безоблачным небом. Морозный воздух был кристально чист, он щекотал ноздри и наполнял грудь свежестью, словно каждый вздох дарил новую жизнь. Этот зимний мир был тихим, безмолвным, полным особого спокойствия, но в тишине скрывалась непреодолимая сила холода.

Иногда в этом снежном мире появлялась женщина, казалось, сама сотканная из самого снега. Ее лицо было безупречным, словно вырезанным изо льда, с холодными ясными глазами, отражающими белизну зимы. Ее волосы, легкие и прозрачные, словно морозный иней, колыхались на ветру, а легкое платье плавно касалось земли, не оставляя следов на снегу. Но было нечто тревожное в холодной красоте той женщины. Само ее присутствие приносило с собой невыносимый холод. Силин чувствовал, как мороз проникает внутрь его тела, а воздух вокруг становится настолько холодным, что невозможно сделать вздох. Однажды она протянула руку, изящную и белую, словно сделанную изо льда. Когда ее пальцы, легкие и холодные, коснулись его кожи, сердце Силина замерло. Холод пронзил его насквозь, словно само время остановилось, и с каждым ударом тишина становилась все глубже. Ее прикосновение было, как смерть.

– Идет Мара-Маревна, прекрасная королевна.

Лик свой открыла, снегом все покрыла…

Заморозит теперь сердца злые, заморозит сердца добрые…

Мара! Даже погруженный в видения, Силин понимал, что этот мир, такой красивый и покойный, прячет в себе смертельную опасность. Завораживающая ледяная красота замораживала все живое, и в этом мире вечной зимы даже дыхание застывало в холоде.

Время от времени его навещал Василь. После того как Силин спас его в битве при Кушликовых горах, литвин не мог оставить раненого на произвол судьбы. Настоящих лекарей в Полоцке не осталось, поэтому он нашел еврейского врача из ближайшего местечка. Раз или два в неделю старый еврей осматривал Силина, озабоченно качал головой, шептал какие-то заклинания на неизвестном языке, заваривал отвары и уходил, взяв одну или две мелкие монеты. Приставленный к Силину слуга поил его этим варевом. После таких посещений больной погружался в долгий, изнуряющий сон, полный темноты и беспамятства. Его тело лежало неподвижно, словно затихло в ожидании конца. Грудь еле приподнималась с каждым редким вдохом, а руки безжизненно вытянулись вдоль туловища. Силин словно уходил в себя, прячась от боли и мучений. Его состояние не улучшалось – хотя и не ухудшалось тоже. Часы полубредового бодрствования сменялись беспокойным сном, кровавые кошмары – видениями снежного мира. И так день за днем.

#

В один из вечеров вместе с лекарем Василь привел другого человека. Немолодой мужчина был одет в грубую шерстяную власяницу прямо на голое тело и небольшую шапочку-кипу на седой голове. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять – днем этому старику могло бы очень не поздоровиться на улицах города, занятого православным воинством. Под ревнивым взглядом лекаря пришелец внимательно осмотрел Силина. По спокойному отстраненному лице промелькнула волнение. Он отошел от ложа, где лежал больной, и подошел к Василю.

– На этом человеке печать смерти.

Лекарь за его спиной ехидно хмыкнул, всем своим видом показывая, что это и так понятно, без высокопарных речей и задумчивого вида. Но вместо него ответил литвин:

– Но… это и так ясно.

– Нет, пан не понял, – старик тяжело вздохнул, предчувствуя тяжелый разговор. – Я имею в виду не буквально. Он отмечен этой печатью. Из-за ранения. Но не из-за самой раны, а из-за оружия, что его ранило. Его отметила ваша… – тут он сделал паузу, подбирая слова, – ваша богиня нижнего мира… Я… Я не знаю, как ее зовут. Но от нее веет холодом.

Он замолчал. Обернулся, бросил взгляд на молча лежащего Силина и направился к выходу.

– Стой, жид – голос Василя прозвучал грозно и требовательно. – Мне не нужны твои загадки. Ариэль, – он кивнул в сторону лекаря, – уже месяц не может поставить его на ноги. А ты мне толкуешь про какие-то печати, оружие, рану…

Старик обернулся.

– Я толкую тебе о печати высших сил.

– Каких сил?!

Василь резко вскочил со своего места. Порывисто подошел к небольшому сундуку, стоявшему около ложа больного. Достал оттуда сверток, завернутый в тряпицу. Резко развернул его прямо на полу.

– Вот, смотри. Это просто сабля. Обычная карабела!

Старик отшатнулся. В глазах его промелькнул неподдельный ужас.

– Убери это от меня! Прочь! – он постарался успокоиться и продолжил:

– Его жизнь уходит через сломанный клинок. Соедините лезвие, и все. Он поправится.

– Что?!

Голос Василя сорвался на крик. Он подскочил к старику, схватил его за ворот власяницы так, что затрещали нитки. Тот стоял неподвижно, глядя литвину прямо в лицо:

– Я здесь по воле Господа Иисуса, который оставил меня в этом мире, чтобы я жил, пока Он не придет на землю второй раз. Я жду того Господа, который является источником счастья, и по воле Его живу по ту сторону горы. И я знаю, что говорю!

Василь замолчал, отпустил ворот и опустил голову. Не оборачиваясь, старый еврей толкнул скрипучую дверь. Остановился, еще не перешагнув через порог.

– Найди способ соединить клинок, и твой друг будет жить.

Он бросил взгляд на лежащего под шкурой Силина. Василь внимательней пригляделся к старику. Тот заметил его взгляд и торопливо отвел глдаза.

– Кто ты? Откуда ты все знаешь? И причем здесь Господь наш…– голос Василя дрогнул, – Ты…Judeus immortalis? Ты Вечный Жид?

Старик во власянице ничего не ответил. Он отвернулся и закрыл лицо драным рукавом. Его плечи затряслись, словно он зарыдал, оплакивая свою судьбу. Или судьбу раненного.

– Ему лучше умереть.

Он произнес это очень тихо, так что ни Василь, ни лекарь его не слышали. С неожиданной быстротой старик вышел наружу и пропал в темноте переулка. Как будто его и не было. Василь бросился за ним, но в снаружи уже никого не было.

#

Найти мастера, который взялся бы за перековку сабли, оказалось непросто. Все городские кузнецы и оружейники наотрез отказывались браться за работу. Они считали, что перековывать сломанный клинок не имеет смысла, особенно принимая во внимание лик Богородицы, запечатленный на нем. Ни у одного христианского кузнеца не поднялась бы рука даже случайно ударить по священному изображению. И тогда Василь снова отправился в местечко, откуда до этого приводил лекаря к Силину.

В небольшой кузне, которая стояла на отшибе, за стенами городского посада, горела одинокая толстая свеча. Ее тусклый свет бросал отблески на земляной пол, остывающий багровыми углями кузнечный горн, инструменты, развешанные на стенах.

– Ты Айзенштайн?

Кузнец кивнул и согнулся в поклоне. Выходило это у него не очень хорошо. Привыкшая к тяжелой работе спина гнулась плохо. Василь по-хозяйски прошел внутрь кузни. На деревянном верстаке, под низким закопченным потолком, на чистой тряпице литвин разложил обе половины клинка. Молодой крепкий кузнец в фартуке из грубой кожи внимательно их осмотрел. Взял в руки, повертел с разных сторон, потом положил обратно на место.

– Сиятельный пан! Прошу прощения у вашей милости, я не возьмусь за эту работу.

Василь молчал, ожидая продолжения. Кузнец аккуратно прикрыл клинок тряпицей.

– Это нехороший клинок. Большая удача, что кто-то смог переломить его.

– Почему?

Кузнец посмотрел на литвина исподлобья, стараясь не поднимать головы, чтобы не встретиться взглядом.

– Его… его ковали очень давно. Над ним творили злую магию. Многобожники…

Кузнец подошел к верстаку, с опаской протянул руку к обломкам, так, как если бы перед ним лежала впавшая в зимнюю спячку змея. Он дотронулся до металла кончиками пальцев и тут же отдернул руку. Скривился, как от ожога.

– Я чувствую кровь…

Услышав это, Василь усмехнулся кончиками губ. Еще бы… боевая гусарская карабела. Но то, что он услышал дальше, вмиг стерло улыбку с его лица.

– Его закаляли в крови… человеческой крови.

Последние слова кузнец произнес тихо, чуть слышно.

– И? – ни один мускул не дрогнул на лице Василя. – Я слышал о таких. Их делали в поганьские времена. Язычники.

– Да, да… вельможный пан говорит правду. Значит, пан меня понимает. Пусть клинок останется как есть. Такое оружие живет кровью. Оно само ведет владельца по пути смерти…

Кузнец начал заворачивать обломки обратно в тряпицу. Но не успел поднять ее со стола, как подошедший Василь положил на нее сверху свою руку.

– Нет! Ты срастишь клинок снова. Богоматерь и молитва помогут тебе справиться с этим.

– Их нанесли сюда, чтобы совладать с его силой…

– Я знаю.

Василь похлопал кузнеца по плечу. При этом он бросил взгляд на его шею и увидел на ней тонкую бечевку. Литвин усмехнулся, довольный своей наблюдательностью. Кузнец увидел его улыбку и, не очень понимая, чем она вызвана, осторожно, тщательно подбирая каждое слово, произнес:

– Но я еврей, я… я не верю в вашего Христа…

Василь улыбнулся еще шире:

– Это не важно. Он поможет тебе независимо от того, веришь ты в Него или нет. Потому что Он есть! И я тоже помогу тебе. Sese iuvantes Deus ipse adiuvat. Сам Бог придёт на помощь тем, кто помогает себе сам!

Василь достал из сумки небольшой, но тяжелый кошель и положил поверх ткани. Кузнец молчал. Потом отрицательно покачал головой. Василь снова усмехнулся. Правда, уже совсем не по-доброму. Неуловимым движением он схватил кузнеца за горло. Не успел тот опомниться, как Василь дернул его за веревку, висевшую на крепкой шее, и в руке у него оказался небольшой амулет. Литвин поднес его поближе к глазам. Пораженный кузнец стоял молча, не в силах пошевелиться.

– Так, так… что там у нас! – Василь улыбался. – Ага! «Да благословит тебя Господь и охранит тебя!»

Василь резко дернул амулет на себя и потянул его в свою сторону. Кузнец, как агнец на заклание, пошел за ним. Вместе они подошли поближе к свече. Василь пригляделся. Текст под молитвой был написан особым письмом. На концах каждой буквы были выбиты крючки и кружочки.

– Тайнопись. Чтобы демоны устали читать, вместо того чтобы навредить тебе…

В полной тишине, воцарившейся под сводами кузни, Василь услышал, как кузнец облегченно выдохнул.

– А может, нет? Может, наоборот, чтобы наслать порчу на честных людей? Ну да ладно! Воевода разберется, кто порчу на лошадей наводит.

Литвин резким движением сорвал медальон с шеи кузнеца и положил плоский, отполированный до блеска кусочек металла к себе в сумку. Туда же отправил кошель с монетами. Не произнеся больше ни слова, пошел к выходу. Он ни на мгновение не сомневался, что у порога его окликнут.

– Я согласен! – крикнул кузнец.

Василь спокойно вернулся назад и положил кошель на место. Кузнец вытянул руку, чтобы принять амулет, но литвин отрицательно покачал головой.

– После, после…

– Мне не надо денег, отдайте его… Я… – его голос сорвался, – я не справлюсь без него.

– Хорошо, – Василь опустил амулет на широкую, покрытую мозолями ладонь. – Денег обратно не возьму. Отнеси в Святую Софию. Глядишь, зачтется тебе!

Кузнец молча кивнул. Подошел к столу, где все еще лежали части сабли. Свернул их обратно в тряпицу и понес к горну. Василь усмехнулся. Только сейчас он заметил, что кузнец сильно припадает на одну ногу.

#

В кузнице, затерявшейся на окраине местечка, погруженной в полумрак, под низким закопченным потолком, работал кузнец. Кроваво-красные угли, разогретые горном, бросали на его лицо багровые отблески. Выступившие на лбу капли пота в свете этом походили на кровь. Кузнец с силой раздувал меха, разгоняя угли еще сильнее. С каждым толчком рукояти кованые легкие горна выбрасывали поток воздуха в топку. Угли вспыхивали с новой силой. Красные и оранжевые отблески плясали на стенах, отражаясь от массивных деревянных балок и железных крюков. Остро пахло горящими углями и раскаленным металлом.

А за городскими стенами, в доме на Кожевенной улице, на мокрых от пота простынях Силин метался в горячечном бреду, в плену своих видений. Лицо его тоже было покрыто потом, из груди вырывалось тяжелое и рваное дыхание. Он погружался в привычный уже зимний мир. Дремучий лес, укутанный снегом, на окраине бесконечных, сливающихся с небом полей. Стволы деревьев, покрытые инеем. Ветви, сгибающиеся под тяжестью снега, тянули к нему свои омертвевшие руки. Ледяной ветер пронзал насквозь, как острые иглы. Силин чувствовал, как холод сковывает тело, заставляя его дрожать мелкой дрожью.

Но вместе с холодом неожиданно пришел огонь. Но не теплый и согревающий, а пожар, пожирающий все вокруг. Казалось, что сам воздух вокруг плавился, искривляясь в причудливых бликах. Пламя вырвалось из самых глубин естества Николки. Оно охватывало его – яростное и неумолимое. Его руки и грудь горели. Огонь, струящийся по его венам, смешивался с холодом, сковавшим его снаружи. Силину захотелось броситься прочь с этого места. Но ноги не слушались его. С огромным напряжением сил он попытался сделать шаг. Уже собрался сделать второй, но не удержался на ногах и упал прямо в снег. Попробовал встать, но почувствовал, что не сможет даже пошевелиться. Его словно зажали в тиски, чтобы он не мог никуда из них вырваться. Заснеженные руки деревьев склонились над ним, прикрывая от его мечущегося взгляда и без того тусклое небо…

Кузнец оставил свой горн. Вытер тряпкой с лица пот. Взял саблю за рукоять и внимательно посмотрел на нее. Металл раскалился до почти белого цвета, огибая слова молитвы и образ Богоматери. За свою жизнь он повидал многое, поэтому сила христианской молитвы его не очень удивила. Его гораздо сильнее беспокоило в этой сабле совсем другое. Кузнец схватил щипцами также раскаленную до бела вторую половину клинка. Быстро отнес обе части к наковальне. Соединил их вместе. Занес над головой тяжелый молот и сделал первый удар.

Долго ковать не пришлось. Две части сошлись как заговоренные. Хотя… кузнец мрачно усмехнулся. Они же и были такими. Он сунул лезвие в деревянное корыто с водой. Пар окутал его облаком, а воздух наполнился резким запахом закаленного металла. Лезвие шипело, остывая и твердея. Он снова отправил клинок в огонь, снова раздувал меха и подправлял форму…

Боль разрывала Силина изнутри и грызла его снаружи. Очертания белого леса стали размываться, а потом и вовсе пропали. Вместо них вставало видение огненной бездны. Николка попробовал закрыть глаза. Огонь на миг отступил. Снова вернулся зимний мир, безмолвный и равнодушный. Но стоило Силину приоткрыть глаза, как пламя вновь возвращалось. Лед и пламень снова начинали рвать его на части. Так, как если бы огонь и холод соединились, чтобы утянуть его в беспощадную пустоту.

Неожиданно в огненном свете на снегу появились тени. Призрачные фигуры в балахонах, подсвечиваемые алыми отблесками. Взгляд Силина метался между ними и силуэтами уплывающих вдаль черных стволов заснеженного леса. Боль понемногу отошла. Николка осознал, что сам находится среди этих теней. Даже не среди них, а внутри одной из этих постатей в грубых шерстяных балахонах. Так, словно видел мир ее глазами. Шесть фигур стояли на высоком, недавно насыпанном кургане. Свежая рыхлая земля не успела еще смерзнуться. На самой вершине был разведен огонь, и дюжий коваль раздувал угли с помощью ручного горна. Из пламени торчала рукоять. Коваль взял в руки щипцы и вынул заготовку из огня. Силин сразу узнал этот клинок. Почувствовал его, хотя он был совсем другой формы – прямой, массивный. Меч, только что выкованный в кузне. Он горел ровным багровым пламенем, с темными следами в тех местах, куда приходились удары молота.