Летний сад

Татьяна отлично умела заставлять себя не думать о чем-то.

Александру нравились пышные и сладковатые плюшки.

– А что такое, нет салата из зеленых бананов? – поддразнивал он ее, когда они втроем обедали за одним из столов для пикников под старыми дубами в Мемориальном парке.

Она купила Александру белые хлопковые и льняные рубашки и белые хлопковые просторные штаны. Она знала, что он удобнее себя чувствует в хаки или зеленых солдатских штанах и футболке с длинными рукавами, – но он должен был выглядеть как капитан.

Почти все время между прогулками Александр занимался лодками – учился ремонтировать корпуса, моторы, рули, трюмные помпы, канализацию, спасательное оборудование, поручни. Он покрасил палубу своей лодки, заменил разбитые или треснувшие стекла, сменил масло в моторе. Что бы ни нуждалось в ремонте, Александр это чинил, весь в белом, с рукавами до запястий, несмотря на солнечный жар.

Мэл уже боялся потерять Александра и повысил ему жалованье до двадцати пяти долларов в день. Татьяне тоже хотелось дать Александру как можно больше, по той же самой причине.

В Майами жило много испанцев, и никто из них не улавливал русский акцент Татьяны; никто не знал, что у нее русское имя. В Майами Татьяна вполне приспособилась. Хотя ей не хватало малых размеров, и даже тесноты, и ароматов Оленьего острова, хотя она скучала по необъятности и сиянию Нью-Йорка, ей нравился не имеющий границ Майами.

Она приготовила фаршированную капусту, которую Энтони любил еще со времен Нью-Йорка. Александр все съел, но после ужина сказал:

– Пожалуйста, не готовь снова капусту.

Энтони расстроился. Он любил капусту. И ведь когда-то его отцу тоже нравились пироги с капустой.

Но Александр сказал – нет капусте.

– Почему? – спросила Татьяна, когда они вышли на палубу их плавучего дома, качавшегося на волнах. – Раньше она тебе нравилась.

– Мне раньше многое нравилось.

«Это точно», – подумала Татьяна.

– Я видел капусту, выраставшую до размеров трех баскетбольных мячей на груде человеческого пепла и костей, в лагере смерти в Польше, он назывался Майданек. Это была необычная капуста, ты такой никогда и не видела, и росла она на останках евреев. Ты бы и сама никогда больше не стала ее есть.

– Даже в капустном пироге? – тихо спросила она, стараясь отвести его мысли от Майданека к деревне Лазарево.

– Даже в пироге, Таня, – ответил не поддавшийся Александр. – Никакой больше капусты для нас.

И Татьяна никогда больше ее не готовила.

Энтони сказали, что он не может встать из-за стола, пока не опустошит тарелку.

– Уйду когда захочу!

Александр отложил вилку:

– Что ты сказал?

– Ты не можешь мне приказывать, что делать! – ответил Энтони, и его отец встал из-за стола так стремительно, что Энтони свалился со стула и бросился к матери.

Забрав его из рук Татьяны, Александр решительно поставил его на пол:

– Я могу и буду говорить тебе, что делать. – Его ладони легли на плечи сына. – А теперь давай попробуем снова. Ты не выйдешь из-за стола, когда захочешь. Ты будешь сидеть, доедать ужин, а когда доешь, ты спросишь разрешения уйти. Понятно?

– Я сыт! Почему я должен доесть?

– Потому что должен. В следующий раз, Таня, не давай ему так много.

– Он говорил, что голоден.

– Дашь добавки. Но сегодня он съест все до конца.

– Мамуля!

– Нет, не мамуля решает, а я! Заканчивай ужин.

– Мам…

Руки Александра крепко сжали его плечи. Энтони съел все до конца и попросил разрешения выйти из-за стола. После ужина Татьяна вышла на узкую палубу, где сидел и курил Александр. Она осторожно, неуверенно пристроилась рядом с ним.

– Ты слишком мягка с ним. Он должен учиться. И будет учиться.

– Я знаю. Но он такой маленький…

– Да, только когда он догонит меня, будет слишком поздно.

Она села на пол.

Немного погодя Александр заговорил:

– Он не может оставлять еду на тарелке.

– Я знаю.

– Хочешь, чтобы я рассказал тебе, как твой брат умирал от голода в Катовице?

Татьяна с трудом сдержала тяжелый вздох.

– Только если ты сам хочешь, милый.

Только если тебе это необходимо. Потому что, в отличие от тебя, я о многом никогда не хотела бы говорить.

В лагере военнопленных в Катовице, в Польше, куда немцы отправили Александра, его лейтенанта Успенского и Пашу – на советскую половину, что означало территорию смерти, – Александр видел, как слабеет Паша. Ему не хватало энергии, чтобы поддерживать телесную оболочку. А хуже всего было то, что его ранили в шею. Он не мог работать. То, что получали в лагере советские люди, просто медленно убивало их. Александр соорудил нечто вроде деревянного копья, и, когда он был в лесу, рубил деревья на дрова, он поймал трех кроликов, спрятал их в одежде, а вернувшись в лагерь, приготовил на кухне, отдав одного повару, одного Паше, а третьего разделив с Успенским.

Он почувствовал себя лучше, но все равно практически умирал от голода. Во время Ленинградской блокады он узнал от Татьяны, что, если ты постоянно думаешь о еде – как ее добыть, приготовить, съесть, постоянно ее желаешь, – ты обречен. Он видел таких обреченных – тогда, в Ленинграде, и теперь в Катовице, – их называли доходягами; эти люди не могли работать, они бродили по лагерю, волоча ноги, и рылись в отбросах, и съедали любую крошку, какую только могли найти. Когда один из таких доходяг умер, Александр, направляясь копать могилу, обнаружил Пашу и еще троих у костра за бараками: они пожирали нечистоты умершего.

Александра сделали надсмотрщиком, что не вызвало любви к нему остальных заключенных, зато обеспечило чуть больший рацион, которым он делился с Пашей. Он держал рядом с собой Пашу и Успенского; они перебрались в помещение, где жили всего восемь человек вместо шестидесяти. Становилось теплее. Александр работал усерднее. Он убивал кроликов и барсуков и иногда даже не ждал возвращения в лагерь. Он разжигал костер и съедал добычу на месте, полусырую, разрывая на части зубами. Но даже ему от этого не становилось намного легче.

А Паша вдруг перестал интересоваться кроликами.

Татьяна свернулась у его коленей. Ей нужны были другие, хорошие воспоминания о брате.

…В Луге Паша набивал ей в открытый рот ягоды черники. Она просила его остановиться, пыталась щекотать его, оттолкнуть, но он, между горстями ягод для себя, одной рукой щекотал Татьяну, а другой снова совал ей в рот чернику и зажимал ее между своими ногами, так что она не могла сбежать. Татьяна наконец изо всех сил напрягла свое маленькое тело и оттолкнула Пашу на корзинки с черникой, которую они только что принесли из леса. Корзинки опрокинулись; Татьяна закричала, чтобы Паша все собрал, а когда он не стал этого делать, схватила пригоршню ягод и размазала по его лицу, окрасив его в фиолетовый цвет. Из соседнего дома вышла Сайка и уставилась на них, стоя у калитки. На крыльцо выскочила Даша и, увидев, что они натворили, раскричалась не на шутку.

* * *

Александр курил, а Татьяна с трудом поднялась на ослабевших ногах и вернулась внутрь, надеясь, что, когда Энтони станет постарше, они смогут рассказать ему обо всем так, чтобы он понял, – о Ленинграде, и Катовице, и Паше. Но она боялась, что сын никогда этого не поймет, потому что живет в краю бананов и изобилия.

В «Майами геральд» Татьяна нашла статью о Комитете палаты представителей по антиамериканской деятельности, проводившей расследования по поводу проникновения коммунистов в Госдепартамент. Газета с удовольствием называла это «важной программой расследования, предназначенной выявлять и пресекать все виды коммунистической активности во многих областях, в профсоюзах, в образовании, в фильмах и, что куда более важно, в федеральном правительстве». Сам Трумэн призывал к увольнению нелояльных чиновников.

Татьяна была так поглощена этой статьей, что Александру пришлось повысить голос, чтобы привлечь ее внимание.

– Что ты читаешь?

– Ничего. – Она сложила газету.

– Ты прячешь от меня что-то в этой газете? Покажи, что ты читала.

Татьяна покачала головой:

– Давай пойдем на пляж.

– Покажи, говорю тебе! – Он схватил ее, сжав пальцами ребра и прижав губы к ее шее. – Покажи сейчас же, или я…

– Папочка, перестань дразнить мамулю! – воскликнул Энтони, заставив их отшатнуться друг от друга.

– Я не дразню. Я ее щекочу.

– Перестань щекотать мамулю! – Энтони толкнул их в разные стороны.

– Эй, Человек-муравей! – сказал Александр. – Ты что… назвал меня папочкой?

– Да… а что?

Усадив Энтони на колени, Александр прочитал статью о комитете.

– Итак? Они гоняются за коммунистами с двадцатого года. Почему тебя это задело именно теперь?

– Не задело. – Татьяна начала мыть тарелки после завтрака. – Как ты думаешь, у нас есть советские шпионы?

– Наверняка пролезли в правительство. И не угомонятся, пока Сталин не получит свою атомную бомбу.

Татьяна прищурилась:

– Ты что-то знаешь об этом?

– Я кое-что знаю об этом. – Он показал на свои уши. – Я немного прислушивался к болтовне и слухам, что обсуждали за моей дверью охранники, пока я сидел в одиночном заключении.

– Правда? – Татьяна произнесла это задумчиво, но на самом деле просто старалась не дать Александру увидеть ее глаза.

Она не хотела, чтобы он увидел в ее испуганном взгляде тревожные звонки Сэма Гулотты.

Когда они не говорили о еде или комитете, они говорили об Энтони.

– Можешь ты поверить в то, как он хорошо разговаривает? Просто маленький мужчина.

– Таня, он каждый вечер ложится в постель вместе с нами. Можем мы поговорить об этом?

– Он просто маленький мальчик.

– Он должен спать в собственной постели.

– Она большая, ему страшно.

Александр купил для Энтони кровать поменьше, но тому она не понравилась, он не хотел на ней спать.

– Я думал, это для тебя, – сказал он отцу.

– Зачем бы мне другая кровать? Я сплю вместе с мамулей, – ответил ему Александр Баррингтон.

– Вот и я тоже, – сказал Энтони Александр Баррингтон.

Наконец Александр сказал:

– Таня, с меня хватит. Он больше не ляжет с нами.

Она попыталась разубедить его.

– Я знаю, что у него кошмары. Я уложу ребенка в его постель. И буду с ним сидеть сколько понадобится.

– Он среди ночи нуждается в матери.

– Это я среди ночи нуждаюсь в его матери, его обнаженной матери. Ему придется обойтись присутствием папы, – заявил Александр. – А ей придется заниматься мной.

В первую ночь Энтони визжал добрых пятьдесят пять минут, а Татьяна лежала в спальне, закрывая голову подушкой. Александр так долго оставался в детской, что заснул на кровати Энтони.

На следующую ночь Энтони скандалил сорок пять минут.

Потом тридцать.

Потом пятнадцать.

И наконец он лишь тихо захныкал, подойдя к кровати родителей со стороны матери:

– Я не буду больше плакать, но, мама, пожалуйста, уложи меня спать сама.

– Нет, – ответил Александр, вставая. – Я тебя уложу.

На следующий день, когда мать и сын возвращались домой с причала, Энтони спросил:

– А когда папа вернется?

– Вернется куда?

– В то место, откуда ты его привезла.

– Никогда, Энтони. – Татьяна содрогнулась. – О чем вообще ты говоришь?

Ее пробрала дрожь при воспоминании о том месте, откуда она его привезла, – об окровавленной грязной соломе, на которой он лежал, измученный, в наручниках, ожидая не ее, а окончания своей жизни в сибирской глуши. Татьяна опустила сына на землю.

– Чтобы я никогда больше такого не слышала!

«Или твои нынешние кошмары поблекнут в сравнении с теми, которые у тебя начнутся».

– Почему он идет так, словно несет на плечах все тяготы мира? – спросил Александр, когда они возвращались домой вместе.

Зеленый сияющий океан виднелся справа от них, за качавшимися пальмами.

– Вообразить не могу.

– Эй, – сказал он, подталкивая ее бедром.

Теперь, когда он не был измазан лобстерами, он так делал – подталкивал ее. Татьяна взяла его за руку. Александр наблюдал за Энтони.

– Знаешь что? Позволь мне… Я отведу его ненадолго в парк, пока ты готовишь ужин. – Он подтолкнул ее вперед. – Давай иди, о чем ты беспокоишься? Я просто хочу с ним поговорить по-мужски.

Татьяна неохотно ушла, а Александр повел Энтони на качели. Они купили мороженого, пообещав друг другу не говорить мамуле, а когда они пришли на детскую площадку, Александр сказал:

– Энт, расскажи, что тебе снится? Что тебя пугает? Может, я сумею помочь.

Энтони покачал головой.

Александр поднял его и унес под деревья, где посадил на стол для пикников, а сам сел перед ним на скамью, так что их глаза оказались на одном уровне.

– Давай, малыш, расскажи! – Он погладил маленькие ножки Энтони. – Расскажи, чтобы я мог помочь.

Энтони снова покачал головой.

– Почему ты просыпаешься? Что тебя будит?

– Плохие сны, – ответил Энтони. – А что будит тебя?

На это у его отца ответа не было. Он по-прежнему просыпался каждую ночь. Александр начал принимать холодные ванны, чтобы остудить себя, успокоиться в три часа ночи.

– А какие именно плохие сны?

Энтони замолчал.

– Ну же, малыш, скажи! А мамуля знает?

Энтони пожал плечами:

– Я думаю, мамуля все знает.

– Ты слишком умен, пожалуй. Но мне не кажется, что она знает это. Расскажи. Я не знаю.

Он умасливал и подстрекал сына. Мороженое в руках Энтони таяло; приходилось вытирать капли. Наконец Энтони, глядя не в умоляющее лицо отца, а на пуговицы его рубашки, сказал:

– Я просыпаюсь в какой-то пещере.

– Энт, ты никогда не бывал в пещерах. Что за пещера?

Энтони опять пожал плечами:

– Вроде дырки в земле. Я зову маму. А ее нет. «Мамуля, мамуля…» А она не приходит. Пещера горит. Я выбираюсь наружу, я рядом с каким-то лесом. «Мама, мама…» Я зову и зову. Потом делается темно. Я один. – Энтони уставился на свои руки. – Какой-то мужчина шепчет: «Беги, Энтони, ее нет, твоей мамы, она не вернется». Я поворачиваюсь, но там никого нет. Я бегу в лес, от огня. Очень темно, я плачу. «Мама, мама…» А лес тоже загорается. И за мной кто-то гонится. Гонится и гонится. Только никого нет. А голос все говорит: «Ее нет, твоей мамы, она не вернется».

Мороженое сочилось сквозь пальцы Александра, сквозь пальцы Энтони.

– Вот, значит, что тебе снится, – неживым голосом произнес Александр.

– Угу.

Александр мрачно уставился на Энтони, тот ответил таким же мрачным взглядом.

– Ты можешь мне помочь, па?

– Это просто дурной сон, малыш, иди сюда. – Он взял сына на руки. Энтони прижался головой к его плечу. – Маме этого не рассказывай, ладно? – тихо сказал Александр, поглаживая сына по спине, прижимая его к себе. – Она очень расстроится из-за твоего сна.

Он направился к дому, невидящими глазами уставясь на дорогу.

Через минуту он заговорил:

– Человек-муравей, а мама когда-нибудь рассказывала тебе о своих снах, тех, что она видела, когда была маленькой и жила в Луге? Нет? Потому что у нее тоже были плохие сны. И знаешь, что ей снилось? Что за ней гоняются коровы.

Энтони засмеялся.

– Точно-точно! Большие коровы с колокольчиками и выменем, они бежали по деревенской дороге за твоей мамой, и как быстро она ни бежала, не могла от них убежать.

– А они мычали? Все время, тут и там, мычали?

– О да!

Ночью Энтони забрался на кровать рядом с матерью, и неспавшие Александр и Татьяна промолчали. Александр только что вернулся в постель из ванной, как следует не просохнув. Рука Татьяны обнимала Энтони, а холодная влажная рука Александра обняла Татьяну.

Суть войны

Когда темнеть стало позже, они ходили купаться на опустевшие пляжи парка. Татьяна висела вниз головой на металлических конструкциях на детских площадках, они играли в мяч, строили всякое из песка; пляж, качели, набегавшие на песок волны Атлантики были вроде лекарства. Александр даже стал иногда снимать футболку, плавая такими безмятежными вечерами медленно, одержимо пытаясь смыть в соленом океане тиф, и голод, и войну, и прочее, что смыть невозможно.

Татьяна сидела у воды, наблюдая за тем, как резвятся отец и сын. Александр должен был учить Энтони плавать, но он просто поднимал мальчика и бросал его в мелкую воду. Волны в Майами были идеальны для малыша, потому что тоже были маленькими. Сын прыгал к отцу, чтобы снова взлететь в воздух и быть пойманным, а потом взлететь еще выше… Энтони визжал, плескался, переполненный радостью. А Татьяна была поблизости; частенько она просто сидела на песке, обхватив колени, иногда взмахивая рукой, как бы предупреждая: осторожнее, осторожнее! Но это было адресовано не Александру. Она молила об этом Энтони. «Не сделай больно отцу, сынок. Помягче с ним. Пожалуйста. Разве не видишь, как он выглядит?»

У нее жгло в груди, когда она украдкой поглядывала на мужа. Они с Энтони теперь состязались в беге в воде. Когда Татьяна впервые увидела, как Александр входит в воду реки Камы, в Лазареве, в одних только шортах, как сейчас, его тело было безупречным. Оно блестело, на нем не было никаких следов. А он ведь уже воевал на русско-финской войне; бывал на северных реках Советского Союза; защищал Дорогу жизни на Ладоге. Как и Татьяна, он выжил в умирающем Ленинграде. Так почему после того, как она его покинула, с ним случилось такое?

На обнаженное тело Александра было страшно смотреть. Его спина, некогда гладкая, загорелая, была изуродована шрамами от шрапнели, ожогов, ударов палок, ударов штыков, влажными под солнцем Майами. След от его почти смертельного ранения, полученного во время прорыва блокады Ленинграда, которое оставило вмятину размером с кулак над правой почкой. Его грудь, плечи и ребра были изуродованы; верхняя часть рук, предплечья, ноги были покрыты следами от ударов ножом, пороховыми ожогами, сплошными неровными шрамами.

Татьяне хотелось плакать, кричать. Это было слишком несправедливо! Неправильным было то, что он нес на всем своем теле Гитлера и Сталина, даже здесь, в Майами, где тропические воды сливались с небом. Полковник был прав. Это было нечестно.

И как будто всего этого было недостаточно, те люди, что охраняли Александра, насильно сделали ему татуировки как наказание за побег, как предупреждение других возможных проступков и как позорное пятно на будущее: то есть если у него вообще было будущее, оно не могло быть незапятнанным.

Татьяна наблюдала за ним, и ее страдающее сердце колотилось, как барабан.

На верхней части левой руки Александра была черная татуировка с изображением серпа и молота! Ее выжгли охранники в Катовице – чтобы всегда можно было опознать его по ней. Над серпом и молотом, на плече, была издевательская татуировка, изображавшая погоны майора, насмешка над тем, что Александр провел слишком много времени в одиночном заключении. Под серпом и молотом красовалась большая звезда с двадцатью пятью лучами – по одному на каждый год приговора. На внутренней стороне правого предплечья – номер 19691, наколотый голубой краской; Советы радостно переняли эту пытку у нацистов.

В верхней части правой руки был крест – единственная татуировка, сделанная Александром по своей воле. А над ним ему выжгли неуместного эсэсовского орла и свастику как символ невольного уважения от злосчастного охранника Ивана Каролича к Александру, который никогда ни в чем не признавался, несмотря на жестокие побои.

Номер концентрационного лагеря было труднее всего скрыть: он находился на руке слишком низко, и поэтому Александр никогда не закатывал рукава. Джимми на Оленьем острове спрашивал его об этих цифрах, но Джимми не был на войне, и потому Александр ответил: «Лагерь военнопленных». Джимми не стал ждать подробностей, а Александр не стал их сообщать. Теперь, после холокоста, эти голубые цифры кричали о страданиях иудеев, не о советских мучениях Александра. Но серп и молот, но эсэсовский символ! – они поднимали тревогу, требовали объяснений… только объяснить их было невозможно. Номер лагеря смерти и свастика? С этим ничего нельзя было сделать, только скрывать от всех, даже друг от друга.

Татьяна повернулась, увидев проходившую мимо семью – двух девочек с матерью, бабушкой и дедушкой. Взрослые бросили взгляд на Александра и задохнулись; в их общем ужасе они закрыли глаза малышкам; что-то пробормотали, осенили себя крестом и поспешили дальше. Татьяна возненавидела их. А Александр, поднимавший и бросавший в воду Энтони, ничего не заметил.

И хотя некогда, и уж точно в Лазареве, с Татьяной, Александр выглядел как бог, теперь – да, прохожие были правы – он был обезображен. Это все, что видели другие, это все, на что они могли смотреть.

И все равно он был прекрасен! Крепкий, стройный, длинноногий, широкоплечий, подтянутый, невероятно высокий. Он отчасти восстановил прежний вес, снова стал мускулистым после вытягивания всех тех ловушек с лобстерами. Изредка он смеялся, и белые зубы сверкали на загорелом лице. Коротко остриженная голова походила на черного ежа, светло-карие глаза время от времени смягчались.

Но нельзя было отрицать того, что он в чем-то ущербен, – и это было особенно заметно в его новой американской жизни. Потому что в Советском Союзе Александр просто затерялся бы среди миллионов людей, искалеченных так же, как он, и он мог не думать об этом, когда его в телогрейке отправляли рубить лес или работать в карьерах. Здесь, в Америке, Татьяна отправляла его на люди не в телогрейке, а в льняной одежде, скрывавшей его от шеи до лодыжек, управлять лодками, чинить моторы.

Когда они занимались любовью, Татьяна старалась забыть. То, что должно было остаться целым и безупречным в Александре, осталось целым и безупречным. Но его спина, его руки, плечи, грудь… не было такого места, к которому она могла бы прижать ладони. Татьяна обхватывала его голову, что было относительно лучше. На затылке у него тоже были следы ножевых ран. Александр нес на своем теле войну, как никто другой, кого знала Татьяна. Она плакала каждый раз, касаясь его.

Татьяна просто не могла дотрагиваться до него ночью и молилась о том, чтобы он этого не понял.

– Пойдемте, эй! – негромко окликнула она их, с трудом поднимаясь на ноги. – Пошли домой. Уже поздно. Хватит резвиться! Энтони, пожалуйста! Что я тебе говорила? Будь поосторожнее!

Разве не видишь, как выглядит твой отец?

И вдруг оба ее мужчины, один маленький, один большой, стройные, с уверенным взглядом, очутились перед ней; они стояли на песке, расставив ноги, упираясь ладонями в бока.

– Что, готовы идти? – спросила она, опуская глаза.

– Мамуля, – решительно произнес ее сын, – пойдем поиграем!

– Да, мамуля, – так же решительно произнес ее муж, – пойдем поиграем.

– Нет, уже пора домой. – Она моргнула. Обманчивый свет садившегося солнца заставил его на мгновение исчезнуть, как мираж.

– Вот так! – воскликнул Александр, подхватывая ее на руки. – С меня довольно!

Он сделал несколько шагов и бросил ее в воду. Татьяна задохнулась, а когда выскочила на поверхность и жадно глотнула воздуха, он бросился на нее, тряс, крутил, бесцеремонно хватая. Наверное, он все-таки не был миражом; его тело погружалось в воду настолько соленую, что он просто лежал на ее поверхности, и она лежала, чувствуя себя реальной. Она вспоминала, как каталась с ним в телеге, сидела рядом в трамвае, гуляла босиком по Марсову полю, а танки Гитлера подползали к дверям их сердец.

Александр поднял ее и подбросил в воздух, делая вид, что ловит. Но она с плеском упала в воду, и завизжала, и вскочила на ноги, побежала от него, а он погнался за ней по пляжу. Она споткнулась, и он ее поймал и начал целовать ее, мокрую, а она обнимала его за талию, а Энтони прыгал вокруг и карабкался на спину отца, крича: «Хватит, хватит!» – и Александр потащил их обоих в воду, поглубже, бросил в океан, и они все вместе качались и подпрыгивали на волнах, как плавучие домики.

Любимый цвет Александра

– Татьяна, почему ты не позвонила Викки? – за завтраком спросил ее Александр.

– Позвоню. Мы же здесь всего пару недель. Что за спешка?

– Точнее, одиннадцать.

– Одиннадцать недель? Нет!

– Я знаю, сколько раз я платил за аренду. Одиннадцать.

– Я и не осознавала, что столько времени прошло! И почему мы до сих пор здесь? – пробормотала Татьяна и поспешила перевести разговор на Тельму, милую женщину, с которой она познакомилась в магазине несколько дней назад.

Муж Тельмы недавно вернулся из Японии. Тельма хотела чем-то его развлечь, потому что он казался подавленным. Татьяна предложила прогулку на лодке, и Тельма ухватилась за эту идею.

Но она не появилась на причале в этот день и на следующий тоже, хотя дни стояли безоблачные и тихие. Когда Татьяна снова столкнулась с ней в том же магазине несколько дней спустя, Тельма пробормотала извинения, но сказала, что они с мужем надеются прийти сегодня, точно. И спросила Татьяну, придет ли та. Татьяна ответила «нет» и объяснила, что ей нужно заниматься сыном, и ужином для мужа, и другими домашними делами. Тельма понимающе кивнула, у нее тоже тем утром была куча дел. Она готовила яблочный пирог. Судя по всему, мужчинам, вернувшимся с войны, он очень нравился.