Родник холодный. Постапокалипсис

Засыпая, Бекас вспомнил кино американское, которое смотрел в видеосалоне давно ещё в детстве, когда в совхозе на время восстановили электричество. Кино называлось «Загнанных лошадей пристреливают». Подробностей он уже не помнил. Помнил только, что актриса, игравшая главную роль, ему очень тогда понравилась. Зачётная такая деваха – с искрой. Там, в кино, они все тоже без сна и отдыха всё танцевали, танцевали…, танцевали…, танцевали…

За ночь он проснулся один раз, на мгновение нащупать рядом приклад СВД и опять провалился в сон.

Ему снилась та самая красивая американка из фильма. Бекас не мог вспомнить во сне, чего же она все-таки хотела. Вспомнил – она хотела жить лучше. Все хотят жить лучше. Сеня хотел жить лучше. Еще вспомнилось: «Её в конце там толи убили…, толи она сама… Не помню… Сеню тоже убили».

Бекас смотрел на неё – она танцевала и не знала ещё, что умрёт. Бекас хотел подойти к ней, сказать: «Не стоит. Не надо так, чувиха. Зачем так-то уж совсем?» Но передумал. «Пусть танцует. Пусть танцует, пока живая – это всё же красиво», – подумалось ему, когда он понял, что это только сон, а во сне смерти нет.

Глава 4

От бывшего совхоза «Путь вперёд» осталось три десятка строений. Производственные здания по прямому предназначению давно уже не использовались, за исключением коровника.

На самой северной окраине, выходившей к лесу, стоял он, некогда грандиозный – на двести голов скота, беспривязного содержания; надёжный, прочный, тёплый, как весь Советский Союз. Теперь половина его крыши – арочной конструкции, крытая уже только местами шифером, осыпалась, и через зияющие дыры были видны стропила и короба вентиляции из полипропиленовых труб. Осыпавшийся шифер напоминал опавшую, омертвевшую чешую, а торчащие из дыр крыши стропила и вентиляция – кости скелета выброшенной штормом на берег гигантской туши мёртвого кита или дракона.

Сколько таких скелетов из прошлой жизни образовалось по всей Земле после обрушившегося на планету метеоритного дождя и тотального – на годы – коллапса электричества? Сотни тысяч? Миллионы? Миллиарды? Никто не считал.

Жизнь в коровнике ещё оставалась только в родильном отделении и во вспомогательных помещениях южного торца здания, к которому подходила разбитая грунтовая дорога, проходящая через совхоз, укреплённая кое-как вспомогательным материалом из битого кирпича и щебня.

Хозяйство из восьми коров Бестужевской породы, в углу, огороженном кирпичной стеной от продуваемого насквозь ветрами основного помещения, вела шестидесятилетняя тётка Екатерина Матвеевна. Была она из местных старожилов. Были и ещё двое – бывший протодьякон Дмитровского кафедрального собора Успения Пресвятой Богородицы – крепкий ещё для своих пятидесяти мужичок Егорыч и девочка шестнадцати лет, которую в совхозе «Путь вперёд» все звали Ленка-Дурочка. Звали её так не со зла, а чтобы не путать с другими. Редкие, но страшные приступы эпилепсии сильно повредили её рассудок. Так и звали её – Ленка-Дурочка.

Протодьякон и девочка приплутали в совхоз позапрошлой зимой в поисках лучшей жизни, прибились к Екатерине Матвеевне. Сначала вроде как до весны, да как-то прижились. Добра от добра не ищут, а чтобы в чужом дому куском не попрекали, трудились на хозяйстве, как могли, и жили дружно.

Последние годы хворала Екатерина Матвеевна. Похоже, чуя что-то неладное про себя, позапрошлой зимой поехала повидаться с родственниками в Потаповку, да так и не вернулась. В Потаповке сказали: «Не приезжала». Пропал человек – бывает. Не такое бывает. Остались на хозяйстве протоиерей без церкви и девочка-дурочка.

Бекас остановился в лесу на краю опушки, осматривая видневшийся вдали коровник и поле между лесом и коровником – бывший яблоневый сад, вырубленный на дрова в тот год, когда «красные» из Москвы решили показать, кто главный, и прессовали местных по путям снабжения. С углём, соляркой и всем прочим был полный облом. Сад порубили.

Опасности дома, а он уже был дома, Бекас не ждал, но такая у него сложилась привычка – осмотреться перед выходом на открытое пространство. Бекас пошёл через бывший сад, между двух рядов торчащих пеньков.

Старый, уже почти глухой и почти слепой алабай, дремавший у входа в коровник, заметил Бекаса, когда тот подошёл почти вплотную. Волкодав поднял свою лобастую голову, сначала однократно рявкнул и вновь положил голову на лапы. Долг собачьей службы взял над ним своё. Он нехотя поднялся и залился продолжительным лаем в сторону Бекаса. Умерил пыл, только когда почуял знакомый запах.

– Пират, бродяга. Не узнаёшь своих? – сказал Бекас, остановившись.

Бекас жил в бывшем хозблоке по другую сторону грунтовки и был частым гостем. Пират узнал, но продолжил коротко рявкать, уже без запала.

Из дверей показался протодьякон Егорыч в чёрном латаном-перелатанном ватнике, в котором работал он все времена года. Он прикрыл глаза ладонью от света, спросил:

– Кого ещё ни свет ни заря?

– Бекас.

– А-а-а, ты, Бекас, – протянул он, откладывая в сторону к стене вилы и добавил, обращаясь к собаке, – Свои, свои.

Егорыч подал Бекасу руку, только когда Бекас пожал её. Пират вильнул хвостом, ткнулся протодьякону под рукав ватника, чтобы тот погладил, подошёл к Бекасу, нюхнул штанину, медленно завалился на бок, тут же рядом, но уже не дремал, водил ушами, вслушиваясь в то, как говорят.

– Служивый, – кивнул Бекас в сторону пса.

– На одном характере. Слепой, глухой, старый. Ты с чем, Бекас? Надо чего?

– С зоны я.

– А-а-а, понятно. Я думал, надо чего. Молочка парного. Возьмёшь?

– Возьму.

Молока Бекасу было не надо – сказал так, чтобы не обидеть.

– Молочко наше – моё почтение, а не молочко – все пять процентов – хоть сейчас на выставку сельского хозяйства. Бери литров пять, а?

– Пять много. Парочку.

– Не пожалеешь.

– Ну, добро – три.

– Так, так, – сказал Егорыч, засуетившись, осматривая свои нечистые руки, – Обожди-ка.

Он быстро нырнул в дверной проём и вернулся с полотенцем через плечо, куском хозяйственного мыла и битым, видавшим виды чугунным чайником.

– Полей-ка, будь ласка! – сказал Егорыч, протягивая Бекасу чайник.

Бекас перевёл СВД с плеча в положение «на грудь», взял чайник, плеснул Егорычу на руки.

– Будя, будя, будя, – прервал струю Егорыч.

Стал мылить руки и, не глядя на Бекаса, спросил:

– Ну, как там?

– В зоне-то? – переспросил лишнее Бекас.

– Ага, в ней.

В совхозе было негласное правило – рассказывать без лишних секретных подробностей о случившихся в зоне нештатных ситуациях, чтобы предупредить об опасностях всех своих.

– Как говорится – с какой целью, святой отец, интересуетесь? В зону собрался? Не всё коровам хвосты-то крутить! – незлобно пошутил Бекас.

– Мне-то в зону? Лей-ка! Будя, будя.

– А в зоне, отец, по-прежнему – когда мы их, а когда они нас.

– Невесёлый ты, Бекас, невесёлый. Пустой, значит?

– Пустой.

– Бывает.

– В этот раз пустой, а там поглядим.

Егорыч вытер полотенцем руки, перекинул его через плечо, сказал:

– Мне туда без надобности. Я такие шутки шутить, как ты, с зоной не умею. Держусь от этого дальше. Зона она не для таких, как я.

– А для каких таких она?

Егорыч пожал плечами.

– Выходит, для таких, как ты.

– А мы-то какие?

– А это всё покажет время – какие вы есть.

– Всё загадками говоришь, святой отец. Шутками-прибаутками.

– Какие уж тут шутки! Это вы вон шутки шутите, а сами не знаете с чем. Я так думаю, что если усердствовать в шутках с ней, она может посмеяться в ответ так хорошо, как умеет смеяться тот, кто смеётся последним. Язви её мать, прости Господи! А кроме прочего, открылась мне, Бекас, суть происходящего. Всего, что было, что есть, что будет. Потому в зоне искать уже более мне нечего.

Бекас понял, что Егорыч ждал вопроса, и задал его:

– И что за суть такая загадочная открылась тебе, отец святой?

– А суть такова – нет в жизни счастья, но не так нету, чтоб найти его, а так что нет, да и хер с ним, прости Господи!

– Ловко!

– Как сказано в том страшном предсказании: «…и тогда я пошлю на землю голод, но не голод хлеба, а голод слышать слово Господа. И будут скитаться из края в край, от моря до моря, от севера к югу, но так и не найдут его». Ну, ты-то молодой ещё – тебе это – горох об стену. Лови птицу-удачу за хвост. Значит, пять литров возьмёшь? Может, шесть?

– Три.

– Ну, пошли.

Бекас снял со спины рюкзак, прислонил его к стене у входа, СВД взял с собой.

Егорыч пропустил в двери Бекаса вперёд.

– Слова Господа, говоришь?

– Не я – писание говорит.

– Не найдут? Так сам говоришь – и хер бы с ним.

– Святый Боже, помилуй нас, грешных!

Егорыч перекрестился.

– Мне бы ртути литров сто найти и шабаш! – сказал Бекас.

– Ну, ну. У нас вот молоко только имеется. Где жизнь, там и надежда. Сюда вот пройди, пока – у нас тут вроде кухни-столовой второй образовалось. Обожди – я мигом.

– Чай есть у меня с собой, – кинул уже в спину удаляющемуся Егорычу Бекас, – Хороший чай – «со слоном». Заварим, что ль?

– Это можно! – услышал Бекас голос удалявшегося протодьякона.

– А бабы-то где твои? – громко спросил Бекас.

Но Егорыч его уже не слышал. Бекас сходил на улицу к рюкзаку и забрал пачку чая «со слоном». Вернулся.

Он сел за стол, стоявший впритык к окну с ситцевыми занавесками, провёл ладонью по гладкой клеёнке стола с ярким рисунком, состоявшим из множественных, рассыпанных и так, и сяк, и вверх тормашками зелёных крокодилов с гармошкой и обезьянок с большими ушами. Что-то смутное из детства всплыло из памяти, что-то доброе.

Он заметил в углу ярко-красную ткань. Подошёл, развернул её – толстая, бархатная, мягкая на ощупь. Прочитал:

– Переходящее знамя. Победителю в социалистическом соревновании.

Поверх надписи были вышиты золотыми нитями два профиля. Одного из них – Ленина – Бекас узнал, а второго, с большой бородой, нет.

«Борода, как у мужика с упаковки индийского чая. Большая и, наверняка, тоже чёрная», – подумал Бекас.

На стене, прямо над знаменем, висела обложка журнала «Огонёк», на ней репродукция – конный рыцарь разил змея копьём.

– Шестое мая – день Георгия Победоносца, – прочитал Бекас.

«Гляди-ка ты – одни победители. Ни одного лузера», – подумал Бекас.

Вдруг за спиной он услышал:

– Ты убил!

Бекас вздрогнул и обернулся.

В дверях стояла Ленка-Дурочка, вполоборота, прячась за дверной косяк. Всегда приветливая к Бекасу, она пристально и зло смотрела на него немигающими глазами. Бекас опешил.

– Ты убил! – повторила она.

– Ты чего это? – вскинул брови Бекас, не понимая происходящего.

– Я знаю – это ты убил.

– Ленка, да чего?

За её спиной появился Егорыч с полиэтиленовым пакетом в руках, через который просвечивало белое молоко. Егорыч, заметив неладное, ласково провёл Ленке-Дурочке по плечу.

– Солнышко, как ты?

Ленка-Дурочка резко дёрнула плечом.

– Я знаю – это он убил!

– Ох, ты ж, святый Боже, посети и исцели немощи наши. Ты ступай, солнышко. Ступай пока.

Ленка-Дурочка скрылась за косяком. Бекас слышал её быстрые удаляющиеся шаги.

– Чего это её опять штормит не по-детски?

Бекас постучал пальцем себе по голове.

Егорыч положил пакет с молоком на середину стола, сел напротив Бекаса. Пакет с молоком распластался по столу поверх крокодилов с гармошками и ушастых обезьян.

– Да вот, понимаешь, напасть… такая, понимаешь, напасть… – начал Егорыч и осекся. По всему было видно, что не хотел говорить.

– Деньги попозже занесу. Сейчас нету с собой, – сказал Бекас.

– Добро.

Они помолчали какое-то время, и Егорыч продолжил:

– Нашла в поле, понимаешь, воробья дохлого. Весь день плакала. «Убили, убили воробышка!» – ревела во весь голос полдня. И так и сяк я её утешить пытался. Ни-че-го. Она мне: «Надо… говорит, святая душа, воробышка похоронить с молитвой об усопших за упокой, чтоб Боженька его душу принял». Можешь себе такое представить? Я ей про то, что так не положено, чтоб воробья отпевали наподобие усопшего христианина, а она – в слёзы. Говорит – тогда птичка в рай не попадёт. Плачет и всё. Что ты будешь делать! Я ей тогда про то, что не по сану мне. Плачет, просит. Ну, что ты делать будешь! Взял я грех на душу, прости Господи! Думаю, чего уж там, и так всё вокруг у нас верх дном идёт, верх ногами всё, и когда выправится, да и выправится ли, не видать. Ну, а Бог-то простит. Так и вышло, Бекас – не то чтоб по канону мы воробья хоронили, а прочёл, понимаешь, часть малую специального чина для некрещёных младенцев. А что было делать? Такие дела наши, Бекас. Эхе-хе…

Егорыч побарабанил пальцами по столу в тишине.

– Меня, наверно, и так не похоронят, – сказал Бекас, вставая и забирая молоко со стола, – Жаль, меня не было с вами. Я бы и торжественный салют троекратный ему исполнил, как маршалу авиации.

Егорыч остался сидеть, глядя перед собой прямо на пачку чая. Чай индийский. Первый сорт. Бородатый мужик в чалме погонял палкой синего слона мимо восточных минаретов.

– Бросил бы ты это всё, Бекас! Молодой – жить да жить тебе! Сгубит тебя зона. Скольких уже сгубила. Молодой же ещё, а?

Бекас закинул СВД на плечо, взял пакет с молоком, двинулся к выходу.

– Прорвёмся! – сказал он на ходу.

– Подался бы вон, хоть в Москву. Там жизнь другая, люди говорят. Голова, руки есть. Чего тебе ещё?

– Люди говорят? Люди говорят, что кур доят. Не-е-е. В Москве – «красные». Мне там душно будет среди них. Я казак вольный. По-другому уже не умею.

– Так чаю! – всполошился Егорыч, увидев на столе пачку, – Чаем хотел угостить!

– Расхотелось, святой отец. Ты оставь себе. Зайду с деньгами.

– Заходи.

На выходе Бекас застал Ленку-Дурочку, сидящую на корточках перед волкодавом, она чесала пса за ухом, и тому это нравилось. Она увидела выходящего Бекаса и отвернулась от него. Бекас надел рюкзак. Боясь, что пакет может порваться, он оставил его в руке. Прошёл мимо Ленки-Дурочки, но через несколько шагов остановился.

– Слышь ты, божья коровка!

Ленка-Дурочка не обернулась.

– Не убивал я воробышка твоего. Веришь мне? Нет?

Бекас постоял ещё немного, собрался вроде что-то сказать, но махнул рукой.

– Ну, как знаешь, – сказал он.

Под ногами Бекаса скрипел гравий и битый кирпич грунтовки. Пока шёл к своему дому-хозблоку, вспоминал сказанное: «Будут скитаться из края в край, но так и не найдут его. Все ищут. А мне – литров сто ртути найти и баста!»

Поставленные контрольные метки: еле заметная волосинка – выше уровня глаз, зажатая дверью и косяком на месте; тонкая змейка речного песка у порога – не тронута. В дом никто не входил.

Открыл навесной замок. Вошёл к себе, скинул всё на пол посередине у входа. Сил нет совсем. Ноги гудели – чувствовал, что под пластырем от мозолей, наклеенным заранее на проблемных местах, творится ад.

Скинул берцы, морщась от неприятного ощущения, аккуратно отклеил пластыри – всё не так плохо, как могло быть. Почувствовал холодную благодать деревянного ровного пола. Как мало нужно для счастья!

Открыл окно, чтобы выветрить спёртый воздух. Достал из тумбочки армейского образца, хранившуюся до особого случая, бутылку пятизвёздочного коньяка «Белый аист». Налил в стакан на четверть, выпил. Мигом ударило в голову и в колени. Где-то был лимон? Там же в тумбочке – вот он. Лимон резать не стал. Откусил от лимона прямо с кожурой. Сок побежал по подбородку. Не вытер. Реально – всё пофиг – так устал.

Хотел открыть банку тушёнки, нашёл её взглядом, но сразу почувствовал, что на такой подвиг не способен. Прошёлся взад-вперёд вдоль от двери до окна. Норм. Снял всё с себя и кинул в пластмассовый таз, стоявший у входа под вешалкой. В чём мать родила рухнул на раскладушку лицом вниз.

Коньяк уже разлился по всему телу. Запах подушки. Дома.

Через час поднялся. Победил полбанки тушёнки с двумя стаканами молока и парой уже сильно черствых баранок – без молока – зубы сломать.

Нужно было наносить воды из колодца – два ведра. Замочить всё провонявшее потом и костром, да и помыться.

Оделся – трусы, майка-алкоголичка, тапочки. Взял таз и ведро, вышел на улицу.

Лёгкий ветерок приятно обдувал тело. Бекас повернулся в сторону солнца, с закрытыми глазами, расставил руки вширь – всю жизнь бы вот так простоял.

Таз оставил у входа. С ведром пошёл к колодцу.

Вернулся с ведром воды и первым делом залил весь шмот в тазу, настругал в таз мыла от души. Пусть киснет до вечера. Пошёл было уже за вторым ведром, но вернулся.

– По какому поводу банкет? – сказал он вслух сам себе, – Что за случай такой особый?

Уже мысленно про себя ответил: «Живой!» – и чокнулся с бутылкой коньяка, накатив ещё четверть стакана. Стало совсем хорошо.

Бекас крутил отполированную за многие годы ручку колодезного ворота, сделанную из гнутой железной трубы. Цепь, уходящая в глубину сруба, поскрипывала при каждом полном обороте. Ведро приятной тяжестью медленно поднималось, достигло высоты обшитого досками оголовка. Вода в ведре, до того мерцавшая искрами в темноте, уже поймала в своё отражение небо, сверкнула серебром, плескаясь через край.

Глава 5

Переливая из ведра в ведро, Бекас услышал приближающийся звук со стороны грунтовки – «тык-тык-тык, ры-ры-ры, тык-тык-тык».

Он повернул голову в сторону дороги и увидел мотоциклиста на чёрном «Урале» с коляской. Мотоциклист ловко объезжал рытвины и большие, неизвестно какой глубины лужи, в некоторых местах приподнимаясь с сиденья, как это делают жокеи на скачках.

На мотоциклисте были надеты большие очки в стиле авиаторов Первой мировой войны, открытый шлем-каска, чёрная кожаная двубортная косуха с массивной железной молнией-«трактором».

Увидев приближающегося мотоциклиста, Бекас заметил для себя сразу две вещи: «Козырный фраер, но что-то с ним не так…»

Только когда мотоциклист поравнялся с колодцем и остановился, спустил очки-авиаторы себе на шею и снял шлем, из-под которого на плечи упала копна вьющихся волос цвета льна, Бекас понял, что с мотоциклистом не так – молния на косухе застёгивалась не на ту сторону.

«Деваха!» – удивился Бекас и мысленно присвистнул.

– К дому культуры я правильно еду? – спросила она, смерив взглядом Бекаса снизу вверх – от тапочек до майки-алкоголички и обратно.

– Нет. Надо было на той развилке направо и по главной дороге до конца. Там упрёшься.

– По-ня-тно, – протянула она, кивнула на ведро. – Я водички выпью?

Бекас молча развёл руками – конечно.

Она слезла с мотоцикла, подошла к ведру, наклонилась, дав шанс Бекасу заценить зачётную задницу в обтягивающих кожаных штанах и кобуру в стиле «тактик» на двух ремнях, затянутых вокруг правого бедра, и одним ремнём, уходящим вверх к поясу, под край кожанки.

Торчащую из кобуры массивную рукоять пистолета Бекас не смог идентифицировать. Подумал – что-то бельгийское, вроде «Браунинга».

Бекас наблюдал, как незнакомка подняла полное ведро, поднесла его к губам и отпила с края, не пролив ни капли.

Коньяк всё ещё вращал карусельные вихри в голове Бекаса, и, поддавшись коньячным завихрениям, он игриво заметил:

– А вы, наверное, спортсменка! – сказал Бекас, перейдя на «вы».

Она ничего не ответила, поставила ведро на место. Расстегнула косуху полностью, заправила под пояс кожаных штанов майку, задравшуюся во время езды. Пупок и плоский загорелый живот мелькнули на секунду.

Бекас прочитал на её майке надпись, идущую поперёк груди. Правильнее сказать, не надпись, а картинку – человеческий оскалившийся череп, пробитый навылет красной молнией. Вверху черепа было написано такими же красными и тревожными буквами: «Не влезай», а под черепом – «убьёт!»

«Точно – спортсменка!» – понял Бекас.

«Тык-тык-тык» – продолжал тарахтеть холостыми оборотами «Урал», заполняя возникшую неловкую паузу.

Она закинула ногу через сиденье, натянула очки, поправила их несколько раз, взяла шлем, висевший на руле, сказала:

– Спасибо!

«Ры-ры-ры!» – крутанула ручкой газа, развернула «Урал» на сто восемьдесят, управляя им одной рукой, другой ловко надела шлем и застегнула его уже на ходу.

«Тык-тык-тык» – «Урал» удалялся по грунтовке на первой передаче. Бекас смотрел ей вслед, угадывая – приподнимется ли она с сиденья или нет, проезжая большую глубокую лужу, в которую коляска попадёт колесом непременно. Так и вышло – она привстала слегка, и Бекас ещё раз оценил её задницу.

***

Через час Бекас шагал по центральной аллее бывшего совхоза к единственному двухэтажному зданию, которое называли домом культуры. Раньше в нём располагался весь, как тогда говорили, «административно-культурно-бытовой сектор»: правление совхоза, сельсовет, киноклуб, культмассовые кружки – танцев, хорового пения, изостудия, кружок авиамоделистов, библиотека. На втором этаже, в бронированной комнате с постоянной охраной у двери, барыжил Одноглазый Чили. К нему и шёл Бекас – сдать «Макарова» и патроны, ещё договориться по остальным трофеям, прикопанным в схроне.

За «Макарова» Бекас рассчитывал взять рублей двести. За патроны – непонятно сколько. Цена на боеприпасы в последнее время сильно упала. Патронов и остального добра было – хоть жопой жуй. Всё вместе отдал бы за двести, пожалуй. Бекас заранее решил, что если Чили начнёт сбивать цену – не уступит. Найдёт, кому продать без проблем. Любому последнему карасю «Макаров» в хозяйстве – как молоток или отвёртка: всегда есть что пристукнуть или прикрутить.

А ещё по неписаному правилу надо было рассказать про случившееся, чтобы свои знали, где в Зоне нечисто. Ходить по дворам и разговоры разговаривать – нужды не было. На сей счёт при Чили работало «местное радио» в лице Лёвки Шлеп-Ноги. Чили рассказывал ему, что нужно, а тот разносил по совхозу. Что не нужно было говорить – Чили Лёвке не говорил.

Лёвка Шлеп-Нога был первостатейный карась и адски непрушный к тому же. Один-единственный раз набрался Лёвка духом и пошёл в рейд в Зону с пацанами. Собрали ртути целых сто грамм! На обратном пути группа попала на гоп-стоп каких-то залётных. Перестрелка. Отбились. Всем ничего, одному Лёвке пуля раздробила голень. И стал просто Лёвка – Лёвка Шлеп-Нога. Сход-развал попортили – нога в ступне больше не гнулась. Теперь он тёрся возле Одноглазого Чили – шнырём работал на него, если по-простому. То и дело можно было видеть, как он чапает от дома к дому неровной походкой, словно у велосипеда с «восьмёркой» на колесе.

Бекас был одет в цивильное, в приличное – самому было приятно.

– Я русский плохо говорю, да?! Э-э-э! Э-э-э! Не надо, да! – услышал Бекас, проходя мимо открытых дверей магазина с вывеской «ТысИча мелочей», написанной с ошибкой.

За прилавком хозяин магазина Бахтияр махал обеими руками на двух приезжих торчков. Бахтияр махал вверх-вниз по направлению «торчки – дверь – на выход» и был похож на восточного заклинателя змей.

– Э-э-э! Не надо, да!

Унылые торчки вышли из магазина, неся на плечах вселенскую грусть. Парень и девушка лет двадцати – оба зачуханные. У девушки глаза чёрные, похожие на спелую смородину, с паутинкой красных воспалённых сосудов по белку – смотрят прямо, и ничего в них не в фокусе. Парень такой же, но пока ещё бодрячком.

– Мужик, купи фотоаппарат! – сказал парень и протянул Бекасу раскрытый футляр из толстой коричневой кожи, в котором лежал «Зенит-Е».

– Мне не надо, – бросил Бекас на ходу.

– Зеркалка. Экспонометр.

– Не-а, не надо мне.

– Регулятор упреждения синхронизации… – не сдавался парень.

– Не-а.

– …фотовспышки, – пробубнил уже себе под нос парень, закрывая футляр.

Бекас остановился, посмотрел на них внимательнее.

Побитые в хлам джинсовые куртки. На парне непарные кроссовки, щетина на щеках островками-проплешинами. Видно, хотел бриться, да не вышло. У девчонки через плечо женская сумочка из несуразного кожзама и большие ромашки, вышитые на джинсах-клёш.

– Когда ели в последний раз? – спросил он, подумав про себя: «Зряшный народ – конченый. Не в коня корм».

– Так это…

– Пошли, – Бекас кивнул в сторону дверей магазина.

Торчки не пошли в магазин. Бекас купил приличный пакет жратвы, вышел, молча протянул парню. Тот взял. Девушка смотрела перед собой куда-то в даль дальнюю. Что она там видела? Боль? Одиночество? Или и то и другое?

Вслед за Бекасом из магазина вышел любопытный Бахтияр, спросил, обращаясь к нему:

– Купил, да? Почем купил, Бекас?

Бахтияр увидел футляр фотоаппарата, висящий на парне-торчке. Всё понял. Сказал: «А-а-а…» – и ему стало неинтересно. Скрылся в дверях.

***

В результате неизвестной науке аномалии в Зоне вызревала дурь лютая: грибочки, ягодки. Июль-август считались высоким сезоном для наплыва торчков в совхоз «Путь вперёд». Торчкам сдавали свободные углы – хоть копеечка, да своя.