Родник холодный. Постапокалипсис

Родник холодный

Постапокалипсис

Борис Панкратов-Седой

© Борис Панкратов-Седой, 2025

ISBN 978-5-0067-7648-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

…и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь.

(От Матфея 24:12.)

Как родник холодный из земли бьет,

Да в ручей превращается,

Да ручей тот в реку течет,

Да река та в море-океан стремится.

Так удаче моей быть – началу с везения малого.

(Из древнего заклинания.)

Бекас сразу понял, что с Топазом будет полный порядок, что из этого пса выйдет толк. Это показала первая же осень ходовой охоты. Силой заставить охотничью собаку работать по зверю – труд напрасный, если нет у собаки азарта; сколько ее ни воспитывай, а Топаз сразу проявил такое желание и учился быстро. Одного короткого «нельзя» было достаточно псу, чтобы понять – сегодня по белке мы не работаем, дальше облаивать белок, прячущихся в ветвях деревьев, не надо, а надо искать глухаря. Иная дурная собака так загоняет охотника по глухой тайге, идущего на лай, таких километров намотает страдалец от белки к белке, что впору само ружье вешать на крюк, а собаку с рук сдать кому-то, а тому новому хозяину собаку во дворе на цепь посадить, чтобы курятник сторожила – вот и всё, на что годна такая нерабочая собака.

Поиск и чуйка были у Топаза сильные, вставал на охотничью тропу надежно, след терял редко, работал широко – триста, а то и пятьсот метров от Бекаса. Единственное, чего не хватало ему – псу меньше средних размеров, – так это выносливости и громкого голоса. Вечерами отлеживался он на стане подолгу, вымотанный до самого своего донышка.

Хороший был пес Топаз.

Бекас, с рассветом отправившийся на поиски не вернувшегося к вечеру на стан пса, нашел его у края небольшого кочкового болотца и сразу понял по следам, как всё произошло.

Трое волков: один матерый, крупный, два других помоложе, – загнали Топаза в болото и там задавили. От пса осталась одна голова и обгрызенный позвоночник, остальное растащили волки по тайге.

Бекас сначала отвел глаза в сторону от этой картины, но после подумал, что сейчас, когда Топаз вот такой, не стоит отворачиваться от него. Бекас снял с себя куртку. Сначала хотел завернуть останки в нее, но холодный воздух ранней весны сразу прохватил его вдоль вспотевшей спины. Тогда он снял с себя флиску, надел обратно куртку и завернул Топаза уже во флиску. Принял винтовку в положение на плечо, чтобы были свободны руки, прижал к себе флиску с завернутым в нее всем тем, что осталось от охотничьей собаки, и отправился к своему прошлому стану. Земля там была сухой на пригорке и мягкой. Можно было вырыть настолько глубокую яму, чтобы лесное зверье не учуяло и не потревожило больше останки Топаза.

Еще на ходу, возвращаясь, Бекас принял решение, что так просто этого не отпустит и волкам этим в тайге больше не жить.

Обычным, нерушимым порядком проплывала в космосе планета Земля, свершая предначертанное ей обращение: ночи сменялись днями, приливы отливами, горькое время отчаяния сменялось временами надежд, вслед каждой зиме приходила своя весна. И наступила в Москве она – долгожданная поздняя. Весь март – то ясно на небе, то снег, а порой и метель. Подтаявшие почерневшие от солнца сугробы в который раз по новой заметало мягким, пушистым белым саваном. Не сдавалась зима до самого начала апреля. Наконец, не выдержала напора времени перемен, затрещала льдами по берегам реки, носящей одно название с большим городом; нагромоздила торосы у кромки воды, да не удержала их; и понесла, понесла, понесла, отправила тающие льдины вниз по течению через город, где река не замерзала и в двадцатиградусные морозы, а только схватывалась тонким ледяным стеклом изредка и ненадолго.

Большой город всё тот же, всё у него на прежнем месте, как и было зимой. Тот же, да и не тот: стал он шумным, стал суетливым. Всё чаще можно встретить на его улицах улыбку прохожего, идущего навстречу. Светлее стали лица, случайные взгляды прохожих теплее. Ещё совсем недавно из-под поднятых воротников были так холодны они. И казалось, что можно запросто спросить у любого тебе неизвестного так вот запросто: «Ну, как дела?». Чего совершенно невозможно было представить себе зимой. А он, этот тебе неизвестный прохожий, улыбнётся и скажет в ответ что-то доброе.

На площади памятник. Бронзовый конь боевой бьёт копытом. Ни тени улыбки на княжеском лике. Серьёзен он и суров. Крепко сидит на коне он в седле. Щит на плече, меч у пояса. Правую длань простирает он перед собой, говоря: «Здесь быть граду великому!» Надпись на постаменте гласит: «Основателю».

У подножия памятника маленькая сухая старушка, сама похожая на птичку, кормила голубей, кидала им хлопья овсянки на мокрый апрельский асфальт. Голуби навели суету, сновали наперегонки в разные стороны от одной упавшей крошки к другой, жадно склёвывали, а если рядом проходил кто-то близко, встревоженные, на мгновение поднимались они невысоко в воздух и возвращались к ногам старушки.

«Эхе-хех!» – недовольно вздохнула старушка и проводила недобрым взглядом молодую женщину, которая прошлась прямо через стайку голубей, не замечая как будто ничего перед собой. Это заставило птиц вспорхнуть – всех до единой – и подняться высоко-высоко над асфальтом, под самую руку бронзового князя.

Старший лейтенант Валентина Дроздова шла в Столешников переулок на конспиративную встречу с завербованным осведомителем Зинаидой Востриковой по прозвищу «Зингер». Это прозвище гражданка Вострикова получила за свои многочисленные беспорядочные половые связи, как производную от расхожей присказки – «трахаться, как швейная машинка».

Вострикова-Зингер была содержательницей наркоманского притона, мелкой сошкой, и заниматься такими персонажами никак не входило в зону ответственности Комитета Государственной Безопасности. Не шла бы сейчас старший лейтенант Дроздова на конспиративную встречу со своим информатором, если бы совсем недавно – в канун Нового Года, во время очередной и, можно сказать, регулярной облавы на квартиру Зинки-Зингер, проведённой силами местного отделения милиции во главе с участковым, не открылись бы особые обстоятельства.

Обыск в притоне, или как говорят – на хазе, или в малине, обнаружил не только дурь, галлюциногенные грибы, отвар из них, шприцы и всё вот это, но и четыре пистолета ТТ (Тульский Токарев, образца 1933 года) – всё в заводской смазке. Но и такое было бы для Зинки лишь полбеды. Главное, что обнаружили милиционеры – это была ртуть, в количестве ста пятидесяти грамм. А вот ртуть – это уже другое. Незаконный оборот металла Q-60/60/200 – это уже совсем другое, нежели полдюжины обдолбанных торчков с текущей слюной изо рта, найденных по месту постоянной прописки гражданки. Это уже даже не четыре пистолета в заводской смазке, да пусть их будет и восемь или даже двенадцать. Вострикову-Зингер сразу передали по инстанции «куда следует».

Знала бы Зинка-Зингер, что во внутренней тюрьме здания на Лубянке – бывшего страхового общества «Россия» – ей досталась камера, в которой в своё время сидел видный деятель периода слома эпох Борис Савинков, то преисполнилась бы торжественного самосознания. Но Зингер не знала, кто такой Савинков, и ей быстро стало бы всё равно, кто это такой, если бы даже и знала.

Следователь дело впопыхах не шил, не кроил из блохи голенища, троечку под гору не гнал, чтобы заработать себе по-быстрому трудовую «палку» в отчетность. Напротив, никуда он не торопился. Опытный следователь по особо важным делам, иначе говоря – «важняк», знал, что всё в мире течет и всё меняется. За первые две недели вызвал на допрос Зинку только дважды. Терпеливо выслушивал её про то, что Зинка знать не знает, кто мог бы такое оставить в её квартире. Записывал всё аккуратно, в конце просил подписать протокол. Зинка подписывала. А на третьей неделе она не подписывала уже ничего. Материла «мусора» последними словами, смеялась ему в лицо, закатывала истерики, а один раз даже ударилась головой об стол следователя, обещая «вскрыться» в камере.

Надо сказать, что такие Зинкины представления с искрой и фейерверком производили на «важняка» впечатление незначительное – не такого он и насмотрелся и наслушался в этом вот кабинете за годы своей службы на страже безопасности Родины. Он только смотрел в глаза Зинке долго и пристально, прекращая допрос, да и кнопочку после жал, вызывая конвой. Убирал в папочку неподписанные протоколы да и отправлял арестованную обратно в камеру.

Зинка, на пятой неделе пребывания в Лефортово, уже качаемая тюремными сквозняками на все четыре стороны, не то что сидеть перед следователем на привинченном к полу табурете, но и лежать, не шевелясь на шконке, не могла без мучений. Стало Зинку ломать и кумарить на отходняках лютых нешуточно, жёстко, совсем не по-детски. Когда её вовсе скрутило винтом, вот тогда Зинка запела про всё, что хотел узнать вежливый следователь.

И – о чудо! Её выпустили на волю под сотрудничество.

Сегодня старший лейтенант Дроздова шла на конспиративную встречу со свежезавербованным осведомителем. Встреча была назначена в пивном баре «Ладья», на углу Столешникова и Большой Дмитровки.

В народе это место называлось «Яма», по двум причинам: бар на самом деле находился в подвальном помещении; второй причиной была та, что бар ещё с незапамятных времён, по какому-то мистическому распоряжению Народного Комиссариата Пищевой Промышленности (за подписью товарища Микояна, если таковое и было), не выполнял общего для всех правила – не торговать алкогольными напитками до одиннадцати часов утра. Бар открывался на час раньше всех.

Сюда к десяти утра стекалась полубогемная публика столицы, страдающая хроническим алкоголизмом. Такая публика, которой, в силу высокого о себе самомнения, было не по статусу отовариться чекушкой водяры у какой-нибудь тёти Клавы из соседнего подъезда, торгующей водкой двадцать четыре часа и навынос, и в разлив по стакану. Да и водка с утра – для них это слишком – приличные же люди. Полубогемная публика столицы, склонная к рефлексии, прозвала это место «Яма», иронизируя над степенью своего же глубокого морального и физического падения.

У них было ещё одно основание бывать здесь по утрам. Щемящее иррациональное чувство вины за свою никчёмную жизнь, приходящее вместе с похмельем, не так сильно их мучило в среде себе подобных. Как писал поэт: «Я такой же, как ты, пропащий…» А такому же, как и ты пропащему, никогда не стыдно смотреть в глаза.

Это касалось времён до катастрофы, обрушившейся на планету Земля. Кому сейчас из контролирующих органов было дело до того, когда откроется пивнушка? Три четверти из тех органов сами канули в небытие. Но городские алкоголики никуда не делись, и вместе с ними осталась старая традиция. Опохмелиться в «Яме»! Это ли не столичный шик? Никому нельзя до одиннадцати, а тебе можно – и получается, ты избранный!

Поправив своё утреннее здоровье, публика рассасывалась в разные стороны большого города, и уже к часу дня бар значительно пустел, ожидая новой волны посетителей к вечеру. На «мёртвое» в баре время и была назначена встреча с агентом-информатором. Комиссариат Пищевой Промышленности со всеми своими более поздними ипостасями уже исчез. Комитет Государственной Безопасности остался. Валентина пришла без четверти час.

В баре был полумрак и безлюдно, только два посетителя. На весь потолок – четыре горящие лампочки. Бармен, он же хозяин заведения, он же единственный работник бара в «мёртвый» час, – сидел в окошке, прорубленном в стене, откуда он выдавал кружки. За спиной у него стояли четыре огромных деревянных бочки с кранами и два шкафа, наполненные десятком сортов алкоголя покрепче – самым ходовым и без изысков: водка, портвейн, дешёвое вино.

Автоматы автопоилки, стоящие вдоль стены, не работали – электричество дорого. Когда-то в прорези автопоилки можно было закинуть двадцатикопеечную монету и получить вполне себе щадяще и гуманно разбавленного пива. В «Яме» заботились о своём реноме и ценили посетителей – разбавляли чуть-чуть. Нынче не разбавляли вовсе, в этом не было смысла. Все подобные заведения стали после катастрофы частным сектором экономики. Государство сбросило с себя всё то, что не в состоянии уже было тащить на себе. Выживают там как-то люди – вот и хорошо. Из восьми лампочек горела половина, но пиво стало лучше. В каком-то смысле в «Яму» пришел прогресс.

На Валентине: замызганная заграничная куртка из болоньи; в хлам убитые джинсы «Леви Страус» – не бывавшие в советской гос. продаже, а потому престижные; войлочные боты на молнии, которые в народе именуют «прощай молодость»; шерстяной шарф, модно повязанный, и побитый молью трикотажный берет; протертые на кончиках пальцев шерстяные перчатки – такой прикид выдал бы в Валентине излишне любознательному наблюдателю: или филолога, занимающегося переводами с теперь никому не нужных скандинавских языков; или катящуюся по наклонной дочку бывшего загранработника; или танцовщицу, когда-то «блиставшую» в сцене «царства теней» из третьего акта балета Людвига Минкуса «Баядерка».

Валентина взяла в окошке кружку пива и бумажную тарелочку с солеными баранками, пошла к высокому столику в углу. Столики в «Яме» были высокими для потребления пива исключительно в положении стоя. Валентина устроилась за столиком и, пригубив пива, огляделась.

Два других посетителя вели между собой неспешную беседу о грядущем коммерческом предприятии, которое их обоих озолотит. С их стороны доносились фразы: «…за каждый день по двадцать рублей получится на брата…», «…еще плюс к этому…», «…с каждой?», «С каждой, Вован, это с каждой!» Вован протянул кружку, они чокнулись за будущий успех, и Вован взял с бумажной тарелочки непрогрызаемую баранку с элегантностью, с которой не справился бы ни один буржуа, беря устрицу, ананас или рябчика; ни один из старорежимных аристократов времен правления Николая Второго, или Александра Третьего, или даже Первого.

– Я по свету немало хаживал, жил в землянке, в окопах, в тайге, – донеслось со стороны входа, и в бар вошел молодой человек – серьезно под шафе, распевающий известную песню, – И везде повторял я слова: дорогая моя столица, золотая моя Москва!

– А-а-а-а! – донеслось со стороны столика обращенное к нему приветствие и поднятые руки, – Витек! Египетская сила!

– Вован! – приветствовал в ответ вошедший Вована торжественным жестом, как сделал бы это консул Вечного Города Рима, приветствуя сенатора.

– Не-е, ну серьезно?! Витек! Ну, египетская же сила!

– Шум и гам в этом логове жутком, но всю ночь напролет, до зари, я читаю стихи проституткам и с бандюгами жарю спирт, – не унимал свой пьяно-поэтический настрой вновь пришедший и, обращаясь в окошко к бармену, спросил, – Илюха, а где шум, гам? Где бандюги и проститутки?

– Ты первый, – раздалось в ответ из окна.

– А-а-а! Один ноль! Один ноль! Паф! Паф! – вновь прибывший сделал пантомиму – «выстрел в висок и разлетающиеся мозги», – Илюха, скажи, а у тебя на хозяйстве имеется такой – кальвадос? У Ремарка в «Триумфальной арке» постоянно пили этот самый кальвадос. Всегда хотелось попробовать, что за дрянь такая. Наверняка такая же, как и сам Ремарк. Уха-ха!

Бармен ничего не ответил, дав понять этим, что лимит на хохмы был уже исчерпан на первой из них, и тут у него окошко для приема наличных, а не шуточек-прибауточек.

Информатор Зинка-Зингер опаздывала, прошло уже более получаса со времени назначенного для встречи. Валентина поняла, что агент на встречу скорее всего не придет. Она решила ждать еще пятнадцать минут и после покинуть навечно прокуренный подвал «Ямы», в котором папиросный дым от «Беломорканала» можно было уже трогать руками – так сильно надымили всего трое шумных завсегдатая за соседним столиком.

Один из них – тот, который пришёл позже всех и которого Валентина мысленно назвала для себя «поэт», во время разговоров пару раз оборачивался на неё через плечо. Тогда Валентина прикладывалась к пиву, не желая встречаться с ним взглядом. Тем самым взглядом, каким смотрит волкодав, охраняющий стадо от волков и одновременно глубоко презирающий всех этих овец. За время её службы в Комитете Государственной Безопасности подобная антисоциальная публика, с которой ей часто приходилось иметь дело, стала уже порядком раздражать её. Можно сказать, что вообще людей старший лейтенант Дроздова любила не очень. Она любила свою Родину, абстрактно и без людей. Люди для этого чувства ей были не нужны.

Поэт повернулся к Валентине в третий раз.

– Не хотите ли присоединиться к нашему столику? У нас есть кальмары! – спросил он, и два его собеседника даже притихли, глядя на такое его «гусарство».

– Нет, нет. Я уже ухожу, – ответила Валентина, сделала последний глоток пива и стала натягивать на руки дырявые шерстяные перчатки.

– Останьтесь! Мне кажется, что я вас видел где-то. Лицо ваше мне кажется знакомым. Мы не могли встречаться в ЦДЛ?

– Нет.

– А в КСП?

– Где?

– В Клубе Самодеятельной Песни. В доме Туриста? Нет?

– Нет. Я уже ухожу, – Валентина направилась к выходу.

Поэт сделал шаг от своего столика по направлению к ней.

«О, чёрт, только не это!» – подумала она.

Подошедший поэт бесцеремонно взял её за руку поверх битой молью шерстяной печатки.

– Останьтесь, я прошу вас! – он придал своим интонациям как можно больше высокосветских старорежимных обертонов какого-нибудь князя Болконского.

Первое желание, которое посетило Валентину, было таким: «Перехватить его руку, вывернуть её, освободившейся своей ухватить за затылок – прямо за волосы – и пару раз приложить мордой об стол. Да так, чтобы кружка пивная подскочила, чтобы у него еще с недельку другую в ушах звенели серебряные струны Клуба Самодеятельной Песни – «Александра, Александра – этот город наш с тобою…»

Валентина этого не сделала. Она похлопала по его руке, державшей её за запястье, и сказала:

– Спасибо за приглашение, но я ухожу.

И еще она посмотрела на него тем самым взглядом волкодава, каким смотрят на овцу.

Поэта как током ударило, он сам не понял, какая сила разжала его пальцы, и он опустил руки по швам, сделав шаг назад.

Валентина вышла из «Ямы».

Поэт вернулся за столик под едкие ухмылки своих собутыльников, наблюдавших за таким чудовищным и публичным его фиаско.

Он отдёрнул нервным движением свои рукава, присел и сообщил товарищам-собутыльникам, как казалось ему, самое уместное в такой ситуации:

– Я точно видел её в КСП, на творческом вечере Окуджавы.

Валентина вышла на тротуар, повернула за угол, прошла несколько шагов до редкого рабочего телефона-автомата на улице Большая Дмитровка, о котором знала наверняка, что тот рабочий. Вошла в будку, плотно прикрыла за собой дверь, набрала известный сотруднику КГБ код, соединяющий с абонентом бесплатно.

– Алло, дежурный! Позывной Белка. Пароль – Вологда семнадцать восемьдесят два. Соедините со вторым отделом, с майором Протасовым!

– Соединяю.

После паузы в телефонной трубке раздалось:

– Здесь Протасов, слушаю!

Густой бас майора был ниже человеческого голоса на октаву или две.

– Товарищ майор, агент Зима на конспиративную встречу не явилась.

– Агент Зима на встречу не явилась. На встречу не явилась, – повторили в трубке, растягивая слова.

Валентина знала, что в этот момент майор Протасов барабанит пальцами по столу, размышляя.

Глава 2

Был июльский полдень без дождя – первый за всю неделю.

Солнце, скрытое маревом облаков, покрывших небо от края до края, не могло пробиться сквозь них или само спряталось, не желая больше видеть того, что делали люди на Земле.

В лесу было тихо, пахло хвоей, смолой и землей. Весь утро молчаливо стоявший лес начал оживать. Послышались робкие голоса птиц. Одинокий рябчик вспорхнул, качнул тонкие ветки кустарникового подлеска и вновь стал невидимым.

За рекой дятел простучал по сосне мелкой дробью, умолк. Эхо, отразившись от стен дремучего леса, росшего по обе стороны реки, унесло этот звук вдаль по течению.

На крутой курумник, осыпавшийся до самой воды валунами с острыми обломанными краями, выскочила лиса, услышала дятла, застыла на миг, потянула носом, засеменила трусцой вдоль линии воды, вынюхивая – не вынесла ли река на берег хоть дохлой рыбешки, хоть малька, хоть рака.

Старый ворон уже два дня прятался в ветвях векового кедра, изредка перебираясь с ветки на ветку. К полудню он понял – дождя не будет. Подгоняемый голодом, последний раз чутко вслушался в звуки леса, чуть дернул своими иссиня-черными крыльями, расправил их, присел на ветке три раза, еще до конца не решившись, вспорхнул и поднялся над лесом, поднимаясь выше и выше.

Описав большой круг над кедровником, устремился вдоль звериной тропы к речному броду, ловя в крылья еле теплый воздух, туда, где можно было расклевать еще что-то от костей лежавшего в камышовом затоне трупа человека.

***

Шифрограмма.

«Оперативная обстановка в районе Восьмой Аномальной Зоны продолжает быть неблагополучной и характеризуется следующими основными факторами:

– нарастание численности бандитских формирований, действующих на территории Восьмой Аномальной Зоны и в прилегающих к ней районах;

– увеличение количества и качества вооружения, применяемого бандитскими формированиями;

– отмечается рост количества пособников бандитских формирований в районах, прилегающих к Восьмой Аномальной Зоне;

– отмечается повышение активности на нелегальном рынке вооружения;

– отмечается повышение активности (не контролируемой нашими оперативными службами) на нелегальном рынке оборота металла Q-60/60/200.

По имеющимся у нас данным – из Восьмой Аномальной Зоны налажен устойчивый канал (или несколько каналов) контрабанды металла Q-60/60/200 за границу».

***

По тропе к броду шли двое в камуфляжной одежде цвета хаки, на ногах тактические берцы. За плечами у каждого рюкзак литров на сто такого же цвета хаки. Оружие оба несли в положении «на грудь».

Вторым шел мужчина постарше – лет пятидесяти. Его автомат АКС облегченный, с откинутым прикладом, висел на животе параллельно земле, одна рука была на прикладе, вторая на газовой трубке со ствольной накладкой. Шел он тяжело ступая – дорога давалась ему нелегко.

Первым шел высокий молодой со снайперской винтовкой Драгунова (СВД). На пламегасителе винтовки был установлен глушитель «Ротор». Молодой держал оружие в сгибах локтей, скрестив руки у себя на груди. Ремень от винтовки он пропустил под капюшон горной штормовой куртки, чтоб тот ненароком не натер шею.

– Бекас! – негромко окликнул второй впереди идущего и встал перевести дух.

Молодой остановился, обернулся.

– Смотри, ворона.

Он показал в небо.

– Кто-то вспугнул ее, – продолжил он.

Бекас даже не посмотрел вверх.

– Это не ворона, Сеня. Это ворон.

Бекас продолжил движение, не оборачиваясь, сказал:

– Если бы был какой-то шухер – ворон бы каркал, оповещая своих.

– Ворон – это муж вороны? – пошутил Сеня.

– Ага. Муж, тесть, сват, брат, деверь.

– Закрой деверь с другой стороны.

– Че-е-го? – не поняв юмора, протянул Бекас.

– Шутка такая была у Аркадия Райкина.

– У кого, у кого?

– А-а-а… был такой. Давно был – ты не знаешь, – отрезал Сеня, не желая объяснять.

Сеня сделал несколько глубоких вдохов, двинулся вперед.

– Вон хорошее место для стана, – сказал Сеня.

– Смысла нет. Перебродим реку – там встанем. По-любому замочимся. Перейдем на ту сторону, там и будем сушиться.

Бекас сделал несколько шагов, обернулся, посмотрел на то, как грузно ступает его спутник.

– Перекур, – сказал Бекас и направился к поваленному дереву.

Он приложил к завалинке СВД, ловко скинул рюкзак.

Сеня последовал за ним. Поставил АКС рядом с СВД, наклонился, переместив вес рюкзака целиком на спину, чтобы легче расстегнуть грудную стяжку, снял рюкзак и облегченно вздохнул. Он провел ладонью по своей макушке с редеющими седыми волосами, посмотрел на оставшийся на ладони пот, вытер его о штанину.

– Ну, ты и лось сахатый, Бекас. Укатал ты меня в нулину.

– Волка ноги кормят. Чая хлебнем, со сгущенкой сразу станет легче. Следы, те, что мы пересекли, – это может быть чей-то дозор. И они наши могли засечь и могут искать по следу. Земля сырая – все видно. Надо дистанцию рвать подальше, если так. Береженого Бог бережет.

Сеня нащупал во внутреннем кармане пачку сигарет без фильтра «Гуцульские». Вынул из нее спрятанную внутри зажигалку, ловко подбил щелчком пальца одну сигарету, поймал ее губами налету.

– Опа! – сказал Сеня, довольный собой.

Бекас лег на завалинку спиной, вытянувшись во весь рост, закрыл глаза, расслабился телом, насколько только возможно.