Семь раз отмерь, один раз забей

Все шло своим чередом.

Муравей и стрекозы

Дело было не совсем так, как в басне. Вернее, дело было так, но это только часть того, что было, без подробностей. А было оно так…

Стрекоза жила под листиком, окруженным травой, она принимала то, что построил для нее Бог – замечательный листик, мягкий и прочный. Ничего строить не надо, надо просто найти такой листик, что тоже несложно. А остальное время нужно посвятить жизни: порхать в ней, купаться, отдаваться ей, насколько это возможно. Стрекоза была беззаботной, легкой и доверчивой. Парила в волнах счастья, не думая ни о сегодняшнем, ни о завтрашнем дне. Она вообще старалась не думать, потому что этот процесс мешал счастью.

Муравей был другим. Серьезным, напористым и упрямым. Он строил себе дом все лето, собирая по окрестностям всякий мусор и превращая его в величественную гору из мусора. Тем самым являя свое богоборчество. Бог не догадался сгрести мусор в кучу, поэтому муравью приходилось за Богом доделывать. Муравей не прощал это Богу, и когда какая-нибудь палочка или листик падали ему на конечность, он смачно материл и палочку, и Бога, да и в целом недоделанный мир. Но главное, что бесило муравья, – это стрекозы, их бессмысленное и бестолковое бытие, эта их поверхностность, незнание сути жизни и неприобщенность к полезному, с точки зрения муравья, труду.

Так и прошло лето. Наступление холодов муравей встретил ехидным выглядыванием из своего домика в надежде увидеть подмерзающих бездельниц. А стрекоза встретила холода поглядыванием на небеса в надежде получить указание, что же теперь делать. Может быть, пойти к муравью? Он построил большой дом, где могли бы укрыться многие стрекозы, жуки и другие существа.

Торжествующий взгляд муравья на стрекозу искуплял все его летние страдания. Повадка муравья олицетворяла собой Божью волю. Как понимал муравей Божий промысел, тот заключался в отсеивании из этого мира всех, кто не приспособлен к проживанию в нем, тех, кто не трудится, не страдает и не натужничает круглыми днями. И выделять таких призван он, муравей. Преисполнившись пафоса, муравей долго кричал в форточку из теплого домика на стрекозу, отчитывал ее, самоутверждая себя и свой способ бытия, оправдывая натужный труд.

Стрекоза не очень понимала, о чем муравей хотел ей сказать. Холодный ветер уносил слова муравья вдаль. По лицу муравья было видно, что он ругается – наверное, тоже на холод. Похоже, холод пришел для всех и каждый не знает, что с этим делать.

Стрекоза, недослушав муравья, ушла в метель. Перед тем как замерзнуть, она спросила у Бога, что ей делать. И после его ответа: «Умереть», – умерла.

А муравей провел очень трудную зиму, снег то и дело продавливал его жилище, ветер ломал стропила, вода оттепели заливала комнаты. Муравей снова доделывал все за Бога и, матерясь, чинил. А вечером валился без сил, иногда просыпаясь даже ночью – либо от проблем с жилищем, либо от кошмаров о проблемах с жилищем.

Весна прошла быстро. Снова пришло лето. Снова прилетела стрекоза, но у нее были уже не голубые, а оранжевые крылья. Она снова наслаждалась жизнью. А муравей снова натужно трудился, искоса поглядывая на новую стрекозу, думая, что к холодам опять реализует замысел Бога и не пустит ее в домик. Бог не только не умел строить домики, он не умел внятно замышлять и реализовывать свой замысел. Ну были же уничтожены все стрекозы еще прошлой зимой, а муравьи выжили. Зачем то же самое надо повторять снова и снова? Замысел – в повторении акта замерзания стрекоз через непускание их муравьем к себе в домик? В чем смысл такого замысла? Бог наслаждается смертью стрекоз? Или… Или! Бог славит муравья! Да! Замысел построен вокруг муравья, который идеально выполняет свою роль в уничтожении стрекоз, а Бог, радостный Бог, рукоплещет и требует на бис от муравья делать то, что он делает.

«Точно, так и есть!» – прозрел муравей и устремился чинить свой домик с новой силой.

Вдруг порывом ветра муравья откинуло назад, и перед ним приземлилась стрекоза с оранжевыми крыльями. Муравей не смотрел ей в глаза, он знал, чем кончится дело, едва начнутся холода, и не хотел близко знакомиться со стрекозой. А то расчувствуешься потом да и пустишь ее в домик, прогневив Бога.

– Мы знакомы? – буркнул муравей, отворачиваясь.

– Да, это я прилетала к тебе в холода, прошлой зимой, только тогда я была в другом теле, с голубыми крыльями.

«Вот уж этот Бог. Экономный, как и я, – смекнул муравей, – посылает на замысел одну и ту же стрекозу в разных обличиях. Костюмчик-то проще сшить, чем новую стрекозу делать».

Муравей внутренне похвалил Бога, возможно впервые. Как-то вроде Бог становился все более понятен и приятен муравью.

                                      * * *

– Любимая! Прости, что так поступил с тобой, прости, что пришлось тебе замерзнуть.

Бог раскинул руки, и стрекоза бросилась в его объятия.

– Зиму поживешь здесь, здесь все для тебя будет по-прежнему, такая же простая, легкая и веселая жизнь, как ты и любишь, как я и хотел все это время. А на лето снова пойдешь в мир. Ты пойми, – продолжал Бог, – я хоть и всемогущий, но устаю ужасно. Был помоложе – творил целыми днями, потом надорвался и стал беречь себя. Теперь летом творю и присматриваю за своими творениями, а зимой отдыхаю в своих чертогах, разбираю жизни проживших существ, замышляю замысел…

– Там, там! – перебила его стрекоза. – Там остался муравей, в зиме, ему тоже было холодно, он тоже ведь замерз, он что-то говорил мне, но было не разобрать из-за ветра. Скажи, где он? Думаю, он говорил мне что-то важное, ведь у него был важный вид. Как найти его здесь, в твоих чертогах?

– Муравей этот… – Бог беспричинно посмурнел. – Да из-за него у меня бессонница, никакого отдыха нет, он один всю зиму меня тревожит, он один кто в зиму остается, он один вынуждает меня присматривать за ним, отвлекает, я становлюсь раздражительным и совершаю поступки, о которых потом приходится жалеть.

– Так забери его оттуда. – Стрекоза удивилась простоте предложенного ею решения.

– Да не люблю я его, противен он мне, не хочу делить с ним свой чертог. Я создавал его, чтобы он являл собою радость труда и мы с ним в сотрудничестве создали… Эх-х. Чего уж теперь… Что-то сломало его. То ли я недоглядел, то ли сам он, своей свободной волей выбрал что-то вне замысла. Да даже думать о нем не хочу – много чести.

Бог выглядел расстроенным.

                                      * * *

– Я, я… я прилетела сказать тебе, что Бог… что Бог, – лепетала стрекоза муравью.

«Даже мысли у них, бездельников, не складываются, – зло подумал муравей. – Чтобы мысли складывались, надо знать математику, строительную механику и законы выживания».

Стрекоза осеклась. Постояла-постояла – и улетела.

– Только от работы отвлекают.

Муравей глубоко вздохнул и, задержав дыхание, натужно поволок новую деталь в свой домик.

Очередь

«А может, настоящая гордыня – думать, что Богу не все равно на меня? Ну и в самом деле, он такой вселенский, правильный, у него полно забот. А я такой мелкий, никчемный, даже сам себе не нравлюсь. Тем не менее почему-то я уверен, что ему дело до меня есть, мало того, не просто до меня, а до каждого моего волоса с головы и греха. Потому что он так сказал? Ага, сказал… Поди, придумали, что сказал, такие же вселенские гордецы, как и я, который тут стоит и думает, что он настолько велик, что вот прямо сейчас, через пару полоумных старух, к нему спустится сам Бог и будет разбираться. Так и мало того – разбираться, Бог будет обязан мне все простить. Но он же личность, кому он чего обязан? Я вот тоже личность, и никому я не обязан, например, делать вид, что я сильно раз встрече с одноклассником или прямо расцветать при виде детей. И никакой закон не заставит меня быть обязанным каждому встречному-поперечному уделять свое внимание. Более того, психологи делать этого не рекомендуют, от этого разрушается наша нервная система и психика и мы становимся дегенератами. Ага, как будто мы уже не дегенераты. Вранье, конечно, вокруг зашкаливает. Похоже, как смертельно больных, которые не знают, что предпринять, и коротают время в надеждах, что все образуется. Каждый надел по маске и кривляется. А разговора-то нет, нет признания того, чем мы располагаем реально, что мы вообще есть. А судя по тому, что мы есть, Бог сотворил нас для развлечения, или пока навык творца отрабатывал, или получается у него через раз. А что, когда я лепил в детстве чашки из глины, тоже не получалось сначала. Честно признаться, потом тоже не получалось. Поэтому я стал кататься на велике. Но то ли велик был тяжелый, то ли я был неприспособлен, в общем, на велике тоже не получилось. Потом не получалось в футбол, шахматы… Зато потом получалось в банке и в семье. И вот, представим, однажды добралась до меня разбитая глиняная чашка и просит прощения… Ну, я бы тут конечно… испытал бы сложную гамму чувств. Во-первых, меня бы удивило, что она жива и может двигаться – помнится, все свои творения я разбивал о стену со злости. Во-вторых, это дела давно минувших дней, и я едва ли могу вспомнить, кем я был тогда, что жило в моей голове и что я реализовывал, пытаясь лепить чашки. Как-то сложно ответить за себя, того, которого уже нет, который был принесен в жертву текущему мне. В моей жизни было несколько отсекающих моментов, разделявших меня на „до“ и „после“. А текущему мне уже дела нет до меня того. Тот я – это чужой человек текущему я. Текущий я – это анти прошлый я. Текущий и стал текущим потому, что люто ненавидел прошлого я. Так почему же я должен за прошлого я кого-то прощать? В-третьих, а что я могу сделать для этой чашки сейчас? Попросить у нее прощения за то, что я с ней сделал, и пообещать чашечный рай, где каждой чашке будет приделана новая ручка, где каждая будет раскрашена в самые яркие цвета и во веки вечные из нее будут пить самый восхитительный чай самые мудрые джентльмены? Вот это все я должен буду ей пообещать? Но это же обман! Единственно честное, что я испытаю в момент обращения ко мне этой чашки, – это презрение и желание быть подальше от нее, чтобы не заниматься ее вопросами, не брать за нее ответственность и не тратить себя на погружение в проблемы чашки. А то я, разозлившись, могу и добить побитую чашку уже совсем в мелкие крошки, чтобы не доставала. Хотя мне, конечно, немного жаль ее, я ведь виноват перед ней, создав ее несовершенной. Но я же не специально. Я учился. Искал себя. Самореализовывался. На этом пути всегда много потерь. И без этого никак не получится ничему научиться. И вот мне надо покаяться перед каждой разбитой чашкой, каждым велосипедом, который я так и не освоил, каждым проигранным матчем в футболе и партией в шахматах? За все, где не получалось? Во что тогда превратится моя жизнь? Да и не чувствую я никакого долга перед ними, никакой недокомпенсированной компенсации! Я просто о них никогда не думаю, есть о чем думать в других направлениях. Но, как говорят, совершенство в жизни недостижимо, а значит, вообще все, что я делаю в этой жизни, будет ущербным, и все это ущербие так вот просто, знаешь, возьмет да и придет ко мне, чтобы прощения просить, что оно ущербно. У меня его просить? Я в этом виноват? Я что-то могу с этим сделать? Да, могу. Но это будет опять несовершенно, а значит, опять… Нет, пусть я не буду похож на Бога, пусть у него будет другая логика общения со своими творениями. Эта логика заводит куда-то не туда. Эта логика подразумевает бунт Бога против надоевших кающихся с последующим их уничтожением, как той чашки, в мелкие крошки. Хотя… не тем ли самым был потоп? Ладно, пусть, не моего ума дело. Стоп, а как же не моего, именно что моего, я же пришел сюда каяться, осознанно, мне надо осмыслить и сказать, в чем именно. Вот я честно и пытаюсь. Сказали, что главный грех – гордыня, в ней надо каяться всем без исключения. Вот и ищу, чему бы покаяться, но чтобы честно было, как полагается, чтобы вызывала эта гордыня горячее желание от нее избавиться, а не недоумение. И получается, что моя гордыня – это прийти сюда и каяться, отвлекая Бога от дел более важных, чем мои вот эти нытьевые откровения. Это как прийти куда-то нежеланным гостем, ночью, с громким стуком, дождаться, пока откроют дверь перепуганные жители, а потом извиняться. Может, и извинят, но выводы точно сделают и в другой раз будут ждать уже с топором. В любом случае поступок не блещет каким-то смыслом. Бог, может, вообще в шоке оттого, что мы еще живы и бесконечно у него чего-то клянчим. Причем выклянченным распоряжаемся очень неумело, во вред себе. А если проигнорировать выклянчивание ради любви к людям, чтобы оно им бед не принесло, так будут ходить и клянчить, пока не дашь. А когда дашь, они принесут себе выклянченным вред, но в этом вреде своей вины не увидят, а понесут претензии к Богу, чтобы он все разрулил. Выходит, что количество выклянчивающих растет, растут и объемы выклянчивания, а Бог имеет от этого какое-то бесконечное количество проблем, которые в любом случае растут – даешь ли ты им выклянченное или не даешь. Что-то странный расклад для Бога выходит. Значит, не так уж и бестолкова моя мысль о том, что Бога это все просто забавляет, развлекает. Раз он уже совершенен, то ему дальше совершенствоваться некуда, остается только наслаждаться совершенным. Сначала восхищаться, а потом, привыкнув уже, развлекаться. Но какая же длинная очередь и двигается долго, значит, кающиеся пришли не просто так, пришли с грузом покаяния, с грехами, Богу не отскочить от нашей очереди, не выдохнуть от нее. А таких ведь очередей много. А когда ж ему работать, Богу? Если с утра до вечера только и приходится прощать. То ли их в себе, то ли себя в них… Или это и есть работа? Ну нет, это не работа, это факультатив, работа – это сотворять новые миры, это да. Пока эту пыль по космосу соберешь и спрессуешь в шарик, как снежный комок лепят дети, – и вот ты эту пыль уловил, сжимаешь с трудом, а тут тебе снизу: „Боженька, прости, Боженька, дай“, – прямо под руку этот зудеж. „Сейчас брошу все и задам. И уж так прощу!“ – отвечает. А они не слышат его, убогие, повышают децибелы нытья – и так до тех пор, пока Богу не придется каяться себе самому в своем гневе и переживать о том, что опять сокрушил нытиков, не выдержав. А мог бы ведь отложить космическую пыль, аккуратно, ну кто же ее украдет – положил спокойно, руки помыл, пошел не спеша, всех простил, всем все дал – и опять за работу. И что мы все Бога виноватим своим нытьем, провоцируем в нем ярость, зудим под руку. Вот это и есть гордыня – наша бессознательная работа против Бога. Вот в этом и покаюсь! Точно! Но ведь если оно так, то я превозношу себя до того, что могу Богу повредить… Эхма, вот это покаянное согрешение, согрешенное покаяние, мол, прости меня, я тут тебе навредил, я ведь почти так же велик, как и ты. Нет, не пойдет. Меня вообще нет в его карте желаний… Ну, в листе, который он загадывает себе на Новый год, чтобы сбылось. Я вообще слишком мелок, чтобы быть в его системе координат. Но все равно я ведь в ней нахожусь, отжираю свой кусок Абсолюта… Ну а если я все понимаю, то зачем хожу сюда, зачем каюсь каждый раз в одном и том же, зачем, сделав шаг из храма, я снова начинаю грешить и едва вывожу воз своих грехов до следующего причастия? А потом освобождаю воз, но забираю его с собой, чтобы грузить в него все непотребство мира. Зачем все это Богу, мне, возу и непотребству? Что я делаю здесь? Штурмую своими мыслями-бомбами купол храма? Будто бы я враг Богу. Враг – вот опять какое-то бесконечное уподобление Богу. Да какой я ему враг, у меня одна жизнь, другая если и была, я ее не помню, душа если и есть, то я ее почти не чувствую. Сравнить-то не с чем. Отсутствие сравнения предъявить? Мол, могла бы быть жизнь моя и получше. Могла бы. Бог согласится. А пришел я просто тебя повидать, тут как-то лучше тебя видно, как в телескопе, тут ты фактурнее. А грехи? Ну, грехи – повод поговорить с тобой о том о сем. А чего нам друг друга прощать? Мы же не ругались. Мне до тебя не домыслить, а тебе до меня – недоразглядеть. Но в пучине Абсолюта мы с тобой сожители, соседи в каком-то смысле, и мы…»