«Табуретная» кавалерия. Книга 2. По стечению обстоятельств

– Вполне возможное дело. Земля, говорят, круглая как головка сыра. Так что ещё встретимся.

После чего неторопливо двинулся к выходу, а у самых дверей обернулся и, прощаясь, демонстративно помахал рукой на прощание. Унтера проводили его мрачными взглядами, не замечая, что Яковлев прячет усмешку.

После того как двери за Звягинцевым закрылись, Яковлев вновь посерьёзнел:

– Ну, а вы двое чем как мыши за сыром гоняться, топайте к телеграфисту. Вместе с ним и путейскими на дрезине едите осмотреть линию в сторону Ячменëвки.

Шуляков забеспокоился:

– Вашвысокобродие, впятером не поместимся на дрезине.

– Значит одного путейца оставите. Со вторым попеременно будете привод качать. Не то главное. Как телеграфист линию осмотрит и уедет, вы там, где-нибудь схоронитесь и ждите, кто придёт. Если прохожий какой, то и не показывайтесь. А будет что с телеграфной линией творить, хватайте, да сюда тащите.

– Как тащить, коли дрезина уедет, – заворчал Ардалионов.

– Пёхом. Там, говорят, две версты от станции. Пройдётесь, не баре, – осадил его ротмистр.

– А ждать сколь? – настаивал Шуляков.

Яковлев совершенно не представлял, когда может появиться злоумышленник или злоумышленники, но приказание действительно надо было уточнять, поэтому наугад решил:

– Сутки. Если сами не явитесь, завтра в это же время пошлю за вами дрезину. Всё, шагом марш к телеграфисту, он там подробнее объяснит в чём заковыка. И так из-за вашей пустой беготни время потеряли.

Уже выйдя из управы, по дороге на станционный телеграф Ардалионов высказал в очередной раз недовольство:

– Сутки возле железки в поле. И не жравши что ли? А ну как дождь? Не, точно собачья служба.

Однако несмотря на опасения Ардалионова в итоге всë обошлось: дождя не было, голодными не остались, сутки сидеть не пришлось и пешком возвращаться на станцию тоже, потому как после полудня всë и кончилось. Жандармы, как и было приказано, затаились в кустах возле того места, где их высадили с дрезины у телеграфного столба, с проводов которого свисали две проволоки, временами смыкающиеся нижними концами между собой на ветру. Часа два ничего интересного не происходило: иногда погромыхивал состав, да один раз в стороне саженей в пятидесяти какая-то девчонка перетянула упирающуюся козу через железку на соседний луг, да потом сама коза уже волокла свою пастушку по лугу, видимо выбирая, где травка посочнее.

После полудня, когда солнце стало припекать и в животах у унтеров заиграли оркестры, со стороны села Ячменëвки появилось двое ничем таким не примечательных мужичков. Поначалу унтеры даже решили, что мужики куда-то по своим делам направились и никакого касательства до телеграфа не имеют. Однако мужичков, несомненно, интересовал столб с проволочками, потому как подойдя к нему и перекрестясь, они начали хвататься за свисающие проволоки с видом, говорившим о том, что подобное для них не в новинку.

Жандармы уже хотели вылезти из кустов и дать для начала обоим в морду, а потом вязать, но вышло немного иначе: в морду получил только один, потому как после того, как полапал проволоки остался стоять на ногах, а его товарищ, как только схватился за проволоки, так дёрнувшись упал и больше не поднялся. Связали правда обоих: вдруг второй просто придуривается как, к примеру куропатка, та тоже часто мёртвой притворяется, а потом фыр-р только и видели.

Но как оказалось потом, первый мужичок действительно на время впал в беспамятство по причине слабого состояния натуры. Из опроса того мужика, что остался в уме после прямого общения с телеграфом, выяснилось, что зовут его Мефодием Ляпиным, а его полуживого спутника Кириллом Ляпиным и что они не братья и даже не родственники, а так просто друзья-товарищи, потому как у них полсела в Ячменëвке Ляпины, а вторые полсела Волтузины. И сам он будучи Ляпиным повенчан с Ляпиной, а вот Кирюха, так вот мол тот с Волтузиной.

После того как в семейно-родственных отношениях, царящих в Ячменëвке разобрались, перешли к установлению причин касательно порчи казённого телеграфа.

Ардалионов принялся допытываться:

– Ты вот, Мефодий, объясни за каким шутом вы энти проволоки третий день цепляете?

На что мужик, шевеля разбитыми в кровь губами, дал подробное объяснение:

– А мы так от ломоты лечимся. По первости только я, а как почувствовал, что ломота отпускает, так вчера и Кирюху зазвал. Его тоже больно крутит. Только мне сразу легчает до вечера, а Кирюха видать хлипче. Помогать-то ему помогает, да перед тем его как шибанёт, так он чувство теряет. Вот как сейчас, как только проволоки тронул и в беспамятство впал. Но это нешто, оклемается. Это уж будьте покойны, раньше оклёмывался, стало быть, и таперяча оклемается. Это его так от лекстричества. Там у нутра проводков на столбе лекстричество с самой Москвы текёт. А мы, стало быть, по проволокам себе сливаем, для лечения от ломоты. Как слили, так ломоту как рукой снимает на денёк, а потом опять значится сюда надо идтить, сливать лектричество.

Шулякова такой способ лечения удивил:

– И кто это тебе такую дурь присоветовал?

– Так Гурков. Ох и голова! Книжки разные читает, там видать и вычитал.

Шуляков скептически хохотнул:

– Это который Гурков? Лекарь городской что ли? Тот, что сам чего-то пишет непонятное, да вот с такими дурнями как ты пьёт, лишь бы его умствования слушали? Он такого может присоветовать, что…

Что именно может присоветовать эрудированный лекарь Гурков узнать от Шулякова не удалось, так как появились две бабы и принялись в голос выть в отношении этих двух мужиков. Из этого вытья можно было понять, что бабы пойманным мужикам приходятся жёнами, а явились они обеспокоенные тем, что мужики долго не возвращаются после «лекстрического» лечения, из чего они сделали предположение, что сегодня не только Кирюха свалился в беспамятстве, но и Мефодий тоже, потому как иначе бы он уже доволок своего друга до дома.

Бабы стали было просить, чтобы их охламонов отпустили, но Ардалионов строго разъяснил им почему это невозможно:

– Ну вы и дуры дурами, однако. Как мы их отпустим, коли они казённый телеграф портили? Сись… сисьмати… чеськи.

Бабы последнего сказанного не поняли:

– Чего энто?

– Много раз портили, говорю. Так в казённых рапортах писать положено. Сёдни уже третий раз пакостили, стало быть – сисьматически.

Шуляков на свой манер подвëл итог всей дискуссии по поводу будущего Мефодия и Кирилла Ляпиных:

– Бабы, будя рассуждать о материях в которых у вас по вашему бабскому уму нет и не может разумения. Лучше бы в соображение взяли то, что мы тут с утра не жравши службу исполняли, ваших злоумышленников высматривали, последние силы, когда их вязали истратили, а нам их ещё в город препровождать. К сему подкрепиться необходимо и нам, и арестованным. Вы что же думали мы их ещё на свой кошт кормить будем?

Бабы, поняв, что от них требуется кинулись назад за съестным. Спустя минут сорок унтера сметали всю принесённую провизию, особенно самогон и на робкое замечание: «Чего же сами всё потребляете, а нашим не даёте? Говорили же, что и арестованных кормить будете», Шуляков рассудил:

– Да как же их накормишь, коли один в беспамятстве, а у другого зубы болят.

И уже обращаясь к Мефодию Ляпину, уточнил:

– Болят зубы-то?

На что мужик испуганно закивал в знак согласия, подобострастно улыбаясь разбитым в кровь щербатым ртом. Второй же хоть и уже давно оклемался, но приметив, в каком виде физиономия его друга, решил, что и дальше изображать пребывающего в беспамятстве будет безопаснее.

Когда с припасами было почти покончено вдали застучал состав, идущий в сторону станции. Жандармы засуетились, решив остановить проходящий и добраться до места на нëм, вместо того чтобы тащиться назад по жаре пешком или ждать со станции дрезины, на которой ещë не понятно как всем придëться умещаться.

Ардалионов принялся срывать уже ненужные «лечебные» проволоки со столба, матерясь от того, что его «там чего-то тукает». Шуляков побежал навстречу поезду, махая машинистам, чтобы остановились. Баб по такому случаю решили брать с собой: «Пусть своих мужиков сами и волокут». «Беспамятный», почувствовав родное плечë жены, бросил претворяться и зашевелил ногами к рельсам самостоятельно по примеру друга, лишь слегка придерживаемый, чтобы не завалился на склоне насыпи со связанными руками.

Подкатил тормозящий товарняк и после того, как все разместились на тормозной площадке, покатили с ветерком на станцию, почти что во всеобщих приятельских отношениях: от выпитого и съеденного, а также от удачно случившейся попутки, унтера размякли, а мужики предпочитали не выказывать обиду, тем более что особо досталось только одному, да и то, как выяснилось наиболее крепкому.

По дороге жандармы дали не лишённый смысла совет: «Вам дуракам молчать, да виниться если спросят, а бабам вести все переговоры с ротмистром, но про подношения уже не заикаться – похоже он не из таковских. Может бабьими слезами и разжалобите, авось и упросите отпустить мужиков без последствий».

С поезда гомоня вся компания прошествовала в станционную жандармскую управу, где вышедшему на шум Яковлеву Шуляков с гордостью принялся докладывать:

– Ваше высокоблагородие, нами задержаны злоумышленники, кои покушались на казённое имущество, а именно на телеграфную линию.

Ротмистр, видя обычных ничем не примечательных мужиков и баб, недоверчиво поинтересовался:

– Вот все эти вместе и есть злоумышленники?

Шуляков уточнил:

– Никак нет, только эти двое братьев – Кирилл и Мефодий Ляпины!

– Мы с ним не браты, а только с одной деревни. С Ячменёвки мы! Соседи! – встрял мужик, который так благополучно долго провалялся в беспамятстве, а после боялся рот раскрыть. Теперь же толи осмелел, толи просто забыл совет, данный в дороге, а может просто душа так долго молчавшая требовала высказаться, но так или иначе слово, которое не воробей, вылетело и мужик для вразумления получив от Ардалионова незаметно локтем под дых, затих, осознал свою неуместность в разговоре. Его брат, который и не брат, помня полученную ранее трëпку ещë у телеграфной линии, благоразумно промолчал. Шуляков прошипел женщинам:

– Что молчите, курицы? Ну давайте!

Крестьянки, понимая, чего от них ждут, заголосили на перебой, обращаясь к ротмистру:

– Милостивец ты наш, не губи мужика! Прикажи отпустить дурня окаянного!

– Господин офицерский, куды же мне сиротинушке с дитями таперяча! Он хучь и охламон, но всё хозяин в доме! А как хозяйству без мужика! Пропаду я с дитями!

– Не сиротинь деток малых, Христом Богом молю!

Яковлев пришлось цыкнуть на вошедших в азарт жалобщиц и потребовать внятного объяснения причины нарушений в работе станционного телеграфа. Худо-бедно, перебивая друг друга всевозможными уточнениями, унтера и бабы рассказали о принципах самолечения ломоты в суставах телеграфом по совету подвыпившего местного эскулапа Гуркова. Яковлев припомнил, что уже слышал накануне от Веры Полухиной эту фамилию, правда в связи с графоманскими наклонностями доктора по части поэзии.

Таким образом, виновные и причины их побудившие к совершению проступка разъяснились. Помимо этого, невольно всплыла история о корзинке с едой и самогоном для унтеров. Шуляков и Ардалионов, разумеется, всë отрицали, делая страшные глаза бабам, давая понять, что надо бы тем замолчать, но пустая корзинка и пустая бутыль в ней, а также запах перегара, исходящий от обоих жандармов, свидетельствовали об обратном.

Когда все наконец более-менее угомонились, наоравшись и надоказывавшись каждый своë, одна из крестьянок, по виду посмышлёнее иных прочих, несмело подала голос:

– Ты уж, милостивец, по совести, отпустил бы мужиков наших. Они же не по злобе ведь какой такое учинили, а по дурости. А мы бы за тебя Богу бы помолись вечно.

Яковлеву, по правде сказать, и самому уже стало жаль и мужиков, которым постоянно крутило суставы явно от трудов на холоде, и баб их, которые всеми силами тянули хозяйство при больных мужьях. Даже своих двух унтеров, обрадовавшихся с голодухи в засаде подношению и тех было жаль. Давать всей этой нелепой истории официальный ход не было никакого желания, и ротмистр вынес следующее решение:

– Мужики ваши виноватые, хотя и не от худых помыслов, а по болезни и глупости. Однако, по справедливости, отпускать их без наказания так просто нельзя. Да и за вами вина – знали, что они дурное затеяли, а не удержали. А могли ведь. Моё решение такое: ты будешь за старшую.

И Яковлев указал на крестьянку, высказавшуюся последней. Все недоумённо переглянулись, а ротмистр продолжил:

– Завтра с утра, вместе со своей товаркой притаскиваете вёдра и тряпки. Мужики у нас в кутузке переночуют. А потом вчетвером всю управу отмываете до чиста: пол, окна, мебель, стены. Как управитесь, мужиков отпустим. Но весь спрос, как со старшей с тебя будет.

Один из мужиков, попытался выказать гордость:

– Это чёй-то нам под бабой ходить?

На что Яковлев его осадил:

– А если до этого ума не было, что такой дурью маялись, так и походите. Не нравится – в тюрьме гордость показывать будешь.

Мужик тут же получил тычок от жены и примолк, баба же заверила:

– Вы, господин офицерский, на него не серчайте – это он сглупа сморозил. Я ему ещё потом дома настропалю для разумения.

Заинтересованно озвался Шуляков:

– Я вопрос имею: а кормить сегодня, да и потом этих, кто будет?

Яковлев, мысленно чертыхнувшись – этому бы только про еду, подвëл решительно итог:

– Харчи свои. И сами решайте, бабы, ужина они сегодня достойны или не заслужили. Всё, расходимся до завтра: кому под замок, кому домой.

Солнце ещё ярко подсвечивало через крыши верхние половины станционных построек, оставляя нижнюю в приятном сумраке. Это сочетание почему-то нравилось Андрею Платоновичу и хотелось никуда не торопиться, а просто радоваться теплоте близящейся короткой летней ночи.

Поэтому идя к себе на квартиру, он завернул на перрон и устроился на лавочке у входа в вокзал с расчётом, чтобы видеть, как уползали за пакгаузы последние солнечные лучи, оплывали по стенам, отсверкивая огнём в редких высоко поставленных окнах. Просто сидел и просто смотрел, стараясь забыться от той глупой суеты, которая преследовала его на этом новом месте службы второй день.

К ночи пассажирских поездов не ожидалось и на перроне было пустынно, только вдалеке неспешно шоркал метлою дворник.

– Папа здесь давно был? – сбоку неслышно подошла в явном раздражении Варя Полухина.

От неожиданности Яковлев вздрогнул и глупо переспросил:

– Ваш папа? Господин Полухин?

– Разумеется, мой папа и, разумеется, господин Полухин.

Яковлев поднялся со скамейки.

– Извините, Варвара Фёдоровна, я от усталости немного плохо соображаю. Когда я пришёл сюда, здесь никого не было.

Варя нахмурилась:

– Странно. Обычно после службы, он здесь сидит. Вам что ваш Ардалионов не доложил? Он обожает здесь с папой беседы вести.

Подобное заявление несколько удивило Андрея Платоновича:

– Нет, не говорил. А для чего ему это говорить?

– Ну как же: вас же по службе обязывают всё знать об образе мысли и жизни людей,

Варя продолжала ершиться по непонятной для Яковлева причине, поэтому ему захотелось свести всë на шутку и приняв картинно строгий вид он официальным тоном произнёс:

– Если вы на этом настаиваете, то пожалуйста. Итак, сударыня, извольте немедленно дать объяснение подозрительному поведению вашего отца. Почему он после службы приходит сидеть на скамейке, которая для этого и предназначена.

Однако сказанное не рассмешило девушку, но и раздражение сменилось грустью в голосе:

– Бросьте паясничать над тем, чего не знаете и не понимаете.

Яковлев, сообразив, что очевидно сделал что-то не то, отбросил шутовство:

– Извините, я не хотел вас обидеть. Я действительно не понимаю, о чем идёт речь. Просто, когда вы начали язвить, я попытался отшутиться в стиле типичного солдафона-службиста.

Варя кивнула удручённо:

– Действительно всё получилось не лучшим образом. Ладно, я тогда пойду назад домой. Может быть папа уже там. Хотя ума не приложу куда он мог исчезнуть на ночь глядя.

Варя повернулась и двинулась прочь в сторону пристанционного посёлка. Яковлев, немного помешкав, зашагал вдогонку:

– А позволите мне с вами?

– Зачем?

Ротмистр мялся, явно ища оправдание своим действиям:

– Как же… да вот уже темнеет и я тоже обеспокоен исчезновением господина Полухина… да и со скамейкой хотелось бы прояснить: это какой-то секрет – ежевечернее присутствие на ней?

Варя замедлила шаг.

– Отчего же. Нет никакого секрета. Всем здесь это известно. Месяцев восемь назад мы провожали на поезд в Крым маму. Сидели на той скамейке. Уверяли друг друга, что всё будет хорошо, что скоро увидимся. А потом… через пару месяцев телеграмма… Её доконала чахотка, не помогло лечение и Крым. Папа всё время себя корит, что не смогли туда съездить на похороны с ней проститься. Просто не было на что ехать. Поначалу все деньги маме на лечение ушли, а потом ещё занимали, чтобы выслать туда ей на погребение… чтобы всё было по-людски, не в общую могилу как безымянную.

Некоторое время шли неторопливо рядом. Наконец Андрей Платонович неуверенно начал:

– А может оно и к лучшему, что вам не привелось её видеть такой… то есть я хотел сказать: маму я сам похоронил… и бывает так нахлынет, что тошно, а отец умер без меня, пока я в лазарете лежал. Так вроде и легче… будто он где-то живой. Умом понимаешь, что они рядом на погосте, а сердце их смерти по-разному принимает. Пустые надежды что ли. А когда сам видишь, как зарывают близких тебе людей, то тут уж без самообмана вся горечь…

Опять шли некоторое время молча и теперь уже Варя несмело поинтересовалась:

– А лазарет у вас… это на войне?

Яковлев почему-то повеселел, наверное, по сравнению с чужими смертями и горем, его давнее ранение теперь уже не выглядело столь трагично.

– Да, пустое, саблей досталось. В целом получилось забавно. Скорее всего замёрз бы раненым в снегу на Святки. Но помог случай: мимо шёл наш дезертир из пехоты, польстился на сапоги мёртвого турка, который на меня с коня свалился. Сапоги стал с турка стаскивать, да меня и заметил. Потом дотащил до нашего лагеря. Вот такая жизненная коллизия приключилась: я жив благодаря худым сапогам, полученным дезертиром от наших воров – интендантов.

– А дезертир? Что с ним сталось?

Яковлев пожал плечами:

– Не знаю. Ушёл. Чудной человек оказался. Явно образован. Возможно даже со связями в обществе. А на войне был простым ополченцем. Кажется, у него что-то раньше приключилось по службе. А вот пока тащил меня изложил такую теорию: мне мол после нашей победы теперь скучно здесь будет, потому и ухожу. Я потом думал, что он в этом прав. Быть военным без войны, это занятие скучнейшее, приводящее в большинстве случаев к тому, что спиваешься по гарнизонам, если не находишь себе иного дела.

– И вы нашли себе дело уйдя в жандармы?

Яковлев задумался.

– Не знаю то ли я себе избрал дело. Теперь не знаю. Когда писал рапорт был порыв: гибель императора, до этого в Зимнем дворце гибель солдат, выживших на войне и так, почти мимоходом убитых. Хотелось справедливости, знаете, как иногда выспренно заявляют: я встаю на строну добра, против зла. Позднее оказалось, что всë сложнее и путаней. Я в этом не могу до конца разобраться, поэтому пока сам себя успокаиваю неким меркантилизмом: в корпусе намного выше жалование, чем в полку. Видите ли, не только в семьях железнодорожных агентов бывает плохо с деньгами, но и у уланов, которым в наследство досталось имение в закладе. А терять его не хотелось… точнее не его само, а то, что с ним связано… хотя бы те же могилы родительские. Хотя конечно за счёт одного жалования дело не поправить, надо и самому там что-то решать. В последний приезд туда вроде кое-что удалось сделать к лучшему.

Шли по какой-то улочке в пристанционном посёлке. Варя уже доброжелательнее поинтересовалась:

– А к нам как случилось попасть?

– Прислан на замену отставленному начальнику местного жандармского управления. А до того служил в Польше.

– И каково теперь вам после Европы у нас показалось?

Яковлева подобное замечание рассмешило:

– Да какая там Европа – тоже провинция, но разве что иного рода. Что касается до того, как здесь, то пока не понял. Когда аудиенцию у начальства при назначении получил, то выслушал патетическую речь о важности службы на железной дороге. Вроде всё прозвучало в значительной мере убедительно. А теперь пребывают в некотором недоумении.

Окружающее напоминает какую-то фантасмагорию: вчера пьяный медведь как почтовое отправление, а сегодня два охламона приспособили казённый телеграф для лечения ломоты в суставах. Что такое электричество не разумеют, но уже пользуются. С подачи, между прочим, давеча упомянутого вами местного поэта – эскулапа Гуркова.

В Польше всё было просто, почти как на войне: есть мы, а есть враги в лице австро-прусских шпионов и контрабандистов. Причём зачастую это были одни и те же люди. Враги закона явные. А что с этими наивными простаками делать? Не в суд же их, а потом в тюрьму отправлять за глупость. Эдак половину России пересажать можно.

– И что вы решили?

– Я им в нашей управе применение нашёл: пусть всё отмоют, отчистят совместно с жёнами, а то мои новоявленные подчинённые в лучшем случае все годы только грязь по углам заметали. Вроде наказание, но и не столь губительное для них будет, как если законным порядком действовать.

Варя нахмурилась:

– А жёны их чем провинились?

– Конечно ничем. Тут скорее всего психология: они за свои труды потом своим мужикам такой укорот дадут, что у тех желание дурить пропадёт, когда опять какую-нибудь глупость удумают.

Варя сыронизировала:

– Вам бы мировым судьёй быть, а не «чугунком».

Яковлев не понял:

– Каким «чугунком»?

– Так вас, жандармов к дороге приставленных, «чугунками» кличут. Рельсы чугунные и вы при рельсах, значит – «чугунки».

На Яковлева вновь нашло шутовство:

– Мадмуазель, а нет ли тут посягательства на оскорбление властей? Мол у нас головы чугунные? Основы государственности подрывать изволите сатирой.

И на этот раз уже оба рассмеялись. Уже в обычном тоне Андрей Платонович продолжил:

– «Чугунки» – пока такого прозвища не слышал. А вот то, что нас называют то «михрютками», а то «табуреточной кавалерией», это уже знакомо.

Остановились у калитки небольшого домика с палисадником.

– Про «михрюток» и я слыхала, а вот почему «табуреточная кавалерия»?

– Так звания у нас кавалерийские, а дела в основном канцелярские. Вроде как оседлали стулья, да табуретки и пришпориваем их.

Варя взялась за калитку.

– Действительно, что-то в этом есть. Впрочем, мы пришли. И у нас в доме лампа горит. Значит папа все-таки уже дома. Но непонятно: где же он тогда был, если не там, на привычном месте?

– Думаю, теперь это уже маловажно.

Девушка удивилась:

– Почему?

– Потому что он похоже оттаивать душой начал, раз не пришёл на ту скамейку. Смог не прийти. Значит свыкается с болью от потери вашей мамы. Забыть не забудет, но приучится жить с этим.

– Может быть…, – задумчиво согласилась Варя, а затем доброжелательно предложила, – Что же давайте прощаться, мне пора. Темно уже, а вам ещё назад идти.

– Тогда, до свидания, – с неохотой согласился Яковлев.

Варя кивнула на прощание, закрывая за собой калитку и прошла к дому. Ротмистр, постояв немного, пошагал назад к станции на казённую квартиру, с теплотой в душе припоминая в подробностях недавний разговор.

В темноте перешагивая через запасные пути, он заметил, как к одному из дальних вечно закрытых пакгаузов подкатила коляска. Из неё вышло трое и негромко весело переговариваясь двинулись к входным дверям. Затем раздался стук, очень смахивающий на нечто условное, после чего двери открылись и в падающем из дверного проёма свете Яковлев заметил человека, одетого во фрак, с почтением впускавшего пришедших гостей, судя по одежде людей явно небедных. После чего двери закрылись и вокруг всё вновь погрузилось в темноту.

Некоторое время Яковлев стоял, ожидая не произойдет ли ещë что-нибудь необычное, заодно припоминая рассказ Звягинцева о ночных доставках, по-видимому, как раз в этот склад. Наконец ожидать надоело, и ротмистр повернул к себе на квартиру.

Глава 4

Как извлечь выгоду от справочников, содержания «раков» и чинопочитания

Утро следующего дня Данишевский решил посвятить подробному изучению купленных накануне справочников по владельцам домохозяйств в обеих столицах. Первая попытка разочаровала. Господин Нейдгард, автор «Табеля домов города Петербурга» был краток до неприличия: мало того, что он сэкономил на названии города, упразднив у столицы приставку святости «Санкт», так ещё и о господах домовладельцах изволил сообщить только улицу и полицейскую часть за коей они числились. Для кого-то может и было важно, что, например, дом господина Абазы по Фонтанке к третьему участку Спасской полицейской части относился, но кавалергард Сафонов не для того преображался в князя Данишевского, чтобы узнавать по справочнику куда нужно настрочить жалобу, если тамошний дворник за извозчичьими лошадьми не поторопится навоз подбирать.