Традиции & Авангард. №1 (24) 2025

Однажды взвод отвели в тыл. Был концерт, на котором читали стихи. Шама долго вертелся в кресле, не выдержал и попросился прочесть. Читал он про то, как смерть спускалась на воздушном шарике, читал для себя, находя удовольствие в том, что смог связать столь изысканную метафору с собственным ремеслом. И когда на сцену вышел Миша, ему уже не так охотно протянули микрофон, точно он собирался испортить патриотические гимны чем-то совсем нехорошим.

«Я бы хотел прочитать стихи великого русского поэта, нашего дорогого брата Дениса Чернухина».

Набрав в лёгкие побольше воздуха, Миша зачитал с телефона единственное стихотворение, которое знал и любил: «СЛОВНО…»

Народ сначала оторопело молчал, потом до истерики хохотал, после снова молчал – было в стихотворении что-то такое, чего не было в другой, правильной, поэзии. За эту выходку Миша получил угрозу оказаться в штурмовиках. Выложенная в групповой чат Фумо была не против.

Взвод перебросили на участок, где шло наступление, хотя «наступление» – с трудом продавленная полоса земли, было под стать «взводу», просто группе людей, кое-как приспособившихся к изменившемуся характеру войны. Пришло усиление из ветеранов, но они были на боевых больше года назад и потому пристали с расспросами. Тогда Шама поднял палец к небу и сказал, как пророк: «Смотрите и слушайте». И поняли ветераны, что это хорошо. Шама меж тем объяснял: «Далёкая жужка – это, как правило, “мавик”, но если звук[4] тяжёл – разведчик, скорее всего, чем-то гружённый; а “камики” – близкий противный звук, как от комарика». Миша ждал, что Шама скажет своё коронное слово «скнип», которым обозначал весь механический гнус, но в нужный момент Шама умел не нагружать понтами. Тем более что задача предстояла сложная.

Нужно было взять дачный посёлок на три сотни домиков. За ними начинались высоты, по которым можно было охватить городок с тёплым степным названием. Войск не хватало, и Миша думал, что их тоже поставят на автомат, но старый, ещё с прошлых войн, командир сберёг дронщиков. «Бойся быть при́данным!» – как заведённый повторял он и с грустью осматривал своё воинство – штурмовиков в поясах из собачьей шерсти, главной заботой которых было так спрыгнуть с бэтээра, чтобы не повредить изношенные колени.

Пришла осень. Миша с Шамой обустроили позиции, с которых начали облетать местность. В первый же день Шама обнаружил тропу, по которой снабжался узел обороны, и щедро накидал в ковыль лепестков. «Мы знаем повадки травы», – усмехнулся он. Пока Шама выявлял цели, Миша не без корысти брал заказы по направлениям. Он быстро подружился с соседями, и по ночам в подновлённый блинчик потянулась местная публика. Шама ворчал, особенно когда набивал оставшийся от гостей мусор в мешки с землёй, но и сам любил посмотреть, как балагурит Миша.

Он в красках рассказывал, как подложил Фумо в спальник задиристому горному воину, и на фотографиях бородач так умилительно посапывал рядом с анимешной девчулей в платьишке и с бантом, что эти снимки групповой чат сразу понял. С полочки ухмылялась кукла – так всё и было, семпай[5].

Не смеялся только один насупленный низенький человек. Он производил грустное впечатление танкового командира, которому не суждено осуществить танковый прорыв. Выпив, человек рассказал, что с детства бредил танками, каждый облазил в родном городке. И казалось, что мечта вот-вот исполнится, что он прорвёт фронт колесницей, но сначала не получилось из-за этих вот – танкист неопределённо махнул назад: «Потом из-за вас. Теперь я сижу в скворечнике и с закрытых позиций дырявлю небо. И что, это всё зря было, что ли? Я теперь что, пушка сраная, и всё?»

Будто в танке пушка была не главной, будто в нём было важно что-то совсем другое.

В другой раз кто-то развёл бодягу про то, что мирные пороха не нюхали по клубам своим, и Миша не нашёл, чем такое вот прошутить. Тогда Шама возразил, что с радостью бы вернулся домой, зашёл в шумное место, даже в клуб, отыскал бы какого-нибудь парнишку и спросил бы, кем он работает. А он: да вот, на «газельке». И я бы ему сказал: братан, это же так замечательно, дай Бог тебе до конца жизни по утрам хлеб развозить.

«Иначе во всём этом, – Шама обвёл землянку рукой, – вообще нет смысла».

Противник нагнал птичек и тоже стал высматривать блиндажи. То и дело рвались кассетки. Задач беспилотью нарезали как на целый батальон, зато поставили на централизованное снабжение. Шама посмеивался над Мишей, которому после вылетов приходилось заносить в журнал координаты применения, цель и результаты объективного контроля – все скучные, официальные слова.

– Мне что, писать, что я куст зафигачил?

– Пиши, что был удар по огневой точке противника. – Шама расхохотался.

– Ты чего?

– Никогда бы не подумал, что буду фальсифицировать историю.

Миша слабо улыбнулся. Он впервые бил по домам. И это было… это было иначе. Если завести дрон в здание, оно пыхало, как раздавленный дедушкин табак. Стены выпадали наружу, крыша на мгновение повисала, а потом опускалась, как лист лопуха. Добротные кирпичные постройки разбивались первыми. Наверное, не могли рассеять волну, а может, под ними чаще рыли и потому туда чаще били. Халабуды стояли дольше. Они пропускали сквозь себя весь удар, словно выдували пыль из стареньких лёгких, как бы покуривая за какой-то своей историей.

Штурмовать решили двумя колоннами, и дронщиков вызвали для корректировки. Командиры вглядывались в мониторы и кричали по рациям, а по равнине ползла бронетехника, которая с высоты всегда кажется беззащитной. Над ней неслышно раскрывались белые облака. Высадив пехоту, коробочки поворотили обратно, мимо разгорающихся собратьев.

С дач начали отвечать. Миша тут же запустил «камик». Изображение в очках было тусклым, с холодной осенней рябью. Дома приближались. Из шпал, из реечек с глиной, из всё-таки полюбленной фанеры – в них было столько сложного нечаянного труда, что даже сквозь помехи чувствовалось: эти будут стоять насмерть. Мелькнул забор из старых разноцветных лыж. Неподалёку выворотило огромные кованые ворота, а забор стоял, и кончики лыж загибались, почему-то похожие на тюльпаны. Миша покружил, выискивая цель среди наивно запертых сараев. Пулемёт бил из-под дома с голубыми ставнями. Миша неудачно спикировал, и «камик» врезался в крышу. Доски перекрытия разлетелись, как солома, если дунуть в неё.

Пехота отошла, по дачам ударила арта. Мише захотелось крикнуть: «Не надо! Я справлюсь лучше!» – и он поразился мысли, что здания могут быть ценнее людей. Арта попала заметно дальше, то ли в используемые, то ли в покинутые строения. Ею долбили, пока не взметнули с парника позабытую плёнку – всю разом, дырявую, тлеющую, она металась по воздуху, как испуганное привидение.

Штурм решили отложить. Шаме было велено «накидывать этим сукам воланчиков», а Мише выдали толстые, похожие на колотушку термобарические гранаты. На тощих «камиках» они смотрелись как брюшки злопамятных насекомых. Мише не хотелось воевать огнём, точно он был безжалостнее железа. От термобара получался плотный, заполненный взрыв, словно он и правда хотел кого-то убить. «Камик» хрипел от предельной нагрузки. Когда его всё-таки удалось завести в подвал, из незаметных прежде щелей взвилось пламя, и вся позиция стала похожа на внезапно выкрученную газовую конфорку.

Миша подумал, что в подвале могли быть кошки. «Нэко?» – приподняла бровь кукла.

Следующий накат тоже не удался. Всеми правдами и неправдами удалось запросить авиацию. Миша прежде не видел, как бьют самолёты, а Шама сказал, что видел лишь раз.

– И как это было?

– Поле получило по заслугам.

Шаме приказали снимать удар. Было раннее утро, свет вновь приходил с востока. Домики стояли рядами, и, как во всяком строю, был непонятен принцип, почему одних выбрали и сломали, а других – нет. С неба спланировали две бомбы с крылышками, похожие на те странные геометрические приспособления, что без дела висят у школьной доски. Утренняя дымка взметнулась, и всё скопившееся в пространстве вдруг вымело: от взрывов пошли круги, как по воде, но ведь то была не вода, а земля с возведённым на ней. Часть домов исчезла, другая чуть отступила от места, где дымящаяся воронка уже начала жадно глотать грунтовые воды.

Миша поражённо молчал. При возвращении Шама потерял «мавик».

Подвели трёхлопастные пропеллеры, поставленные вместо штатных. Аппарат накренило, потом кувыркнуло и понесло к земле. Его искали с пустого «камика», потом ещё с одного, а когда нашли, Шама уполз на первую линию – вызволять дефицитный ресурс. Это «камики» выдавали стопками, «мавиков» не давал никто. Всё ещё впечатлённый, Миша не стал сберегать дрон, а задумчиво повёл его над посёлком.

Он залетел на предел дальности, почти на целую улицу, где осень всё ещё скрывала войну. Дачи стояли покинутыми, будто с них просто уехали в город. Кренился дуб с мучнистой листвой: к холодам дуб всегда собирает заразу. Побагровел боярышник, из перевёрнутых бочек стекла вода. Вспухшая земля распирала самодельные грядочки. Никто не собрал облепиху. Изображение сквозило, будто показывало прошлое. Прежде чем оно окончательно оборвалось, Миша осторожно посадил «камик» на крылечко, словно ребёнком оставил на зиму вещь, за которой обязательно вернётся весной.

Дачи взяли через два месяца, и фронт ворчливо переполз на высоты. Шама с Мишей тряслись в «буханочке» по раскуроченному посёлку. При поисках беспилотника Шама сам попал под сбросы, был ранен и встал в расчёт только ближе к зачистке. За это время посёлок успел превратиться в руины.

– Серая зона растёт, – напомнил Шама.

Миша отвернулся. За прошедшее время он тоже подрос. Шама понял это по-своему:

– Не бери в голову, это всё не по-настоящему. По-настоящему воюет только пехота. А мы – так, наблюдатели. Война как никогда прежде упростилась до случая. Человек уже почти ничего не значит; вступая в бой, он отдаёт себя силам, которыми не может повелевать. Нам, беспилотью, ещё доверяют бросать жребий, но и это всё ненадолго.

И то, что дважды раненный, чуть не взятый в плен, из которого близко и фрикативно сулили жуткое, он уверял, что это не по-настоящему, – не то чтобы принижало что-то, а просто делало бестолковым, ничьим.

На новом месте было пусто и холодно. Дронщики ковырялись в блиндаже, который удалось выкупить за весьма некислый подгон. Когда Шама начал расчехлять спиртовочку, Миша отогнул полог.

– Ты куда?

Миша не ответил. Он добрёл до края посадки и посмотрел вниз, на посёлок. От него остались тонкие дома из одной стены. Даже печи и те не торчали – а ведь печи торчали всегда, словно никто не думал возвращаться на пепелище, возводить вокруг очага дом. Без кирпича и огня земля казалась свободной от бремени, сразу от всех людей.

Было пасмурно. Дул ветер. Миша подумал, что люди испокон веков сражаются за высоты, словно с них можно увидеть, зачем было проливать кровь. И вот опять непонятно. Только равнина напоминала: вы были здесь, перепахали, но не дали зерна и теперь ждёте снега не потому, что устали спорить, а потому что наконец стало стыдно.

Миша достал из рюкзака ухмыляющуюся Фумо и прислонил к дереву. Кукла обиженно свела рот в чёрточку, но исподволь выпрямила взгляд и больше не отводила его. Пусть смотрит вдаль, на эти стёртые дачи, пока её сощуренные глаза не раскроются и не станут как здесь.

Ветер остановился. Человек и кукла вглядывались в смутный предзимний мир, в то медленно наплывающее мгновение, которое можно отмотать далеко назад.

Сзади послышалось:

– Ми-ша! Ку-шать!

Миша вздрогнул. Голос показался родным и знакомым. Он шёл из тех мест, которые с каждым днём становятся всё дальше от нас. Миша радостно обернулся, но увидел лишь изношенные деревья и сплошные серые облака.

– Кушать иди! – донеслось от входа в блиндаж.

Это был Шама. Миша постоял, приходя в себя.

Потом отправился есть.

Подборка стихов

Стихи

Анна Ревякина

Родилась и выросла в Донецке. Автор одиннадцати поэтических книг. Окончила Донецкий национальный университет по специальностям «экономика» и «журналистика». Кандидат экономических наук. Доцент факультета мировой политики МГУ имени Ломоносова. Стихи переведены на шестнадцать языков. Лауреат множества национальных и международных литературных премий. По произведениям Анны Ревякиной ставят спектакли, снимают фильмы и пишут песни. Её стихи входят в школьные программы. Член Общественной палаты России. Член СПР, СП ДНР и СП Республики Крым. Живёт в Донецке и Москве.

«А знаешь, я, привыкшая молчать…»

А знаешь, я, привыкшая молчать,нести клеймо – чернильную печать,скажу, не поднимая взгляд от книги,о том, как в декабре сгустился снег.И кто-то, попросившись на ночлег,принёс лукошко спелой земляники.И грянул май. Родился и уснул.Восторженный отец снежинки сдул.И мы молчали рядом с колыбелью.Он спал так тихо, что, боясь дышать,век не смыкая, молодая матьне прикасалась больше к рукоделью.Но город всё же замело к утру.Ты мне сказал: «Я больше не умру,хотя ещё вчера хотел со всеми».Душа завёрнута в небесную фольгу.Неужто ты её хотел врагуотдать за место в новой мир-системе?И превратится кажимое в явь —в одну из четырёх донецких глав.В непрочный сплав тоски, вины и боли.И город сам вдруг встанет на дыбыот злости и от нежности любви,как будто ему губы распороли.5 января 2025 года

«Злится Людка на мужа, «беспокойного кобеля»…»

Злится Людка на мужа, «беспокойного кобеля»:«Я ему – по часам таблетки и варёные брокколя,а он ходит мимо меня ни живёхонек, ни мертвец,собирает вещи в один конец.Я ж ему и жена, и мать, и сестра, и дочь.Ну какая ж он сволочь и бестолочь!Как на даче убраться, заготовить дрова к зиме,так всё на мне!Я ж несла домой без утайки заработанные гроши…Умоляю остаться, а ему хоть кол на башке теши.У него фиброз и с юности сорванная спина.Поняла бы, если бы с бодуна.Но ведь ходит тверёзый что стёклышко и бубнит,мол, уйдёт – и тогда непременно всех победит.Дурень старый – очкаст, косорук, горбат!Ну какой из него солдат?Его в первом бою же разделают под орех.За какой мне грех это, Господи, за какой же грех?Хоть иди за ним – поварихой ли, медсестрой.Удержал бы строй…»И он входит в комнату – седовлас, высок.За спиною сидор, по-обычному – вещмешок.«Слышь-ка, Людочка, помоги мне», – обращается он к жене,как к своей броне.И она помогает.6 января 2025 года

«я люблю тебя это мышца систола и диастола…»

я люблю тебя это мышца систола и диастолая люблю тебя самая малочисленная диаспораты узнаешь меня по красному паспортуверноподданная кевларовая принцессаговорят что однажды об этом напишут пьесукак я вывел тебя из серо-синего лесаи увидели мы горизонт терриконовый да облака кучевыепоиграй со мной не во взрослые не в ролевыепоиграй словами слова здесь теперь другиеобречённые распадаются не на буковкичеловечья душа есть подобье луковкии порой она вся на плохо пришитой пуговкекак-то держится страшно тронуть а вдруг отскочитты меня научила читать меж убористых чёрных строчекпо ладоням шахтёрских дочекчто б там ни было дальше но снись мне как можно чащехочу чтобы ты всю войну проспала в заколдованной чащеа потом пусть разбудит тебя входящийполуночный звонок в котором не будет страхая люблю тебя это мышца но всё же птахавзаперти поющая под камуфлированной рубахой7 января 2025 года

«Разлука – для того, чтоб стать сильней…»

Разлука – для того, чтоб стать сильней.Цена ей – сто надорванных рублей,сто надорвавшихся на нелюбимой службе.Разлуки силикатный жёлтый клейсквозь пальцы льётся – жидкое стекло.Разлук земных проверенное зло —необходимость быть во всеоружии.Оттачивай стихами ремесло —сверкучий скальпель, кисть и карандаш.Звезда заглянет в январе в блиндаж.Предупредит, направит, станет свечкой.Родится автор, он же персонаж,мифический герой из плоти и души,которого разлука не страшит.Он наперёд всё знает и уверен,что будет май и будут ландыши.И ты не бойся. Верь. Бери пример.Наступит май, и русский офицервернётся с поля боя на Тверскуюиз края терриконов и «химер».И я его так сладко поцелую.8 января 2025 года

«Вот бы Кальмиус наш переплыть амфибрахием…»

Вот бы Кальмиус наш переплыть амфибрахием.Город смирно стоит – утомлённый солдат.Мой оранжевый терем от ознобапотряхивает, а тебя всё никак не отпустит комбат.Говоришь ему: «Там, на проспекте каштановом,наварила борща моя милая, ждёт.Он на вкус не похож на борщи ресторанные.Он – музы́ка. Шесть точных поваренных нот».Русский борщ по-донецки – не чудо ли, Господи?Вот свекольный аккорд, вот капустный диез.Никогда не выходит наесться им досыта.Русский борщ из фаянсовых рук поэтесс.Остывающий борщ, одинокая горница.Мама спросит: «Опять не пришёл? Почему?»И под веками соль по-предательски колется.– Он женат на войне.Н е н а в и ж у в о й н у.9–12 января 2025 года

«Говорят, через месяц война – привычка…»

Говорят, через месяц война – привычка.В темноте солдатик чиркает спичкой,и я вижу его освещённое личико…Не пиши мне только, что у него лицо.Ему двадцать, максимум двадцать четыре,у него ещё губы в сладостях и пломбире.И я помню, как с его мамкою в «Детском мире»выбирали мы этому мальчику пальтецо.Пальтецо было серым, твидовым, брали его на вырост.А вчера этот мальчик изо всех своих польт враз вырос.У его одежды теперь камуфляжный выкрас —мультикам и мох.Вот он чиркнул спичкой. Юный и бестолковый.На ветру стоит, «Фараона» курит, без головного.Отчитать хотела, но сказала только четыре слова:«Помогай тебе, мальчик, Бог!»13 января 2025 года

«Когда я была молода и война была молода…»

Когда я была молода и война была молода,примеряла я платье цвета топлёного молока.А война носила бордовое в самый поли твердила только один глагол.«Слышь, война, – обращалась я к ней во сне, —у меня для тебя есть частица “не”.Вот, возьми, отведай, на вкус она – райский мёд.И никто не убьёт. Будет только йодда ещё зелёнкадля коленочек-локотковтех, кто в нашем дворике разделится на врагов и своих. И неважно станет, кто победит.Пусть играются, нагуливают аппетит…»Хохотала война, что безумица, алым ртом:«Так и будет, конечно, но когда-то потом. Потом!А пока что здесь я – царица, а ты – раба.И тебе, моя душенька, рядить меня в жемчуга.И отдать мне того, кто жених тебе, свет очей.С кем тебе посчастливилось только пять ночейпровести, а потом он встал на смертельный путь.И теперь тебе некому на ресницы дуть».«Не отдам, – я ответила и оскалилась сукой злой. —Он вернётся. Он вернётся живым домой.Он убьёт тебя, дура старая, уродливая карга,и подарит мне твои чёрные жемчуга».14 января 2025 года

«Думал ли ты, что сердце твоё – кристалл……»

Думал ли ты, что сердце твоё – кристалл…Ночью проснулся резко и осветил квартал.«Так не бывает», – шепчешь, ищешь клочок бумаги.Солнце с востока медленно разливает медь.Думал ли ты, боявшийся онеметь,что до краёв будешь полон чернильной влаги…Думал – не думал, но вот же она, течёт…Знаешь, какой за неё тебе выставят позже счёт?Лучше не думать, пиши да не ойкай громко.Чувство такое, словно все вены вспять…Помнишь тот день, когда дал себя завербовать,первую встречу, разверзшуюся воронкой?Думай – не думай, просто сложи в стихивсе её сны, ошибки, сомнения и духи —сладкие дымные запахи осени оголтелой.Как вы пойдёте, счастливые, под венец…Впрочем, напомню, однажды сказал мудрец:«Нет ничего прекрасней бумаги белой».15 января 2025 года

«Уже утро, а я к тебе всё ещё без стиха……»

Уже утро, а я к тебе всё ещё без стиха…Наполняю лёгкие воздухом – сорванные меха,но наружу ни звука. Тихо, словно рассвет в раю.И душа ещё молодая, держится на клею.Ни с какой стороны не отходит, чистая как слеза,ещё верит в то, что случаются чудеса.И одно из чудес – твой профиль, когда ты спишь. А другое – когда вода звонко каплет с крышв январе (я пишу, но читается – в янтаре).Мы застыли двумя стрекозами на зареэтой новой эпохи – безымянной ещё пока.И над нами плывут поэтические века.Пусть снаружи хоть что: потоп ли, война ли, мор.Продолжай из снов своих с душой моей разговор,обнимай её словом, не бойся, не нанесёшь вреда.Потому что именно словом обнимают души и города.Потому что именно слово и есть бессмертие наших душ.Что до грязно лающих, завистников и кликуш,то они существуют затем лишь, чтоб был контраст.Неужели не знал ты? Живёшь будто в первый раз…16 января 2025 года

Дедушке, Михаилу Семёновичу Ревякину,

Прошедшему две войны и заставшему третью…

IТакой большой – в шинели, под дождём,ни грамма сходства с площадным вождём,стоит и свысока на всех нас смотрит.А мы мельчаем, вертимся, спешим…А он захочет если – до вершин!Он помнит, как они «в разведку по три»ходили по сердитой, лютой мгле.Они недавно жили на земле —огромные старши́е великаны.Но враг был тоже грозен и велик.Об этом написали много книг —нечитаные старые романы.А что сейчас? Всё тот же дождь – свинцов.И снова сотни тысяч молодцовмужают – набирают вширь и в росте.Равняются и строгий держат строй,пока ты пьёшь свой виски на Тверскойи праздно по субботам ходишь в гости.IIИ мне бы осудить, да я слаба.Я не снаружи, но внутри врагавыслеживаю и беру на мушку.«Начни с себя!» – мне говорил отец.Я завтра же на поезде в Донецкуеду тишину из крана слушатьи грохот от распоротых небес,молитвы, что летят наперерез.И маму, посеревшую от горя:«Когда-нибудь ведь кончится война?»Мы с мамой наблюдаем из окна,как берега захватывает море —Донецкое. Так кладбище у насзовётся. Мама говорит: «Не ровен час,уйду туда лежать с роднёю рядом.Прикупишь мне сосновый макинтош…»Порою слово – ядовитый нож.Не говори так, мамочка, не надо.IIIЧто наши жизни для войны? Балласт.Здесь даже батальон «Донбасс Палас»по полной платит и сдаёт отчётыв небесное бюро четырежды в году.А те, кто стали лучшими в аду,раз в пару суток провожать кого-топо новенькой дороге на Ростов(из края роз, поэтов, блокпостов)везут на электричку скоростнуюРостов – Вальхалла. Да, такая есть…И я им не хочу ни в душу лезть,ни в сердце, как в квартиру обжитую.И всё же что такое жизнь в раю?Когда я с первой ноты узнаюгудок завода и гуденье ветра,что путается в грязных волосах,раскладывая смерть на голоса,ушедших вниз под землю на два метра.17 января 2025 года

«Нет никаких «сильней» или «слабей»…»

Нет никаких «сильней» или «слабей»,есть счастье – полна горница скорбейи расставаний топкие болота,где к вечеру сгущается туман…Блиндаж вы называете «карман»,войну – «необходимая работа».А я из всей домашней чепухипроизвожу прозрачные стихи.Не будешь сыт, но голод всё же стихнет.Вкус первой строчки – розовый зефир…Ты не выходишь целый день в эфир,я спотыкаюсь языком о рифмы.И злюсь! Какой же я порой бываю злой —не стихоносной золотой пчелой,а чёрной восьмилапой паучихой,сидящей за диваном в уголке.Застрявшая на первой же строфеподслеповатая бездарная ткачиха.К полуночи налаживают связь.И вместо липкой паутины вязь —декоративное письмо чистовиковья.Из слов земных, почти всегда пустых,рождается и тут же плачет стих.И мне его подносят к изголовью.И он уйдёт за самый горизонт,туда, где город-крепость гарнизонобороняет и несёт потери.Я не увижу, как он встанет в строй…Но мне потом передадут: «Сын твойвоюет наравне и укрепляет в вере».20 января 2025 года

Матвею Раздельному

Мы всё начнём не с чистого листа.Донецкий кряж – священные места.И песенка моя из колыбельныхо том, что солнце – рыжий каравай,а террикон пошёл величием в Синай…Скорее засыпай, солдат Раздельный.Пускай тебе приснится город твой,как мама машет левою рукой,а после моет окна на дорогу,до скрипа, до небесной чистоты…Снимает пожелтевшие бинты,пока с эпохой ты вышагиваешь в ногу.Эпохи нашей волокно – кевлар.Держи удар. Потом нас антикварпродаст построчно в будущем столетье.Автографы, бракованный тираж,изношенный дырявый камуфляж.И эту книгу про тридцатилетних.Про поколение потерянных в раю.Я никого из вас не вразумлю,а впрочем, разве разумом, не сердцем,рождаются правдивые слова.Пишу бесшовно под колоколаи выстрелы по новым страстотерпцам.Вне правд чужих, которым счёта нет,мой город Да и мой же город Нетстоит в степи расхристанным изгоем.Он издали – иллюзия, мираж.А ты – его бессонный честный страж!Поспи хоть чуточку перед грядущим боем…22 января 2025 года

«Канатоходство – с ночи до утра…»

Канатоходство – с ночи до утра.Как будто бы под пятками струна,и я иду, смешно раскинув руки,тебе навстречу, через шаг дыша.И держится на петельке душа,уставшая от длительной разлуки,окрепшая от чуткости любви.Поджилочки трясутся, но шаги —уверенны, пружинны, невесомы.Держи меня, железная струна.Смотри в меня, донецкая Луна,как на тебя смотрели астрономыстолетие назад, когда ты в серебреявлялась на полнеба и в водеколодезной студёной отражалась.Беспечная и вечная Луна,ответь мне, скоро ль кончится война?Я знать хочу. Я не давлю на жалость…Канатоходства речевой предел —когда ты попадаешь под обстрел.И всё, что было до, волнует мало.Но Бог спасёт. Пошлёт кого-то к вам,и ты не попадёшь ни в «Телеграм»,ни в репортаж по «Первому каналу».Прожить бы так – без чёрных новостей.Я становлюсь тебе сестрей-сестрей-сестрей,хожу над пропастью, беседую с Луною.Она молчит в ответ, что тот немтырь,и заливает серебром пустырь,и множит-множит-множит паранойю…25 января 2025 года