Белка в колесе

Алексей Албаров

Белка в колесе

Пролог

Анна смотрела на стакан с виски. Очередная ссора с Романом, очередной побег с дачи в свою берлогу. Она усмехнулась: треть стакана – норма. Норма тех, кто искорежил ей жизнь, кто заставлял пить. И не только. Желание выпить пропало.

Поболтала золотистую жидкость. При отце она не пила, только шампанское на праздники или сухое вино. Отец держал семью в ежовых рукавицах. Даже когда ей уже было тридцать шесть, все решал отец, причем до самой своей смерти – до той ужасной аварии, в которой они с мамой погибли.

Потом – год нищеты. Как белка в колесе, крутилась за копейки, за объедки с барского стола, чтобы накормить детей, и как-то выживала.

Котлеты принесли удачу. Оплата за перевод на встрече с бизнесменами – пакеты с едой после банкета. Она вызвала Димку помочь донести, и там его увидел Пьер, заметил их сходство и признал сына, стал помогать.

Год они жили хорошо. Она снова почувствовала себя женщиной. Мужики это чувствуют – за ней пытались ухаживать.

Потом появилась Лариса со своим агентством. Там Анна впервые увидела Романа. Он начал ухаживать, хотя она была его старше. Безумные ночи на даче, безумные дни съёмок его фильма. Тогда он начинающий режиссёр, теперь – известный.

А чего ей это стоило? От воспоминаний передёрнуло. Она схватилась за стакан, и увидела его – Мецената, поднимающего такой же, на треть наполненный стакан. Она поставила виски на столик.

В памяти всплыли бандиты, Кеша-интеллигент. Тряхнула головой – перед глазами стоит жуткая картина: тот, кто пытался столкнуть её под поезд, сам летит под колеса.

Она не выдержала и выпила всё до дна.

Колёса… колёса бывают разные, но суть одна. Крути колесо, Анна-белка, крути. Их было три основных в ее прежней жизни: колесо нищеты, колесо Ларисы (платила унижениями), бандитское колесо.

И сейчас – снова колесо, колесо под названием «кино»: достать деньги на съёмки. Потом фильм, фильм, фильм. А потом – всё сначала.

Кто она? Официальная любовница известного режиссёра. О как! Возглавить колонну его неофициальных пассий? Или что?

«Не заводись!» – приказала себе Анна, оставаясь наедине со стаканом и призраками.

Но колесо уже крутилось, вытягивая из прошлого боль, стыд, унижение. Её жизнь.

Часть I. Как закладывался фундамент будущего балагана

Она родилась в 1956 году, аккурат в эпоху, когда СССР вовсю бодрился, рапортуя о своём «техническом расцвете». Спутники, атомные ледоколы – космос и вечная мерзлота покорялись легче, чем человеческие сердца.

Семья, по меркам страны, была более чем благополучной. Отец – неприкасаемый член технической элиты, человек, приближённый к железу и формулам, доктор наук. Стоял вопрос о его членкорстве в Академии наук.

Их быт – мечта простого советского гражданина: просторная (целых четыре комнаты!) квартира в хорошем доме, дача (не сарайчик, а настоящая!), кооперативный гараж и, о чудо, личный автомобиль! Да не «Москвич», а сама гордость советского автопрома – «Волга» ГАЗ-21 с тем самым оленем на капоте, устремлённым в светлое будущее. Это символ статуса. Отец обожал этого оленя, наверное, больше, чем нас с мамой.

Даже в лихие девяностые мы жили вполне нормально, не считая смерти брата.

И всё это рухнуло мгновенно, бросив нас на дно жизни – в нищету. Впрочем, так жили не какие-то отбросы общества, а не менее трети граждан нашей страны.

И ещё не менее половины жили лучше, но ненамного: не нищие, а просто бедные.

Глава 1.1. Дочь «технаря»

Счастливой нашу семью назвать язык не поворачивается. Отец обладал характером, который можно было бы описать как «сталинский ампир»: монументальный, холодный и с элементами устрашения. Маме, интеллигентной женщине, пришлось принести свою карьеру на алтарь семейного благополучия. Её уделом стали бесконечные хлопоты по квартире, даче и сглаживанию острых углов папиного нрава.

Отец был «технарем» до мозга костей. Его божествами были законы термодинамики и квантовая механика. Гуманитарные науки? Фу, беллетристика! Неудивительно, что старший брат Алексей, мой кумир детства и папина гордость, окончил физфак МГУ и растворился в каком-то секретном НИИ, где, наверное, изобретал велосипед для полетов на Луну или что-то в этом духе.

А я? Я была самым ничтожным существом в этой иерархии, основанной на коэффициентах интеллекта и знании таблицы логарифмов. Уже к десяти годам отец с ледяной ясностью осознавал: я и точные науки – это как водка и молоко. Не смешиваются. «Анна пошла в тебя», – бросал он маме с таким видом, будто констатировал врожденный дефект. Мама, окончившая Литературный институт имени Горького, лишь вздыхала.

Когда я перед окончанием школы осмелилась заикнуться о Литинституте, отец просто… запретил, как отрубил. Потом, пошептавшись со «знакомыми» (видимо, тайное братство технарей), решил: филфак МГУ терпимо. «Все же университет, – резюмировал он. – Да и Алексей там учится». Логика железная: раз брат-физик в МГУ, значит, и дочь-филолог пусть учится там же. Главное – вывеска.

Студенческие годы… Сейчас вспоминаю их сквозь дымку времени с теплой ностальгией, хотя и там хватало своих заморочек. Наш факультет ласково называли «факультетом невест», и неспроста: он кишел дочками высокопоставленных пап, для которых филология была не столько наукой, сколько изящным времяпрепровождением перед удачным замужеством. Публика – специфическая. Да, мой отец был не дворником, но неоднократно с изысканной вежливостью мне давали понять: я не их круга. Не «золотая молодежь».

– Надо же, – ахали они, широко раскрывая невинные глазки, – у тебя мама сама готовит и убирает? У вас нет домработницы? Это звучало не как вопрос, а как приговор за социальную неполноценность, как будто отсутствие прислуги ставило крест на моей человеческой ценности. В довершение ко всему карманные деньги у меня были ровно в том количестве, чтобы не умереть с голоду и не вздумать «баловаться». Отец следил за этим с пунктуальностью бухгалтера.

Кстати, отчасти из-за этого я стала заниматься спортом. Членам команды факультета выделяли талоны на обеды, и это позволяло мне экономить часть карманных денег.

Да и поездки на соревнования давали возможность побыть независимой от отца.

Спасало только одно: я хорошо училась, в отличие от многих моих позолоченных сокурсниц, для которых сессия была форс-мажором. Поэтому ко мне часто обращались за помощью. Ирония судьбы: я, будучи «не их круга», вытягивала «золотую молодежь», удерживая на плаву.

С мамой у нас были прекрасные, почти заговорщические отношения. Ее литературный багаж был моим тайным оружием и утешением, хотя и разногласия случались. Например, я увлеклась детективами Агаты Кристи, Жорж Сименон… Мама морщила носик: «Бульварное чтиво, Аннушка». Отец же выносил вердикт лаконично и беспощадно: «Как ты можешь читать эту гадость? А впрочем… что с тебя возьмешь». В его устах это «впрочем» звучало красноречивее любого монолога.

Именно поэтому, когда в конце четвертого курса объявили набор переводчиц на какое-то важное международное мероприятие (по «налаживанию бизнес-связей с заграницей», как тогда туманно выражались), я записалась в первых рядах. Сбежать хотя бы на две недели от отца, «золотой молодежи», вечного чувства «недотянутости»!

Глава 1.2. Краткий курс французской нежности для советской девушки

Мой основной язык был французский. Меня прикрепили к группе деловых господ из Парижа. И это был культурный шок! Их отношение к женщинам отличалось от манер наших сокурсников так же радикально, как «Шанель №5» от одеколона «Шипр»: вежливость, галантность, комплименты не в стиле «ты воняешь духами, но мне нравишься» или «ты с филологического – так садись ко мне на колени». И тут такое! Все это сводило с ума не только меня, но и всех наших девчонок. Мы были очарованы, как кролики, перед удавом французского шарма.

Неудивительно, что ухаживания не ограничились букетами и походами в ресторан, тем более что я к тому времени уже не была невинной овечкой. За студенческие годы у меня были близкие отношения с парой парней, за что я удостоилась в некоторых кругах ироничного прозвища – «монашка». Видимо, за чрезмерную, по их меркам, сдержанность.

Пьер… Пьер мне понравился сразу. Ему еще не было тридцати, но в своей группе он явно был своим среди чужих и чужим среди своих – лидером без напора. Красавцем его назвать было сложно, но… Он был высоким, подтянутым, и от него исходил такой концентрированный шарм, что рядом с ним наши местные кавалеры тускнели, как лампочки в подъезде. Он ухаживал восхитительно: с вниманием к мелочам, с искренним интересом, с той самой французской нежностью, о которой мы только читали в запретных романах. Две недели промчались как один ослепительный, пьянящий, сказочный сон. Парфюм, вино, шепот на берегу Москвы-реки… Иллюзия иного мира.

Последствия, как водится, настигли меня месяца через четыре. Живот особо не рос, да и признаки были смазанные. Неопытность – великая вещь. Короче говоря, когда до меня наконец дошло, что я беременна, время для «решения вопроса» по-советски уже безвозвратно ушло.

Отец выслушал новость, посмотрел на меня своим ледяным взглядом и произнес свою коронную фразу, ставшую рефреном моей юности: «А чего еще от тебя ждать?» Ни удивления, ни гнева – лишь констатация факта моей врожденной неполноценности.

Но! Он настоял, чтобы я продолжала учебу. Видимо, диплом МГУ все же был важнее репутации дочери.

Благодаря доброму отношению ко мне на факультете с дипломом мне помогли. Видимо, преподавательницы оценили не только мою тягу к знаниям на фоне других «невест», но и то, что, играя роль золотаря, я избавляла их от очень непростых разговоров с начальством, а тех – от еще более неприятных разговоров с родителями этих «золотых отпрысков», в особенности от их мам.

Родила я в апреле, мальчика. С мамой решили – Дима. Брат Алешка, уже матерый физик-ядерщик, оценил: «Клево». Отец только хмыкнул. Так на свет появился Дмитрий Петрович. Петрович – по паспорту, разумеется. Отчество – последняя дань формальностям.

Наибольшую, почти болезненную радость материнство принесло маме. Она расцвела! В ней проснулся дух противоречия, и она даже начала иногда осторожно перечить отцу и всю свою нерастраченную нежность, всю душу вложила в Димочку, Димулю, Димочкена – как только она его не называла.

Когда Димке исполнилось два годика, его, по железной воле отца, отдали в ясли. «Социализация! Дисциплина!» – аргументы были железобетонные.

Через факультетские связи я устроилась работать в один из московских музеев. И тут в полной мере вкусила «радостей» работы матери-одиночки в чисто женском коллективе, особенно в таком, где было полно «старых дев» (с их особым, едким сочувствием) и просто «мымр» – женщин, чья жизнь явно не задалась, и они с удовольствием делились своим негативом. Атмосфера была густой, как музейная пыль, и столь же удушающей.

Возможно, именно поэтому я сблизилась с Валерием. Он работал оформителем в том же музее. Типичный представитель породы «непризнанных гениев». Его картины – экспрессивные, непонятные широким массам – вечно висели где-то на задворках полуподвальных выставок. Критики иногда бросали: «Ранние… Перспективное…» На этом всё и заканчивалось. Он был из тех, кто говорит о великом будущем, попивая дешёвый портвейн в курилке.

Ещё через год родилась Женя, и почти сразу наши отношения с Валерием, этим «непризнанным гением», начали трещать по швам. Видимо, быт, крики младенца и отсутствие вдохновения подорвали его творческий дух. Через полгода после рождения Жени он благополучно «съехал» к новой музе, молодой и, видимо, менее требовательной. А ещё через полгода мы официально развелись. Очередной «колясочный» экспонат в моей коллекции.

Как и в прошлый раз, отец настоял: Женю в два года – в ясли, никаких сантиментов. Затем он взял меня под руку (редкая честь!) и отвёл в один из институтов, в котором ректор был ему чем-то обязан. Так я внезапно стала преподавателем на кафедре иностранных языков. Карьера по блату – классика жанра.

Снова женский коллектив, но на этот раз другой. Возраст дам средний. У многих, как и у меня, были дети, но не было мужей. Общие проблемы: бессонные ночи, очереди за всем, вечный дефицит всего – сближали куда сильнее, чем музейные интриги. Помогло и то, что языки мне давались легко. Помимо французского, я неплохо знала английский и немецкий, так что могла подменять коллег или помогать им с трудными текстами. Взаимовыручка в условиях дефицита кадров – святое дело.

И потянулись… обычные годы нашей советской жизни с их бесконечными очередями, дефицитом, партсобраниями и профсобраниями, надеждами на «светлое будущее» и тихим отчаянием по вечерам. Годы, в которых драма перемешивалась с фарсом, а ирония была единственным спасением от полного абсурда. Но это уже совсем другая история…

Глава 1.3. Белка в колесе судеб

Когда Димке стукнуло двенадцать, в нашу уже не самую просторную квартиру ввалился… Нет, вернулся Алексей. Развод с женой – дело житейское, особенно когда собственных наследников не завелось (видимо, в этом и был корень зла, хотя гадать не берусь: с его экс-супругой мы общались на уровне кивков в лифте).

Алёша стал для детей не просто дядей, а этаким волшебным джинном из бутылки. Димка прилип к нему, как репейник: физика, задачи, светлое будущее в белом халате учёного. А уж Женя… Та просто висела у него на шее, требуя игр и сказок. Дядя Лёша оказался куда покладистее реальности.

И вот эта самая реальность, в свойственной ей изящной манере, нанесла удар ниже пояса: Алексей сгорел за три месяца – быстро, как спичка. Для папы это был не удар, а нокаут. Он как-то сразу сник, съёжился, хотя, справедливости ради, с Димкой они после этого даже как-то сблизились, да и к Жене он стал относиться лучше: видимо, общее горе и отсутствие дяди-развлекателя сближают.

Но Вселенная, видимо, решила, что мы недостаточно прониклись её чувством юмора и подкинула нам «подарочек»: в машину родителей врезался не абы кто, а целый «современный дом на колесах» (ну, вы поняли – огромный джип). Итог предсказуемо печален: папа с мамой ушли в мир иной.

Мы, оглушённые горем и похоронной суетой, наивно полагали, что дно горя достигнуто. Ан нет! Пока мы рыдали и выбирали венки, семья того самого «дома на колесах» (который, кстати, тоже отправился в последний путь) проявила чудеса оперативности и креативности. Милиция вдруг обнаружила, что-виноват-то был… наш папа! Да-да, тот самый, что уже не мог возразить. На этом блестящем «юридическом» основании семья погибшего нового русского предъявила нам иск. Цифра там красовалась такая, что хоть святых выноси!

Суды, эти увлекательнейшие спектакли абсурда, длились полгода. Итог? Мы проиграли. Кто бы сомневался! Судиться с кошельком, да ещё в лихие 90-е? Это как пытаться переспорить ураган с помощью вентилятора. Нам выставили счёт, от которого волосы встали дыбом даже на лысине.

Пришлось распрощаться с нашей прекрасной четырёхкомнатной крепостью у метро «Университет». На оставшиеся крохи купили «двушку» где-то на краю географии, в спальном районе, где главная достопримечательность – автобусная остановка и вечный запах капусты из подвала. А народная молва окрестила этот район «Нахаловкой». Но это была ещё не финишная прямая наших «радостей».

Нас накрыла волна… нет, не бедности – нищеты, с большой буквы «Н». Димке – пятнадцать. Женьке – одиннадцать, растущий организм. А я? Я – скромный преподаватель института, чья зарплата вызывала слёзы умиления даже у бухгалтера. Жизнь превратилась в анекдот про то, как прожить на три рубля, когда хлеб стоит пять. Вот тут-то я и познала истинный смысл фразы «вертеться как белка в колесе». Мой персональный аттракцион включал:

1. Основная работа: сеять разумное, доброе, вечное (за копейки).

2. Подработки: репетиторство (все предметы, включая ботанику, которую сама ненавидела), переводы (срочные, сложные), разовые выезды переводчицей (благо, новорусский бизнес остро нуждался в тех, кто мог объяснить заморскому гостю, где тут сортир и сколько стоит нефть; да и оплата часто производилась едой – остатками от банкета).

3. Бонусный уровень: поиск еды и оплата счетов, напоминавших финансовые сводки с фронта.

Единственным лучом света была бывшая свекровь Евдокия Семеновна. Наши отношения – редкий экземпляр дружбы бывших родственников. Она меня чаще защищала в ссорах с её же сыном Валерием (моим экс-мужем), а Женьку просто обожала. Мы даже пережили с ней тесный, но душевный период жизни в её «однушке», пока продавали-покупали наши квадратные метры.

Мысль подать на Валерия алименты витала в воздухе, но Евдокия Семеновна, как мудрый оракул, отсоветовала:

– Дорогая, зарплата у него – слёзы. Да он и так алименты платит… двум другим бывшим. Да, – вздохнула она, – после тебя он умудрился дважды жениться. Там ещё сынишка и дочь есть. Ты просто ещё один суд к коллекции добавишь.

Фраза «ещё один суд» добила наповал. С нашим «правосудием» я уже была на короткой ноге. Спасибо.

Глава 1.4. Цена гордости: котлеты судьбы и «золотой» привет из прошлого

И вот, о чудо: меня позвали переводить на какую-то важную трёхдневную тусовку! Платили, прямо скажем, не щедро, но… обещали компенсировать продуктами! Апофеозом гостеприимства стал в первый день банкет в ресторане: нам, переводчицам, любезно пообещали отдать неизрасходованные порции и часть продуктов. Цивилизация, а? Чтобы не тащить драгоценные объедки через весь город одной, я велела Диме подойти за мной.

И тут… оно… он… Пьер. Прошло семнадцать лет, а он будто сошёл с обложки старого журнала: всё такой же подтянутый, спортивный, с шикарной шапкой каштановых волос. И аура… та самая, от которой когда-то кружилась голова. Он почувствовал мой взгляд и обернулся. В глазах мелькнуло: «Батюшки, это же…» Он сделал шаг ко мне, но был перехвачен каким-то важным чиновником. Началось заседание.

В ресторане он всё же подошёл. Разговор – светская болтовня: жизнь, погода, успехи. Он ловко закинул удочку: «Замужем?» Я отрицательно мотнула головой. И тут же, словно по сигналу, на него набросилась юная переводчица – видимо, в рамках культурной программы. Я дипломатично ретировалась переводить другим.

Когда же вышла, обвешанная пакетами с заветными котлетами и салатиками (ужин Женьке и Димке обеспечен, да, пожалуй, не на один день), Пьер снова материализовался. Завязался разговор, и тут же подоспел Дима. Вежливо встал в сторонке, ждёт. Пьер, видимо раздражённый помехой (кто посмел прервать его ностальгию?), резко обернулся, уже раскрыв рот для какого-то колкого замечания… и замер, буквально остолбенел.

Потом медленно повернулся ко мне, лицо – маска изумления:

– Это… твой сын?

Димка был его копией.

– Да, – кивнула я. – И он неплохо говорит по-французски, – добавила тихо, больше для себя. – Прости, нам надо идти.

На следующий день я шла на работу с чувством лёгкого подвоха. Но… деньги! Пусть небольшие, но реальные. Да и тянуло туда магнитом абсурда.

Едва переступила порог – Пьер уже передо мной. Вопрос висел в воздухе, как гильотина:

– Это мой сын?

– А ты что, не видишь? – парировала я с иронией, за которой пряталась дрожь.

– Почему ты мне ничего не сказала?!

– Пьер! Ты же взрослый человек! Когда и как я могла тебе сказать? Адреса ты же мне не оставил.

Но тут началось заседание – спасение утопающих. Улучив момент, мы поговорили. Он рассказал про своего сына… который умер. Про дочь… но ему очень хотелось сына. Готов помогать материально, щедро, даже если я не открою Диме правду. Ему просто нужно знать, что у него сын есть, и чтобы тот жил достойно.

Во мне боролись Гордая Львица и Измученная Белка. Львица рычала: «Откажи! Не продавайся!» Белка же устало постукивала коготком по краю своего вечного колеса: «Выпускной Димки… Университет… Его взгляд, когда он говорит о работе вместо дальнейшей учебы… Женька… Обеды из трёх компонентов… Счета… Да в конце концов – это те же алименты». Львица потерпела сокрушительное поражение. Голос Белки звучал устало и практично:

– Если можешь помочь… помоги.

Обменялись контактами. На последний день совещания Пьер вручил мне конверт. Сумма внутри была не просто «приличная». Она была… освобождающая. Так мы выбрались не просто из нищеты – мы перешагнули и бедность. Это был наш личный экономический прорыв.

Димке я ничего не рассказала. Просто сказала, что «нашла очень хорошую подработку». Пусть пока верит в сказку про трудолюбивую маму и удачное стечение обстоятельств. Правда – тяжёлый груз, а он у нас и так уже несёт немало. А Белка… Белка наконец-то позволила себе выйти из колеса и просто посидеть отдохнуть, пусть хотя бы и ненадолго.

Скоро выпускной. Мой Дима, вчерашний мальчик с моделью атома в руках, вдруг заявляет:

– Мам, я на юрфак.

Чай в моей чашке застыл. Физик-ядерщик? Нет, теперь – защитник угнетённых.

– Сынок, почему? Ты же с пелёнок формулы шпарил, а не статьи УК!

– После того как с нами… с дедом и бабушкой… так обошлись, хочу научиться бить по закону, защищать нас.

Взгляд у него стальной, губы – белая нитка, прямо копия моего упрямого отца. Спорить? Бесполезно. Но я-то университетскую кухню знаю не понаслышке. Знаю, что на некоторые факультеты билеты продаются не за знания, а за… особую валюту. Раньше так было. Сейчас – тем паче.

Зная наше родовое ослиное упрямство (когда Дима вцепился в идею, хоть ломом отбивайся), решила действовать на опережение. За пару недель до вступительных марш в университет: авось старые связи… или хоть тень связей.

Юрфак ютился в одном новом стеклянно-бетонном монстре вместе с филфаками. Иду по коридору, озираюсь, как контрабандист, и тут слышу:

– Монашка?! Ты?!

Обернулась. О боги! Вероника. Из тех самых «золотых девиц» нашего потока, чьи папики могли всё. Но с ней у меня были… странно приличные отношения. Я ей курсовые спасала, а она, в отличие от прочей блестящей шушеры, хоть «спасибо» говорила и водку не лила в гортензии.

– Вероника, привет! Лучше поздно, чем никогда, да?

– Ты к кому? – блеснула она бриллиантиком на пальце размером с грецкий орех.

– Да так… разведка боем. Надо кое-что прощупать.

– Пошли, – махнула она, ведя меня этажом выше, к двери с гордой табличкой «Заместитель декана В. И. Смирнова». Её кабинет. Достала ключи (конечно же, свои) и впустила меня в царство современного вузовского минимализма с явным намёком на дороговизну. И сразу к стене – не к книжной, это только с виду, а к барной. Вытаскивает бутылку коньяка.

– Или виски? – бросает оценивающий взгляд на мой явно немодный сарафан.

Я замахала руками, как мельница на ветру: «монашка», что с меня взять.

Она пожала плечами, открыла потайную дверцу (ох уж эти вузовские сейфы!), а там – мини-холодильник. Достаёт тарелку с сырной нарезкой, причем явно не из студенческой столовой, театрально вздыхает:

– Ну, рассказывай, страдалица.

Я выложила историю про Диму, мечту о справедливости, наш семейный кошмар. Вероника слушала, жуя камамбер.

– Проблема, – констатировала она. – Ты ж у нас… монашка. Без Буратин? – намекнула она деликатно. Я молча кивнула: богатство – не наш удел.

Она задумалась, покрутив массивный браслет, потом решительно набрала короткий номер:

– Катя, привет! Это насчёт того… да, с юрфака. Наш козёл завтра будет? Ага… – Она прикрыла трубку: – Вариант есть, но…

Вероника окинула меня взглядом стилиста перед показом.

– Выглядишь… терпимо, но это… – Она ткнула пальцем в мой сарафан. – В топку. Надо что-то… светское. Неброское, но дорогое. Чувствуешь грань? И… – Она назвала марку виски, от которой у меня слегка дернулся глаз. – И конфеты: не «Алёнку», а что-то приличное. В скромном пакете. Шик подозрителен. Потянешь?

Я мысленно пересчитала скромные сбережения, отложенные от переводов Пьера (да хранит его французская щедрость!).

– Потяну, – выдохнула я, чувствуя, как кошелёк агонизирует.

– Умница, – ухмыльнулась Вероника. – Но предупреждаю: советская гарантия была только в «Страховании жизни», и то сомнительная. Сейчас – фифти-фифти. Шанс пролететь – процентов тридцать. И второе… – Её взгляд стал серьёзным. – Он не насильник, слава Богу, но руки… шаловливые, очень. Полапает – это сто пудов. Выдержишь полчаса его «рукопожатий»?

– Выдержу, – скрипя зубами пообещала я.

– Бюстгальтер не надевай: грудь лапать удобнее. И… – Она сделала многозначительную паузу. – Если ляжешь, шансы взлетают до 99%. Но это уже на твоё усмотрение. Я только посредник.

На следующий день в обновке из секонд-хенда (выглядевшей подозрительно дорого), с пакетом, где мирно уживались элитный виски и конфеты «как у министра», я явилась к Веронике. Та, не глядя на пакет (видимо, чуяла содержимое ноздрями), набрала номер: