Рэмбо уже пришёл

– Я же приеду, – Борис попытался спасти дом. – Я же теперь.. на пенсии.

– А, ну, если ты переедешь сюда – тогда конечно, – грустно отозвалась Варя – она уже мысленно давно попрощалась с домом своего детства.

Борис не планировал переезжать, а теперь удивился – почему? Почему ему не приходила в голову эта прекрасная мысль? Жизнь "на земле" с недавних пор стала его прельщать. Это когда-то, по молодости, он был готов отдать все за то, чтоб перебраться в город. И перебирался: сначала в соседнее село, побольше, потом в райцентр, затем в Ленинград и, наконец, в Москву. Это было непросто. Проделать обратный путь будет гораздо проще. Там, в селе можно сделать вид, что ничего не изменилось. Ведь там и правда ничего не изменилось: те же пейзажи, дома, люди. Там бы он снова стал важным звеном в социальной цепи – пусть и безработный, пенсионер, но военный пенсионер!

В двери звякнул ключ, в квартиру вошла Лена – красивая, деловая, тоже еле вырвавшаяся из захолустного сибирского городка. И Борис понял: никуда он отсюда не переедет.

Лена приехала покорять Москву в 18 лет и сразу завалила экзамены в театральный институт. Несколько лет работала на заводе и жила в общаге, где и познакомилась однажды с Борисом. То ли сама она решила, то ли Борис ее направил – этого никто уже не помнит, но поступила она внезапно на экономический. Это было относительно глупо в семидесятые годы, но как прозорливо оказалось уже в 90-е! Если все десятилетие глубочайшей депрессии плановой экономики она проработала в одном и том же планово-экономическом отделе Треста ресторанов и столовых, то уже за первый год либерализации она поменяла четыре экономических, без какого-либо внятного плана, отдела четырех разных банков. Она неплохо, хоть и нестабильно зарабатывала, очаровывала всех без исключения мужчин в каждом из банков и начала курить, как паровоз. Работа в банке была не пыльная, но опасная, как и любое почти место, где теперь водились деньги. Основной функцией банков была выдача кредитов дружественному бизнесу, или бизнесмену, или будущему, но подающему большие надежды бизнесмену – и обязательно дружественному. Ибо кредит был безвозвратным. Негласно, конечно, но в абсолютном большинстве случаев безвозвратным. Бизнесы, как грибы после дождя, появлялись, а потом также быстро исчезали. Ничего не поделаешь. Банки тоже закрывались – банкротились. А их хозяева открывали новые банки и давали новые кредиты, чаще всего тем же дружественным лицам. Выдача кредита, конечно, дружественно вознаграждалась. В виде откатов. Но счастья это приносило не много, так как деньги все время обесценивались, а цены росли. Поэтому на них сразу старались что-нибудь купить – появлялась ненужная вещь, а денег снова не было. Но иногда происходило что-нибудь абсолютно сказочное, и тогда не становилось ни денег, ни ненужных вещей. Вот и сегодня, когда Лена принесла домой пачку хрустящих еще сторублевок, а Борис купил авиабилет до Ставрополя и не успел даже сказать об этом Лене, ровно в 21 час по Москве президент страны Борис Николаевич Ельцин объявил о проведении денежной реформы: за 3 дня все население страны должно было обменять, сдать или потерять все свои 50 и 100 рублевые купюры в рамках "борьбы с крупными купюрами, которые в большом количестве сконцентрировались за рубежом и в руках теневого капитала", – говорилось в официальном обращении. Борис и Лена посмотрели на стопку купюр на серванте: лежали они у себя на родине и к теневому капиталу отношения не имели. К нетрудовым доходам – возможно, но не к теневому капиталу. Хотя понятие труд как раз в это время очень сильно расширилось и преобразилось, и к трудовым доходам уже относили все, кроме, пожалуй, откровенного воровства. В принципе, даже мошенничество требовало недюжинной смекалки – то есть, умственного труда. Борис так изобретательно трудиться не умел, потому имел то, что имел.

– Ничего, – сказала Лена, и у Бориса что-то дрогнуло внутри: почти также сказала Галина "я знаю", когда узнала, что Леонид останется в космосе.

– Ничего, я завтра в банке на четвертаки поменяю. Хорошо, что я в банке работаю, да? Как народ будет выкручиваться – ума не приложу.

Наутро народ выкручивался, как мог: Борис поехал сдавать билет и не смог пройти мимо Сберегательного банка. А дорога в центральную авиакассу шла только мимо него. Можно еще было обойти с другой стороны, прямо по железной дороге, но Борис не поверил, что он не может запросто, как всегда, пройти по своей улице, и потому стал протискиваться сквозь толпу, окружившую вход в банк. Так рано пришли в основном бабушки, иногда – дедушки. Как умудрялись они что-то накопить, когда и жить-то было не на что – видимо, страх быть похороненными не по приличиям был сильнее страха не по приличиям жить. Они копили на похороны. Не на приданное детям. Не на лекарства себе. Нет, все это было не нужно. Главное, иметь приличный вид, гроб и могилку после смерти. Теперь ужас от потери этой последней, гревшей их душу радости, сводил их с ума, превращал в беспощадных, озверевших, опасных представителей человеческой расы. "Неужели и я таким стану, – подумал Борис с отвращением, – да никогда". И пошел себе в обход по железнодорожным путям.

В авиакассе, конечно, тоже была очередь. Очередь была неотъемлемой частью, основой Союза. Убери из него очередь – он развалится. Собственно, так и произошло. Очереди, правда, по инерции еще существовали какое-то время. Но это только на внешнем уровне, внутренняя очередь каждого отдельного советского гражданина мельчала, истончалась, и процесс стал необратимым. У авиакассы была даже не очередь, а неконтролируемая, неуправляемая бурлящая воронка. Борис подумал – какое совпадение, все передумали, как и он, лететь по своим делам. И именно сегодня. Или, наоборот, собрались лететь…

– До Петропавловска-Камчатского. А сколько есть? Давайте все. Не больше двух? А зачем тогда спрашиваете? А еще куда есть? Да мне все равно: куда подальше!

– Не задерживайте очередь. Купили – отходите! Здесь всем надо!

– Куда вам надо?

– Тоже как и вам. Куда подальше.

– Ишь ты. Подождешь!

– Что значит – подождешь? – это кто-то новый вступил в перепалку. – Мне тоже много надо. Сейчас скупишь все!

– Да успокойтесь – купите на другую дату, какая разница.

Борис не понимал, что происходит. Очень странными были реплики: «на любую другую дату», «куда подальше». Не так Борис представлял себе путешествующих граждан.

– Два билета в одни руки! – не выдержала кассирша и крикнула всем в громкоговоритель.

– У меня футбольная команда, – то ли всерьез, то ли в шутку кто-то крикнул ей в ответ. Но толпа развеселилась. Борис смутился еще сильнее. Стадное чувство стало подначивать его не сдавать билет на всякий случай. Все покупают, а он сдает – здесь что-то не так. Нужно делать, как обычно, то есть как все.

Когда подошла очередь Бориса, он положил билет в окошко, но не отпустил – замешкался, тем более, что девушка в окошке тоже замерла и удивленно посмотрела через стекло. Борис машинально потянул руку с билетом к себе, но потом пришел в себя: ему-то зачем этот билет?

– Сдаете?

– Ну да.

– Паспорт, пожалуйста.

Девушка долго что-то вычитывала, вычеркивала, записывала, потом, мило улыбаясь, поинтересовалась:

– Шесть рублей не найдется?

Борис хотел было что-то заподозрить, но девушка была такой милой, что он просто протянул ей шесть рублей. А она просунула ему чек и купюру в пятьдесят. В принципе вчера Борис тоже приобрел билет отнюдь не на четвертаки или червонцы, а на такой же вот полтинник. Но сегодня уже был другой день! А в этой стране каждый день был не похож на предыдущий, частенько даже перечеркивал все завоевания вчерашнего дня. Борис согнулся пополам, чтобы прямо заглянуть в окошко к кассирше и внезапно все понял. Весь стол, сколько он мог увидеть, был завален 50 и 100 купюрами.

– Ааа.. – вырвалось у Бориса, и он даже оглянулся на очередь. Потеряв надежду обменять деньги в Сберкассе, люди бросились покупать все, что можно. В идеале – все, что можно через несколько дней сдать. Билеты были гениальным решением – благо размеры нашей родины позволяют народу вкладывать свои кровные в ее необъятные просторы. Поэтому они просили много, самые дорогие, на дальние расстояния – чтобы через три дня получить за них обратно свои деньги, но уже другие – которые еще остались в ходу.

– Простите, девушка, разменяйте другими купюрами – эта больше не в ходу, – Борис просунул бумажку обратно.

– У меня нет других купюр.

– В смысле?

– В прямом. Ну, сами посмотрите.

– Да я вижу. Но вы не имеете права.

– У меня нет. Не задерживайте очередь.

– Да, да, не задерживай, давай!

Толпа, выросшая за эти несколько минут еще примерно вдвое, напирала на него сзади и гудела, сначала тихо, затем все слышнее, понижая средневзвешенный тембр. Но Борису уже было все равно.

– Что значит, не задерживай? – он обернулся к толпе. – Что это значит? Вы несете сюда свои полтинники пачками, а их мне отдают? Вы скидываете, а я получаю – так по-вашему? Это, по-вашему, капитализм?

– Нет у нас никакого капитализму. Надувательство обыкновенное – поддержала Бориса толпа.

– Так и коммунизму не было. Такое же надувательство, – расходилась толпа.

– Это как это не было? Ты что мне тут? Это каво это не было? Это у тебя не было! А у меня был! Спекулянт несчастный!

– Сам спекулянт!

Толпа начала раскачиваться плавными красивыми волнами то вправо, то влево. Кассирша просунулась в окно и зашипела Борису:

– Что вы наделали!

– Это вы вообще-то наделали. И выдаете мне недействительные купюры. Это мошенничество. Вы нарушаете вчерашний указ Президента! – все время, пока Борис говорил, он плавно раскачивался толпой из стороны в сторону, как водоросль на дне океана.

Он, кстати, не ожидал от себя такого – все вопросы у него всегда решались чрезвычайно мирно. Но еще меньше такого ожидала от него кассирша – ее щеки запылали, она засунулась обратно, окошко перед Борисом резко захлопнулось, затем хлопнуло еще что-то внутри. Борис чувствовал свою победу, несмотря на то, что из всех находящихся сейчас здесь людей он был в самом уязвимом положении: у него на руках не осталось ни билетов, ни купюры.

– Ну, давай, ну.. Что? Руки коротки!

– Сам давай! Сам давай!

Все это происходило где-то в толпе и Бориса в общем-то не касалось. Он знал, что девушка выдаст ему нужные купюры – у нее не было выхода. Но он, и уже не в первый раз в жизни, недооценил изобретательность женской мстительности. Кассирша снова хлопнула своими окнами, отсчитала Борису 5 десяток и просунула их в окно. Потом посмотрела на него внимательно сквозь стекло и, как ему показалось, даже подмигнула весело. Хлопнула окнами еще раз и повесила табличку "Обед". У Бориса побежали мурашки по спине – там, сзади сделалось так тихо, что волны даже прекратились. Теперь у этих людей был один общий враг – Борис, доставший кассиршу так, что она бросила все и ушла на обед. Борис спрятал свои десятки в карман рубашки – самое далекое и труднодоступное место, не считая трусов, и повернулся. Он вспомнил бабушек и дедушек у Сберегательного банка, этих ангелов воплоти, и подумал, что много чего отдал бы сейчас, только чтобы оказаться там, а не здесь. Много чего, но не пять дорогих сердцу десяток – и как потом оказалось, не зря.

Распространяется ли лечебный метод голодания Брэгга на собак, кошек и прочих животных? А то моя собака и знать ничего не хочет – подавай ей мясо!

(Рубрика Вопрос-Ответ газеты «Аргументы и факты», 18.9.1991)

Домой Борис шел с оторванными на пальто пуговицами и надорванным швом рукава. Пальто было не жалко, да и не очень-то оно пострадало. Было жалко себя, было жалко народ – но не то, что его дурят и обдирают. Может, и не дурили и не обдирали – может, так и надо было проводить эти либеральные реформы, а, может, не так, но по-другому не умели – страна тут ступала по минному полю, во вражеском стане, да еще и без карты: ясное дело, никто не знал и не мог знать, чем обернется тот или иной шаг. Было жалко того, как оскотинился народ, ощетинился, озверел, причем, буквально за несколько месяцев. Это было хорошо видно даже по соседям: если раньше можно было поговорить с кем угодно в лифте, во дворе посидеть или даже зайти в гости – сейчас все обособились: те, у кого завелись деньги, боялись, что их обкрадут, у кого деньги вывелись напрочь, боялись своей нищеты и неосознанного попрошайничества. Все озлобились на власть, а заодно и друг на друга, никаким консенсусом в обществе не пахло ни по одному вопросу, все вообще перестали верить друг другу и во что бы то ни было. По дороге домой Борис все думал, а смогут ли эти люди снова научиться доверию, и, если смогут, то когда?

У подъезда своего дома Борис встретил старшую дочь. Ее вид тоже не обнадеживал: капюшон почти еще новой куртки болтался на двух нитках, рваные колготки, грязные полуботинки. Да что же это такое с нами творится, – успел подумать Борис, прежде чем его охватила ярость от вида дочери, и он не заметил, как спросил: – Где ты шаталась в таком виде?!