Рэмбо уже пришёл

Оксана Некритова

Рэмбо уже пришёл

I Глава.

Если ты – сын Божий, легко же было тебе с Богом осененной уверенностью в правоте своей нести крест свой на Голгофу! А каково нам, простым смертным, помимо воли своей вброшенным в этот непредсказуемый мир? И каждое действие, и шаг вопрошают: правильно ли сделано? Но не с кем разделить тяжесть ответа. … А человеку так необходима опора, ведь по словам пенсионера Климко, «земля создана Солнечной системой, и человек приходит на нее ненадолго.

(Из кинорецензии «Если ты – сын Божий», газета «Время», 3.1.1991г)

На второй день, как все закончилось, я звал свою дочь: "Оля.. Оля.. Оля.." Я не хотел её напугать, просто хотелось поговорить с кем-то. А она вроде бы всегда была похожа на кого-то, с кем можно поговорить после смерти. Хотя, наверное, я ошибся. Больше я её не видел. Даже во время похорон не видел, потому что всё время смотрел на свою жену, Лену. Она плакала. Но не потому что я умер – с этим она смирилась еще 14 лет назад. А потому что поп при всех отчитывал её, что она неправильно меня отпевает. Это было полной чушью, потому что лично я ничего неправильного не ощущал. И вообще, какого черта он взялся судить о том, что правильно, а что нет. По глазам его было видно, что он верит в бога не больше моего, но берется поучать, как правильно отправлять людей в мир иной. Ей было очень обидно и больше того – страшно, что я попаду куда-то не туда: лишусь своего вечного рая, застряну в чистилище или вообще буду низвергнут в ад – и все это по ее вине… Не только по ее, конечно. У нее были все основания полагать, что я итак не претендую на какую-то особенно комфортную загробную жизнь, но точно этого она не знала, поэтому и рассчитывала, что отпевание в случае чего подстрахует от неожиданностей. Лена была верующей. В общем смысле слова. Мы все в Советском союзе были верующие. Не то что теперь. Некоторые считают, что деньги – это новая вера, новая идеология. Я не согласен. Без денег можно прожить. Это доказывают своим примером сейчас очень многие. Не по собственной воле, конечно. Без веры жить трудно. А в Союзе вообще было невозможно. Вопрос только в том, во что верили. В бога не часто. В партию тоже гораздо реже, чем хотелось бы. В идею… А в какую? У всех была какая-то своя идея: тайная или явная. Иной раз начнешь с человеком разговор, а там у него в голове такое, что и не снилось коммунистической партии. Я так считаю: верили в долг. Перед партией, семьей, Отчизной. И если бы был какой-нибудь советский бог, то был бы он долг, и звали бы его Долг, и платил бы он долгом, и в качестве платы брал бы только долг. Зачем такой бог нужен, бог его знает. Я потом часто об этом думал, но поделать уже ничего не мог. И когда этот мой внутренний советский бог вступал в противоречие с новой действительностью, рождались чудовища. Одно из них, мой долг перед семьей, в частности, перед Леной, вступивший в заранее обреченную на провал схватку с коммерцией, приковал меня к кровати, а потом еще заставил долго жить до того, как умереть.

Когда меня, наконец, разбил четвертый, последний инсульт, моя дочь Оля завопила: "Мама, если мы его опять спасем, он нас убьет!" Это был тот редкий случай, когда она была абсолютно права. Кажется, индусы считают, что у каждого есть жизненный запас энергии, и человек умирает не от болезней и несчастных случаев, а от того, что его личный источник иссяк. Моего источника хватило на невыносимо долгие годы жизни практически в недвижимом состоянии, а теперь он, наконец, иссяк. И несмотря на то, что Лена все-таки в четвертый раз вызвала скорую, на этот раз им ничего не угрожало. По крайней мере, со стороны меня. А что касается отпевания, оно все равно ни на что не влияло, Лена зря переживала…

…говорил, что много плавает. Он очень любит плавать, по часу плавает, хотя вода теплая, но все равно можно простудиться. Отсюда и приступ радикулита. Но президент очень много работает, даже когда находится в отпуске.

(Из статьи «Президент СССР хорошо плавает» в газете «Аргументы и факты», 23.8.1991г.)

19 августа 1991 года Лена, высокая, еще молодая и похожая на знаменитую актрису, листала журнал "Бурда", лежа под зонтиком на закрытом ведомственном пляже Военного Санатория Краснознаменного Черноморского флота. Ее дочери Оля и Ира купались в море, в то время как по линии горизонта поползла вереница строгих черных кораблей, похожих на дрейфующих птиц. Лена опустила журнал и некоторое время бесстрастно глядела на эти черные глыбы. На их фоне девочки выглядели беззащитными и несущественными. Лена повернулась к Борису: он не шевелился и как будто даже не дышал. Лена с беспокойством потрясла его за руку, он встрепенулся, сначала ручка, а затем газета сползла с живота на крупную пепельную гальку, он поднялся с удивлением озираясь вокруг. Он уснул, но не это главное – все вокруг было каким-то ватным, хотя двигалось также, как обычно; все куда-то безвозвратно проваливалось и растворялось. Он понял: нет звуков. Он ничего не слышит. Он сделал движение, как будто хотел вытрясти из ушей воду, но уши ответили простреливающей болью и успокоились. Жена смотрела на него пристально. Дочки продолжали спокойно барахтаться в воде, как будто здесь каждый день проплывали такие вот черные уродливые корабли. «Учения», – то ли подумал, то ли сказал вслух Борис. В этот момент он заметил, что на самой первой линии лежаков, как и положено старшим по званию, загорал, раскинув руки, высокий грузный генерал. Это был не вообще высокий грузный генерал, а очень конкретный – Борис познакомился с ним вчера. Сейчас к нему рысцой бежал обливающийся потом в полной амуниции солдатик. Он рапортовал что-то и попытался также бодро убежать вверх по ссыпающейся в кучки под его берцами гальке. Генерал обернулся, нахмурился, вскочил, чуть не перевернувшись на лежаке, и неожиданно направился прямо к Борису. Борис занервничал. Обстановка, конечно, была гражданская, все на отдыхе, вчера они с этим генералом и его женой душевно и уже заполночь дегустировали крымские вина, Оля с Ирой подружились с детьми генерала и весь вечер где-то пропадали вместе. Но когда старший по званию, пусть в плавках и с ластами в руках, идет напористым шагом в сторону младшего по званию, срабатывает рефлекс. Борис подскочил, вытянулся, пошарил глазами в поисках какого-нибудь головного убора, чтобы отдать честь, но решив, что это будет неуместно, просто развел руками. И только когда генерал поравнялся с Борисом, стало ясно две вещи: первое, генерал шел не к нему, второе, как бы он услышал генерала, если бы тот шел к нему?! А генерал, обогнув Бориса, остановился – очевидно, он только сейчас признал в Борисе того человека, с которым он вчера пил, а, следовательно, мог доверять: сделал два шага назад, заговорщически огляделся по сторонам и что-то шепнул ему на ухо. Затем он отстранился и посмотрел на Бориса так, как смотрят на человека, которому открыли страшную тайну и надеются, что он не подведет. Борис попытался изобразить на лице то, что говорило бы: можете на меня полностью положиться. Но генерал не уходил. Видимо, требовался какой-то ответ, и Борис не нашел ничего лучше, чем выпалить: "Так точно!" Генерал протянул руку, они обменялись крепким рукопожатием, как будто прощались навсегда. Затем генерал повернулся к пляжу, с пафосным видом крикнул что-то в сторону моря и, косолапо подгибая ноги и буксуя под тяжестью своего веса, полез по крупной колючей гальке наверх. Борис еще некоторое время стоял по стойке смирно, а потом обернулся к Лене с немым вопросом. Лена вопрос поняла, но сначала только бесполезно пошевелила губами, а затем написала на газете: "Победа будет за нами". Борис поморщился – он с детства не любил лозунги, хотя по должности имел дело в основном только с ними. Он хотел знать, что генерал сказал лично ему – это было главным. Но этого Лена не слышала: слова, сказанные генералом, навсегда остались тайной. Дети бежали от воды, военные в плавках, масках, с ластами, обмотанные полотенцами, и их жены с недоеденными корками арбузов, детскими надувными кругами и женскими журналами "Бурда" спешно собирали вещи – весь пляж пришел в движение. Но никто не понимал, куда они движутся и зачем.

В движение пришел не только пляж Военного Санатория Краснознаменного Черноморского Флота, но и все его корпуса, переходы, дорожки – словом, вся территория. Солдатики, служащие здесь официантами, медбратьями, спасателями, охранниками и еще бог знает кем, бегали туда-сюда с озабоченными лицами, переносили от офицера к офицеру какие-то бумажки; сами же офицеры, с одной стороны, шептались доверительно, с другой, оглядывались по сторонам подозрительно. Борису хотелось узнать, что же происходит, но почему-то именно ему никакие бумажки не приносили. Мимо промчался майор в плавках и с желтым надувным кругом в виде уточки на шее. Борис знал, что он майор: они не только ехали сюда в одном вагоне, но и, как прибывшие в один день, сидели за одним столом в местной столовой. А Борис, между прочим, полковник. И никуда не мчится. Никуда не спешит. Ничего не знает. И вообще ничего не слышит! Лена показала знаками, что они с девочками пойдут сразу в столовую: время обеда уже началось. Борис собирался зайти в номер, переодеться – обедать в плавках он не мог. Честно говоря, ему было неловко за такой вид даже на пляже. Это при том, что он был подтянутый, загорелый, определенно выглядел моложе своих лет и выгоднее остальных мужчин, даже военных. Просто комфортно ему было только в военной форме, еще лучше – парадной, обязательно с фуражкой, и желательно в шинели. Когда он брал ключи у администратора, тот протянул ему телеграмму. "Ну, наконец", – подумал Борис и прочитал: "мамы инсульт никого не узнает варя". Борис некоторое время стоял, соображая, как эта информация может относиться к нему. Варя – очевидно, его старшая сестра. То, что мама когда-то может умереть, тоже вполне очевидная вещь. Но сейчас он ждал совершенно другого. Какого-то распоряжения по военной части. Какого именно – черт его знает. Уже несколько месяцев все понимали, что назревает переворот. При этом, никто в него не верил. Тем не менее, большинство со дня на день его ждали. Именно поэтому утренняя суета принесла не столько удивление, сколько разочарование: почему именно во время отпуска? Но телеграмма об ударе матери… Борис просто не знал, куда сейчас пристроить эту информацию. Она болталась в голове каким-то неприкаянным комком и, не вызывая никаких эмоций, почему-то вызывала только еще большую боль в ушах. Не заходя в номер, он пошел в столовую, чтобы поделиться этим с Леной.

В столовой было на удивление мало людей. Но именно за их столом все были на месте. И даже майор, уже без уточки. Успел переодеться. Борис не заметил, как пролетело время, пока он читал эту короткую телеграмму. Он соображал, как ему сказать обо всем Лене, не привлекая лишнего внимания. Все за столом были в каком-то напряженном ступоре. Лена посмотрела на него внимательно и, убедившись, что он еще ничего не знает, написала все на той же газете: "В Москве переворот. Отзывают флот." Борис прокрутил несколько раз про себя эту случайную рифму. Комок информации из телеграммы внезапно нашел себе место в голове. Нашел, зараза, самое уязвимое и незащищенное место среди сплошной непроницаемой брони. Лицо перекосила гримаса горя: когда внутри ты уже плачешь, а снаружи еще сдерживаешься. Крупное тело Бориса начало содрогаться, слезы вырывались откуда-то из живота, но доходили до горла лишь сухим гавкающим кашлем. Плакать слезами почему-то не получалось. И слава богу. Тем не менее, всему столу стало ясно, что полковник Сергунин Борис Николаевич слишком близко к сердцу принимает происходящие под знаменем ГКЧП события.

Некоторое время Борис медлил брать билеты к матери, ссылаясь то на большие сложности – действительно, сейчас, в конце августа, авиабилеты можно было достать только через большой блат, то на свою ушную болезнь – действительно, санаторный врач запретил воздушные перелеты до то того, как воспаление пройдет. На самом деле, не это останавливало Бориса – он теперь ждал даже не вызова в Москву, а распоряжений с гораздо более близкого объекта – правительственной дачи «Заря» в Форосе, на которой, как скоро всем стало известно, находился сейчас действующий президент СССР – Михаил Горбачев.

МОЙ ЭКИПАЖ 23 августа 1991 г. выполнял полет на истребителе МиГ-31. Неожиданно отказала техника, и лишь на земле выяснилось, что в закабинном отсеке начала гореть проводка, отказали все приборы, произошло полное обесточивание самолета. Согласно приказу командира корпуса N 099 от 30 августа 1991 г. за проявленную выдержку, высокий профессионализм и грамотные действия при возникновении аварийной ситуации и спасение дорогостоящей (многомиллионной) авиационной техники нас наградили махровыми простынями за 23 руб.

(Из газеты «Аргументы и Факты» № 45. 14/11/1991)

В то время, которое считается на Орбитальной станции "Мир" утром, Леонид торопливо чистил зубы капелькой зубной пасты, с неприязнью ожидая тот момент, когда придется проглотить ее вместе со слюной. Запить от души не получалось, как и поесть, как и поспать: вкусы и запахи, по крайней мере от еды, чувствовались едва-едва, голова во время сна болталась над спальником – что ты туда ни подложи, она все равно зависала чуть выше – в общем, все здесь было какое-то не достаточное, не насыщенное, с налетом искусственности. Спешил он по привычке, не задумываясь даже, куда опаздывает. И только оказавшись в общей кают-компании с одной беговой дорожкой и велоэргометром и не найдя там привычную очередь желающих побегать, он вспомнил, что спешить ему, собственно, больше некуда. Не то, чтобы все были такие любители побегать, но, во-первых, о тренировках надо было отчитываться письменно в журнале и устно перед врачами, во-вторых, здесь было место какой-то земной обыденности, и разговоры велись нарочито банальные: о спорте, женах и даже о том, какая погода сейчас на Земле. Леонид хотел было занять пустой тренажер, но передумал и, стыдливо отвернувшись от него, проплыл мимо. Удерживающие ремни дорожки плавно качнулись, провожая его.

Несколько дней назад Леонид остался на станции один. Ему казалось, что он не боится одиночества, а теперь получалось, что он просто не знал, что это такое. Рядом не было никого. Еще недавно в полутемных тесных отсеках ему мешались его коллеги и сослуживцы, он наталкивался на них в самые неподходящие моменты, чертыхался, считал, что они отнимают у него заслуженную славу еще не свершившихся, но очевидно предстоящих открытий – все ждал, когда же они сменятся. Теперь, когда они сменились, не оставив никого вместо себя, а проще говоря, оставив его одного, ему не сразу, но постепенно становилось тоскливо, грустно, а иногда – страшно. Послышалось неприятное жужжание, хрипение, затем отрывистые голоса. Это вернуло Леонида в бодрое расположение духа, он ловко оттолкнулся указательным пальцем правой руки от стенки корпуса, "подплыл" к рабочему отсеку, притормозил большим пальцем левой ноги в толстом носке.

– Алмаз, прием, Заря вызывает!

– Заря, прием, это Алмаз, вас слышу.

– Как настроение?

– Настроение отличное, Андрей Петрович, – соврал Леонид. Ему нравилось сразу, по голосу, угадывать, кто на связи. И хотя по уставу нельзя было пользоваться именами, а только позывными, после внезапного одиночного заточения Леонида, коллегам в ЦУПе было как-то неловко упрекать его. Было очевидно, что это для него важно. Это доказывало, в первую очередь, ему самому, что он профессионал своего дела, знает здесь все и вся, и что у него все под контролем. Угадывал он всегда.

– Хорошо. Это хорошо. Алмаз, на следующем витке подключайся по линии два-один-одиннадцать. Прием.

– Вас понял, на витке выхожу два-один-одиннадцать.

– Конец связи.

Два-один-одиннадцать – это один из закрытых каналов. Каждый день, два раза в день ЦУП выходил на связь по обычному, его можно было прослушать по радио, чем многие советские и зарубежные радиолюбители пользовались. Ничего секретного там услышать было нельзя: как самочувствие, отчеты о плановой работе, показатели бортовых систем и так далее; по выходным на связь приходили родные и друзья – тоже разговоры ни о чем. Если Земля запросила закрытый канал, значит, хотят сообщить что-то секретное. С финансированием в последнее время становилось все хуже, но могли пойти и на крайние меры: договориться с американцами. Их еще на «Мире» не было – держались. Леонид не признавался себе, что хочет на Землю, но признался во всяком случае в том, что торчать на Станции одному становилось опасно. Надежда замаячила на горизонте. "Ну, что вы, – скажет Леонид. – Я готов оставаться здесь сколько угодно – это мой долг военнослужащего и гражданина своей страны. Международная миссия – это здорово, мы должны развивать партнерство в космической отрасли, это правда. Но такой большой риск для безопасности страны и, если вы устраиваете все это только, чтобы вытащить меня, я против. Я категорически против." Так думал Леонид яростно, насколько это возможно в условиях невесомости, передвигая свои вялые непослушные ноги по беговой дорожке. Потом он побрился, упустив шмоток пены, который уселся на стенке корпуса аппетитным безе. Поменял футболку, упаковав старую в пакет на утилизацию. Выбрал новую желтого цвета, чего раньше никогда не делал.

– Алмаз, прием, Заря вызывает.

– Алмаз на связи, слушаю, – сказал он как можно более хладнокровно, с оттенком героичности.

– Леонид, – внезапно тоже не по уставу обратился к нему Центр. – Леонид, у нас срочное постановление от Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению.

Леонид вслушивался в каждое слово, проверяя его на совпадение с: "смена экипажа", "международная миссия", "вылет назначен". Пока совпадений не наблюдалось.

– Алмаз, Леонид, ты меня слышишь?

– Так точно.

– Зачитываю. Постановление Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению. В целях защиты жизненно важных интересов народов и граждан Союза ССР, стабилизации обстановки, преодоления тяжелейшего кризиса, недопущения хаоса, анархии и братоубийственной гражданской войны…

Леонид слушал, в общем-то, внимательно, но все равно до конца не мог понять этих длинных фраз, как будто слова, преодолевая 370 километров почти что вакуумного пространства, теряли свой смысл. Заберут или нет? Он пытался угадать только это, но ответ каждый раз ускользал от него.

– ..незамедлительно расформировать структуры власти и управления, военизированные формирования, действующие вопреки Конституции СССР.. Приостановить деятельность политических партий, общественных организаций и массовых движений, препятствующих нормализации обстановки…

Это было невыносимо длинное постановление. Когда Центр, Андрей Петрович, замолчал, Леонид продолжал смотреть на тоненькое деревце среди бескрайнего поля – выцветшую двойную страничку из какого-то журнала: то ли "Работницы", то ли "Огонька", прилепленную сбоку от приборной панели. Конкретно по деревцам он не скучал, и по полям тоже не очень. Скучал он по своей жене, ее вкусной стряпне, ее теплоте и заботе, по тому, как она говорила ему: "Ты мой герой, мой космонавт". Галина была женщиной ироничной, но вместе с тем душевной, поэтому Леонид не распознавал в ее словах издевку, а только мягкую, теплую, обволакивающую любовь.

– Меня не заберут, – неуверенно, но утвердительно сказал он в микрофон.

Некоторое время в наушниках была тишина, затем шипение, затем Центр вернулся в эфир.

– Леонид, ты слышал постановление?

– Так точно.

– Леонид, ты понял его? Понял, что происходит?

– Так.. я думаю, что.. да.

– Леонид, в стране переворот. Ты извини, я не хочу сказать, что твой вопрос не важен. Очень важен. Мы к нему вернемся. Сейчас нам страну спасать надо, ты понимаешь?

Леонид молчал. Он не расстроился до слез. Он просто не знал, что сказать.

– Леонид, ты понимаешь? Иначе тебе просто некуда будет возвращаться, пойми. Прием, Алмаз!

– Заря, я вас понял, – как-то отстраненно, даже замедленно проговорил Леонид.

– Ни черта ты, по-моему, не понял! Жди там, пока мы тут все уладим. Давай, до связи!

Леонид снова посмотрел на тонкое деревце, что-то внутри начало обрываться, как толстая крученая веревка, по ниточке – одна за другой, одна за другой. "Стоит же оно одно в поле, – подумал он про деревце, – и ничего."

ВСЕМИРНЫЙ потоп был самым жестоким примером массового уничтожения людей. Известно ли количество погибших? Существует ли в мире хотя бы один памятник жертвам? Осуждался ли когда-нибудь и где-нибудь организатор потопа?

(Из писем читателей газеты «Аргументы и Факты» № 46. 21/11/1991)

Мать Бориса жила в небольшом южном городке Каменке, а точнее сказать, поселке городского типа с нестройными рядами двухэтажных дореволюционных бараков вперемешку с частными одноэтажными мазанками. Плюсом своего дома был огород, двор, забор, возможность иметь скотину. Плюсом же барака была центральная канализация и водоснабжение. Впрочем, с конца 1990 года с водоснабжением начались перебои и, судя по последнему письму сестры, дошло до того, что воду стали давать только по праздникам. Но с этим тоже возникала путаница: кто-то считал, что в году только два праздника, у кого-то был праздник каждый день. Это решал каждый отдельный Сельсовет на месте. Так или иначе вода в бараках бывала. И прямо из крана. Мать жила в частном доме и как у них, у матерей, водится, не хотела никуда переезжать. Даже на зиму приезжала в Москву неохотно, как бы через силу. Молчаливо присматривала за детьми и самой ранней весной возвращалась на свой огород. Была она до такой степени неразговорчива, что это даже скупого на слова Бориса раздражало. А о чем было говорить? Трое детей, муж погиб на войне – вся жизнь укладывалась в пять слов.

От аэропорта шла полупустая маршрутка. Встретить Бориса с семьей не смогли. Машина была только у мужа младшей сестры, и он был в разъездах по работе. Все остальные были уже у матери и, ожидая улучшения ее состояния, готовились к самому худшему. За несколько остановок до Каменки, в соседнем поселке, ни с того, ни с сего в автобус ввалилась толпа. Если бы не их возраст и торчащие отовсюду полотенца, Борис подумал бы, что это банда подростков едет на танцы в каменский ДК. Потому что только в Каменке был ДК. Во времена его молодости. Сейчас, конечно, никакого ДК не было. Точнее, здание стояло, и даже в левом крыле осталась детская библиотека, но сам, если можно так сказать, зал пришел в полное запустение.

– На речку собрались, мужики? – Борису сейчас особенно был дорог контакт с земляками.

– В Каменке воду дают, – отозвалась на этот вопрос почему-то именно женщина.

– Что за праздник? – Борис хотел показать, что он тоже местный, свой, и знает обо всех заведенных порядках, пусть и самых странных.

– Праздник…, – отозвался мужичок. – По праздникам уже давно не дают. Помер кто-то. На обмывку дали.

Конкретно в материном, частном, доме водопровода не было, но обмыть ее договорились у подруги, в двухэтажном бараке неподалеку. На этом основании и затребовали у Главы Сельсовета включить в поселке воду. Но тот решил держать оборону – слишком много людей мерло в последнее время, а волокиты с включением воды было на несколько дней.

– Григорий… Иванович, – строго заявила прямо с порога старшая сестра Бориса – Варя. Дайте воду – маму надо обмыть.

– Слышал, сочувствую. Сочувствую, не могу, – Григорий делал вид, что ищет что-то на пустом столе.

– Не имеете права. По закону обязаны.

– По какому закону, интересно?

– По Конституции, – не растерялась Варя.

Григорий Иванович даже отвлекся от пустого стола. Конституцию он, конечно, не читал, но сильно сомневался, что в ней есть график включения воды в поселке Каменка.

– По Конституции у нас есть праздники, – напирала Варя. – А Сельсовет обязался включать воду по праздникам!

– У вас не праздник вроде бы, Варвара Николаевна, а даже, прости господи, как бы наоборот, – Григорий начинал злиться, предчувствуя, что без волокиты может не обойтись.

– Вы же сами переделали все праздники в похороны!

Григорий понял, что она хотела сказать, но прозвучало это как-то антисоветски, и он сурово погрозил Варе пальцем.

– Сами же решили давать воду на похороны вместо праздников! – пояснила Варя на всякий случай.

– И правильно. В праздники все равно пьют только – не до мытья. Смысл?

– Ну вот.

– Что ну вот?

– Ну вот и включайте!

Григория Ивановича осенило. И хотя он понимал, что то, что он сейчас скажет, попахивает гнильцой, перспектива волокиты с включением воды заглушала этот запах.

– Ваша мама, если я не ошибаюсь, живет в доме без водопровода?

– И что? Ее Зина у себя обмоет – мы договорились. Зинаида Ильина.

– Знаю я Зинаиду Сергеевну. Не положено.

– Что не положено?