Рэмбо уже пришёл

– Обмывать не по прописке.

Варя вообще-то была женщиной интеллигентной по деревенским понятиям, а главное, необыкновенной мягкости к окружающим.

– Обмывать не по прописке, значит, нельзя…, – она медленно проговаривала каждую букву. – А блядовать не по прописке – можно?!

Это намек – понял Григорий и выдерживал паузу, просто чтобы потянуть время. В голову лезли самые ненужные сейчас мысли: откуда она знает, кто еще знает, скажут ли они Маше и прочее. Все это не помогало хоть как-то достойно выйти из ситуации. Оставалось только набивать себе цену. Григорий тяжко вздохнул.

– Ладно, Варя. Беру все на себя. Но имей в виду – только в качестве исключения. Из уважения к твоей.. к Тамаре Ивановне, герою социалистического труда. И никому не говори. Про воду.

– А то никто не узнает!

– Ладно говори, но что это не я.

– А кто?

– Дед Пихто! Иди уже!

Варя некоторое время постояла в дверях, думая, сказать то, что она думает про своего бывшего одноклассника, или не надо – еще не даст воду. Решила, что не дать теперь уже не может, и процедила:

– Ты, Гриша, такой стал… сыч!

Григорий не обиделся. Главное, он понял, что Маше она ничего не скажет.

Пока ехали в маршрутке, Борис пытался понять, что это такое произошло. Жизнь его никак не изменится от того, что мать умерла. Только было тошно, что он не успел с ней попрощаться. И хотя Варя написала, что она никого не узнает, Борис был уверен, что его, единственного своего сына, она бы узнала. А теперь что? Конечно, совсем не поехать на похороны он не мог, об этом он даже и не думал. Но о том, что в Москве сейчас он был бы гораздо полезнее, он не думать не мог. Здесь, очевидно, все уже свершилось. В Москве же все только начиналось. По всем понятиям военного человека он должен был быть рядом с Родиной, когда она в опасности. Вообще-то Каменка – тоже его Родина, и даже гораздо большая, чем Москва. Но она не в опасности, вот в чем дело. А то, что он до сих пор точно не знал, в какой именно опасности его Родина, его ничуть не смущало. В армии не задают вопросов, а выполняют приказы. Поэтому вникать было невыгодно: вдруг появятся несоответствующие мысли, а ты присягу давал… Чтобы такого противоречия не возникало, лучше не думать. Еще в аэропорту на первом развороте "Правды" он прочитал Обращение к советскому народу Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР, но ничего принципиально нового в нем не увидел. А когда развернул севастопольский "Флаг Родины", где командующий Черноморским Флотом писал: «Перестройка зашла в тупик. ..принятия чрезвычайных мер по спасению социалистической Отчизны…», то даже обрадовался. Фраза "спасение Отчизны" всегда все объясняет и влечет последовательную и необратимую цепную реакцию: "Есть. Так точно. Ура! Вперед!" И только потом, через несколько лет: "А что это было? Зачем?". Удивительно, но здесь, в глубинке, как будто никто и не слышал о путче. Праздник мытья на чужих костях затмевал все государственные проблемы.

На похоронах было не протолкнуться – таков обычай южных городков и поселков – приходили все. А в этот раз все были еще и, как один, чистые. Мама Бориса совсем не изменилась – лежала, как будто спала. Может быть, поэтому дети весело бегали вокруг гроба посреди двора и смеялись. В сущности, думал Борис, какая легкая смерть, она никому не причинила никакого беспокойства, насколько смерть вообще может не причинять беспокойства. Вот если бы приехали врачи, матери пришлось бы помучаться. А так – нет. Потому она и заклинала всех заранее: врачей не вызывать. Лена этого не понимала. Много позже, после третьего инсульта Бориса, когда он лежал почти так же недвижимо, как громадная никому не нужная Станция "Мир" на дне океана, у Лены умер брат. Она корила его, мертвого, что он не пошел к врачу: как он бессовестно поступил со всеми ними, эгоист! Борис молча смотрел на нее, а Ира вдруг озвучила его мысли: "Человек, по-вашему, уже умереть спокойно не имеет права?" От такой обескураживающей правды все онемели, а потом зачем-то оскорбились: "Ира! Как тебе не стыдно, это же твой дядя!" Стыд, как и долг, был советским божеством, ну, или полубожеством. Как будто дядя не может хотеть умереть. Или если он ее дядя, то она не должна видеть и обнаруживать в нем желание смерти. “А еще учат, что надо быть внимательными к близким”, – думала Ира, но про себя. В какой-то момент Борису показалось, что и Лена что-то поняла. Но это было не так. Или она просто не смогла встроить это понимание в свою систему ценностей. Она, которая несколько месяцев отроду, умирая от коклюша, боролась за свою маленькую жизнь на берегу речки, просто не могла понять, как можно так запросто с ней, с жизнью, расстаться… Она была борцом, жизнеутверждающей и двигающей силой, которая в один момент стала Борису в тягость.

Пишет вам 15-летняя девчонка. Хочу сказать, что меня и моих одногодок обошли со всех сторон. Во-первых, новогодние подарки мы не имеем права получать (только до 14 лет), а ведь хочется иметь какую-ни будь радость в Новый год. Во-вторых, табачные талоны мы тоже не получаем (с 16-ти лет). Обидно!

(Письмо в редакцию газеты «Правда» 20.12.1991г.)

Из Каменки в Москву семья Бориса возвращалась на поезде. Иногда на станциях радио начинало ловить какой-то сигнал. Тогда Борис вставал с нижней полки и крутил его, пока не находил более ли менее внятную речь. Говорили о путче, который закончился, не успев начаться. При этом уже посыпались аресты, законы о запрете ряда газет, осмысление, оценка, осуждение и так далее. На одной из остановок внезапно прозвучало: "Майк Науменко был обнаружен мертвым в своей квартире. Ему было 36 лет." Борис прокрутил дальше, а затем поезд тронулся, и он выключил радио совсем. Ира, конечно, знала, кто такой Майк Науменко. Она не считала его легендой своего времени или чем-то подобным. Но все равно стало грустно и жалко, что никому, на самом деле, нет до него дела. Она вспомнила, как в прошлом году, тоже в августе, погиб Цой – и тоже глупо и неожиданно. И тоже они куда-то ехали. Ну, потому что август. Цоя она любила, поэтому мгновенно разрыдалась. Было это в Икарусе, междугороднем автобусе. Младшая сестра Оля сидела у окна довольная, потому что успела занять козырное место, и тупо пялилась на дорогу. Мама с папой обернулись в щель между сиденьями, стукнулись лбами. А когда узнали, что погиб Цой, мама, как в кино, закрыла рот рукой, покачала головой с глубокой скорбью и уточнила на всякий случай: "Депутат что ли?.." Поэтому про Науменко Ира даже не думала им говорить, но и плакать, впрочем, не собиралась. Лежала на верхней полке и думала, а почему в августе-то все время? Что за месяц такой?

ЧТО будет с Пиком Коммунизма, самой высокой вершиной бывшего Советского Союза? Будут ли менять его название или тоже попытаются снести?

(Рубрика «Вопрос-ответ» газеты «Аргументы и Факты» № 49. 05/12/1991)

Но и на этом август не закончился. На его исходе, в самый последний день месяца и отпуска, Борису объявили, что его отправляют в запас, а фактически – увольняют. Точнее, сначала его вызвали на работу. Борис обрадовался: он совершенно не умел находиться дома, особенно вместе с семьей. Лежать и не спать он не мог, сидеть получалось только за столом, оставалось ходить на рынок за продуктами и курить на балконе. Этого он долго делать не мог, поэтому надел форму и поехал в Королев. Тогда он еще был начальником Центра Управления Полетами в звании полковника и не знал, что его собираются "попросить". Его ценило начальство – за жёсткость, подчиненные – за дипломатию, и уже много лет его не могли, да и не хотели никем заменять в ЦУПе. Борис не сомневался, что вызов связан с Путчем. Он пытался придумать, что ему лучше сказать: что он был за или что он был против? Правда состояла в том, что он был не за и не против, он был “черт его знает, что происходит”, как и большинство людей в те дни. И он решил действовать по любимой военной схеме – то есть, по обстановке.

– У тебя когда день рождения? – спросил его директор ЦНИИмаш, которому Борис и весь ЦУП непосредственно подчинялся.

– Да вот, в сентябре. Скоро.

– Сорок пять?

– Так точно.

– В запас пойдешь?

Это прозвучало как вопрос, но Борис отчетливо понял, что вопросом это не было.

– Не пойду, – сказал он жёстко, но дипломатично.

– Понимаю тебя, Борис, я очень хорошо тебя понимаю.

"Еще бы – подумал Борис, самому 62, а тут сиднем сидит и никуда не собирается."

– Только вот ты не понимаешь. Не понимаешь, куда все катится. Мне нечем платить зарплаты. Все, – он хлопнул себя по толстым коленям. – Капут нашему Союзу – я тебе по секрету говорю. И родимой космонавтике, похоже, тоже хана. Вот так. Мне иногда плакать хочется.

Борис смотрел на директора и пытался себе представить, как он плачет. Он был похож на того ялтинского генерала, – такой же высокий, грузный, бесслезный. Борис сомневался, что они вообще когда-либо умели плакать.

– Ты мне, Борис, еще спасибо скажешь, – он зачем-то взял сам себя за грудки одной рукой. – Я тебя спасаю! Еще успеешь устроить свою жизнь по-другому. Это я погибну под развалинами СССР.

Директор выглядел очень искренним, и, если бы Борис не знал его уже много лет, то поверил бы ему. Но он не поверил: не может Союз развалиться. Столько лет стоял, а теперь развалится – с чего бы это? А за спасение свое Борис был, в общем-то, благодарен, и, хотя совершенно не желал никакого спасения, не оценить заботу не мог.

В коридоре Борис встретил инженера Никитича, которого тоже перевели недавно, но не так далеко, как Бориса – в Центр прикладных исследований, а проще говоря – в Центр прочности.

– Ты что, не понял ничего? – по-детски удивился он. – Гражданского берут на твое место, причем, сыночка, – он понизил голос и закатил куда-то вверх глаза. Переоборудовать тут все будут.

– Во что переоборудовать?

– Ну, во что сейчас все переоборудуют? В бабки, конечно.

– Как это – в бабки? Если их нет?

– Да, Борис, тяжело тебе будет…

Никитич хотел сказать что-то еще, но вместо него что-то еще сказал директор, который, как ошпаренный, выскочил из своего кабинета:

– Еще кое-что. Напоследок. Не в службу, а в дружбу.

Никитич хотел незаметно посмотреть на Бориса, пытаясь его предостеречь от чего-то, но директор снайперски перехватил и уничтожил этот взгляд.

Дело, которое было не в службу, а в дружбу, озадачило Бориса. Он стоял в зале управления на самом заднем ряду, почти под балконом, перед телефоном с надписью: "Аппарат связи с экипажем ОС "Мир" и никак не мог собрать в голове слова, которые он сейчас должен будет бодро и уверенно сказать в трубку. Леонид Котов. Кто он? Космонавт – это ясно. Командир крайнего экипажа. Борис, конечно, знал, что такой космонавт есть в отряде, встречался и разговаривал с ним в составе различных групп, но все-таки, кто он? Что за человек? Есть ли у него семья? Мать, жена, дети? Где живет? Веселый или смурной? Это все надо понять сразу, с первых слов, чтобы разговор заладился. На экране загорелось: "Сеанс связи". Борис поднял телефонную трубку, расправился, вытянулся.

– Алмаз, это Заря, прием.

Леонид тоже озадачился: впервые в жизни он не смог понять, кто на связи. Он судорожно соображал: переворот? Прежний состав ЦУПа расформирован, назначены временные сотрудники?.. А, может, новый врач?

– Алмаз, это начальник.., – у Бориса как-то резко пересохло горло, и он закашлялся. – Это полковник Сергунин. Прием. Как слышно?

– Здравия желаю, товарищ полковник, слышу вас хорошо, – теперь он понял, что говорит с начальником ЦУПа – до этого момента он еще ни разу не выходил с ним на связь.

– Алмаз, у меня для тебя важное сообщение.

"Да елки-палки, – Леонид понял, что от этого полковника тоже не стоит ждать ничего хорошего. – Как же вы задрали со своими важными сообщениями!" Леониду прямо захотелось заплакать от ощущения, что для этих "штабных крыс" все важно, кроме него – Леонида, космонавта, гражданина, человека, в конце концов.

– Слушаю, товарищ полковник.

– Алмаз, ситуация здесь, на Земле.. тяжелая. Не на всей Земле. У нас тут. В стране, в общем. Мы вынуждены приостановить на неопределенное время программу.. полетов.. на станцию.

Пауза была неизбежна: Борис не знал, что еще добавить, Леонид не знал, чего еще от них ждать.

– Приостановить со мной? Или без меня?

– Без тебя мы никак не можем. Без тебя мы ее можем только похоронить.

– Ну, правильно, лучше похоронить ее вместе со мной, – не удержался Леонид.

Была бы другая ситуация, Борис бы уже сделал выговор с занесением за неуставную речь, но ситуация была как раз очень соответствующая неуставной речи, поэтому и Борис спокойно сказал:

– Хоронить мы тебя не собираемся. Неизвестно еще, кого первым похоронят. Но станцию спасать кому-то надо. А ты как раз там.

– Надо же, какое удачное совпадение: я как раз там, а вы как раз не там! – Леонида несло, и он не собирался останавливаться.

– Леонид, – Борис, наконец, обратился к нему по имени. – Если бы я мог что-то сделать, слово офицера, я бы сделал. Но ситуация безвыходная. Отправить к тебе экипаж прямо сейчас не можем. Но все может измениться. Все плановые задачи остаются в силе. Работу в исследовательском модуле приказываю продолжить.

– Значит, так, да?..

– Как так-то?! – Борис уже тоже переставал себя контролировать. – Если тебе станет легче от этого, я тоже уволен в запас! – не выдержал Борис.

Внезапно из темноты зала рядом с ним проявилась незнакомая миловидная женщина очень душевного вида. Она виновато встала в сторонке. Чуть ближе к Борису, сложив руки на груди, встал какой-то широкий наглый юнец.

– А вы.. Кто вас сюда пустил? – возмутился Борис, оглядываясь по сторонам.

– Я жена Леонида, Галина. Это его сын.

– Павел. Леонидович.

Борис пожалел, что начал пререкаться с Леонидом, иначе он бы уже покинул зал и не пересекся с его родственниками. Теперь предстояло объясниться еще и с этой женщиной.

– Алмаз, Леонид, к тебе.. Жена с сыном ожидают связи. Одна минута готовность.

Борис положил трубку рядом с телефоном и подошел к гостям.

– Галина? – она еле заметно кивнула. – Галя, я должен вам кое-что сказать. Дело в том, что ваш муж.. Наше управление приняло тяжелое решение…

– Я знаю, – спокойно сказала Галина.

– Да? – Борис не нашелся, что еще сказать.

– Да, – также спокойно, душевно произнесла Галина.

– А теперь я могу с батей побазарить? – пробасил наглеющий Павел Леонидович.

– Да, конечно, – Борис был все еще в растерянности. Он некоторое время стоял позади Галины и Паши, глядя на их фигуры, по очереди слушающие и говорящие в трубку. Можно было бы взять трубку соседнего телефона, но они почему-то не додумались. Может, не знали. Но так разговор выглядел очень трогательным, и Борис не стал им подсказывать. Он думал, как это они так спокойно отнеслись к тому, что их родной человек останется в космосе неизвестно насколько. Настолько неизвестно насколько, что, возможно, навсегда. А что, если бы и Лена, и девчонки сказали про Бориса также: "Да, мы знаем." А что они скажут про увольнение? Борис вдруг вспомнил свои обстоятельства, и ему так сильно захотелось к себе в кабинет. А надо было домой.

Почему ЦУП вызвал Галину сразу после этого полковника, Леониду было ясно: чтоб подсластить пилюлю. Но этого не получилось. Было только горше. И чем дольше он говорил с Галиной и Пашей, полагая, что они ни о чем не знают, тем горше становилось.

– Что у меня, – Леонид попробовал натужно посмеяться. – "Земля в иллюминаторе, Земля в иллюминаторе…" Много всего нового, – пошутил он. – Вы расскажите, какие новости?

– Да у нас тоже все по-старому, Лёнечка – Галина видела эти нелепые попытки пошутить, но не придумала пока, как сгладить все, особенно, то, что она еще только собиралась сказать.

– А у тебя, сын? Чем молодежь живет? Пока папка в космосе болтается.

– Не знаю даже.

– А все же?

– Ну эээ… Науменко умер…

– Физик-ядерщик, что ли?

– Да ну, прям.. – Галина хотела продолжить: "Рокер какой-то", но Пашка ее перебил:

– Да, па, физик-ядерщик. Лан, я пойду, меня Митька у входа ждет – хотел посмотреть на ЦУП. Зато на тачке приехали. Инопланетному разуму наш пионерский привет!

Когда Паша ушел, Галина еще некоторое время виновато улыбалась.

– А он что, пионер до сих пор? – не сразу удивился Леонид.

– Их не заставляют теперь.

– А что за машина?

– Митьки, друга Паши.

– Что за Митька? – вопросы, конечно, были предательски односложные, но законные.

– На бокс вместе ходят.

Про бокс Леонид что-то слышал.

– И сколько ему?

– Кому?

– Ну, Мите этому.

– Восемнадцать.

– А Пашке?

Галина задумалась. Но не потому что не знала, сколько сыну лет, а чтобы Леонид не чувствовал себя одиноким в своей позорной отеческой забывчивости.

– Семнадцать. Будет.

– Ничего себе друзья, – что бы ни значила эта фраза, она относилась исключительно к машине Митьки. У Леонида машины не было никогда. И она ему была не нужна. Но то, что она появилась у 18-летнего пацана, его возмутило. Это противоречило его стройному доселе пониманию миропорядка.

– Мы с Пашей уедем к маме в Калининград, – душевно, как всегда, сказала Галина.

– Что вы будете делать в закрытом городе? – удивился Борис.

– Открыли его, Ленечка, теперь это свободная экономическая зона, – Галя медленно проговаривая слова, чтобы не ошибиться, – Паша будет готовиться к поступлению в КГУ – Калининградский Государственный.

Вроде бы не было никакой разницы, где на Земле его жена: в Москве или Калининграде – и над той, и над другой точкой он пролетал 16 раз в день. Но теперь его как будто отрезали от последней ниточки, связывающей с планетой, не формально-служебной, а человечески-теплой. Его лишали голоса любимого человека раз в неделю.

– Или в военно-морское, он еще не решил. Просто с КГУ мама может подсобить. В Москве же он не поступит. А в армию сейчас идти… сам понимаешь. И потом мама нам поможет в первое время, пока я не устроюсь – ведь мы сейчас… пока ты… сам понимаешь.

Галина говорила все также душевно, ласково, обволакивающе – оттого острее почувствовал Леонид, как из гордости и надежды всей нации, планеты, человечества, он превращается в никчемного мужичонка, каких миллионы на планете.

– И муж бывший, опять же, рядом, – Леонид не ожидал от себя, что он это скажет. Еще и таким тоном. Ему сразу стало невыносимо обидно, что нельзя сделать так, чтоб он эти слова не говорил.

В трубке раздалось: "Внимание, станция покидает зону видимости".

– Ну, что, конец связи, – успела с душевной улыбкой в голосе сказать Галина.

– Так что, я тебя, значит.. не услышу.. теперь?

– Услышишь. Обязательно. Я выйду на связь, жди.

“Как?” – хотел было спросить Леонид, но связи уже не было.

ПОХОЖЕ, что нас ожидает мировая сенсация. Таганрогская газета "Миг" приступила к публикации "философических таблиц" – математических моделей развития человечества, по утверждению местных специалистов, принадлежащих перу великого Пушкина.

К примеру, "тридцать три богатыря" – 33 революции, которые переживет человечество в Новой эре (по Пушкину, революции свершались и будут свершаться каждые 78,5 года). И поэтому напрасно ищут у моря "дуб", это не что иное, как кладезь знаний, оставленных "у Лукоморья" (Лукоморье – Таганрог).

(Из статьи «Пушкин – российский пророк» газеты «Аргументы и Факты» № 47. 28/11/1991)

В случаях, когда предки оставались дома, а случалось это все чаще и чаще – а папа вообще поселился дома – Ира ехала куда-нибудь на метро, а потом гуляла где-то там, пока не замерзала, либо не уставала, либо не приходила обратно. В метро было уютно, можно было почитать книжку или даже поспать. Обычно в метро к ней никто не приставал. Это Оля все время притаскивала что-то: то визитку, то воздушный шарик, а то и цветы – Ира уже тогда понимала, что она плохо кончит. Сама же она ездила спокойно и умела изобразить на лице такое, что люди отшатывались и уступали ей место не из вежливости, а от страха. Но в этот раз Ире не повезло – к ней подсела «городская сумасшедшая» – этой, конечно, лицо Иры было нипочем, каким бы убедительным оно ни было – просто потому, что она его не видела, не смотрела на Иру, но чувствовала и требовала, чтобы всем телом та была рядом с ней: придвигалась, прижималась, вместе с нею пересаживалась, в общем, преследовала ее по всем законам преследования. И, конечно, желала, чтобы Ира ее слушала внимательно и не перебивала. То есть от Иры ничего не зависело, и это сильно ее раздражало.

– ..и гиена эта будет жрать их, пока не наестся. А когда наестся.. А она никогда не наестся! Будет жрать вечно, потому что породили уже – уже поздно. Спасайся, кто может! Спасайся!

Крик старухи заставил вмешаться мужика напротив, который до того только слушал ее и беззвучно смеялся. Было видно, что она веселит его от души.

– Хватит, старая! Запугала девчонку – чего ты к ней пристала? Иди по своим делам!

Ира оскорбилась:

– Мне вовсе не страшно. Кто вам сказал, что я испугалась? И не таких встречала…

– Ну вот, старая, никто тебя не боится, – снова засмеялся мужик. – Успокойся.

И тут бабка подняла в первый раз голову от своей котомки, в которой что-то перебирала, и посмотрела мужичку прямо в глаза. Тот тоже смотрел ей в глаза и даже не шевелился, но было видно, что ей вот так смотреть очень удобно, даже приятно, а ему совсем неудобно, даже отвратительно, и хочется поскорее отвернуться. Но и отвернуться он почему-то не мог.

– Ты, – прошипела на него старуха, – будешь сожран! А она – нет!

Мужик посмотрел на Иру ошарашенными глазами, как будто бабка сказала что-то другое, не то, что услышала она. Ира засмеялась тихонько, пытаясь обозначить, на какой она стороне. Но мужик только похлопал глазами, и стал еще серьезнее. Он снова посмотрел на бабку – та не отрывала от него взгляда. У Иры побежали мурашки по спине, ей хотелось встряхнуть их: «Эй, вы чего! Очнитесь!» Что-то сказочно-страшное происходило сейчас между этими совершенно незнакомыми людьми, их уносило в какую-то тягучую тьму. Ире показалось, что вот-вот и ее затянет. Поезд зашипел, двери открылись – Ира выскочила из вагона и побежала по платформе к выходу. Она не оборачивалась, но ей казалось, что и бабка, и заколдованный ею мужик бегут за ней. Уже на эскалаторе она остановилась и оглянулась – их не было, и не было, и не было – они не появлялись в том сужающемся кружке, который оставался от станции, и Ира осуждающе вздохнула.

Выйдя на улицу, она не сразу поняла, где она. Эту станцию, это место она, конечно, прекрасно знала, но так как она не подумала об этом раньше, то мозг не успел предложить ей картинку, в которой она скоро окажется. Да и она, наверное, не смогла бы по одному эскалатору узнать, где она выскочила, за объявлением станций она не следила, даже с трудом вспомнила, по какой ветке ехала. Пришлось цепляться глазами за объекты кругом и напрягать память. Памятник. Он был прямо перед ней, невдалеке. Но прежде, чем она вспомнила, кто замер навеки в своем неловком каменном движении, она почувствовала, как что-то уперлось в ее ногу. Она рефлекторно лягнула назад, послышался вой. "На собаку не похоже", – подумала Ирка и посмотрела туда. Парень лет двадцати лежал на земле пластом, одной рукой потирал ухо и висок.

– Чего лягаешься – лошадь что ли?! – обиженно поинтересовался он у Ирки.

– Сам ты лошадь! Смотри, куда.. ползешь! – она тоже была обижена, пока неясно на что – точно не на лошадь, такое она слышала про себя уже много раз, и понимала, что это не от души.

– На секунду отвернулся – а ты лягаться сразу, дура! – что-то деревенское, почти что каменское угадывалось в парне, поэтому Ирка вообще перестала на него обижаться, даже прониклась.

– Сам дурак, – вернула она ему, как дань вежливости. – А ты чего? Плохо что ли?

– Почему плохо? Хорошо!

– А чего лежишь?

– Я не лежу! Я ползу, не видишь, что ли? Отойди.

Ира давно уже примерила на себя роль подростка-нигилиста: меланхолия и апатия стали смотреться на ней почти естественно, ничему она не удивлялась, на все говорила: "подумаешь". Сделав шаг назад, Ира заметила только, как у нее на самом деле отвалилась челюсть. От тротуара в сторону памятника ползла толпа людей. Парень, которого она лягнула был одним из первых, за ним ползли еще человек двадцать.

После бабки в метро удивляться было как-то грешно. "Что происходит в этом мире?" – подумала Ирка. Сначала она подумала уйти куда-нибудь на Пушку или, наоборот, в сторону дома – к Белорусской или Новослободской. Но тот парень вдруг обернулся и крикнул: "Ложись!" Ира и еще несколько человек присели, кто-то спрятался за урну. Все ползущие рассмеялись.

– Ложись, говорю, с нами! – снова крикнул парень. Ире почему-то и вправду очень захотелось лечь и поползти с ними. Но новые капроновые колготки… И зачем она их надела сегодня?