Рэмбо уже пришёл

– И чего вы ползете-то? – Ира пошла рядом с парнем, наклонившись к нему.

– А че – весело!

– От дурак молодой, – сказал кто-то из ползущей дальше толпы. – Про реформы слышала?

– Ну, – нехотя ответила Ира старичку лет 35-ти.

– Представь, что мы – эти реформы. Ползучие.

Все ползущие рассмеялись. Парень немного удивился – видно, он только что толком понял, чего он ползет. Но удивление быстро сменилось целеустремленностью, и парень двинулся дальше.

Ирка не поняла:

– Так вы за реформы или против?

– Хуй на Красной площади помнишь?

– Нет, – честно призналась Ирка.

– Анархисты мы.

Ирка распрямилась – уже совсем неподалеку возвышался памятник. "Маяковский!" – вспомнила она. Ползущие устремлялись туда.

– А чего к Маяковскому-то ползете? – она пожала плечами и пошла прочь по Садовому. Она уже не видела, как недоумевающе переглядывались ползущие, как парень удивленно посмотрел на памятник Маяковского и помотал головой – кажется, он не знал до этого, к кому ползет.

Ира никогда стихи не учила, принципиально, но некоторые сами цеплялись, а другие отваливались. Теперь ей вспомнилось прицепившееся:

И когда,

наконец,

на веков верхи став,

последний выйдет день им, —

в черных душах убийц и анархистов

зажгись кровавым видением!

Светает.

Все шире разверзается неба рот.

Ночь

пьет за глотком глоток он.

От окон зарево.

От окон жар течет.

От окон густое солнце льется на спящий город.

Святая месть моя!

Опять

над уличной пылью

ступенями строк ввысь поведи!

До края полное сердца

вылью

в исповеди!

Грядущие люди!

Кто вы?

Вот – я,

весь

боль и ушиб.

Вам завещаю я сад фруктовый

моей великой души.

II Глава.

Слухи о том, что коммунизм в Звездном городке уже построен, безосновательны: те же очереди в магазинах, пустые к вечеру прилавки, к примеру, в овощном – клюква по 20 руб. за килограмм…

(Из статьи «В Звездном живут всего 50 космонавтов»,

газета «Аргументы и Факты» №44 04.11.1991г.)

Леонид встречал Новый год на станции уже в девятый раз. Не вообще новый год, а конкретно этот, 1992й. Солнце в очередной раз зашло за горизонт, Леонид посмотрел сначала на березку на стене, а потом на маленькую искусственную елочку, которую пару дней назад кое-как приладил к стенной панели, и теперь она была косо-перпендикулярна стене: не обремененная гравитацией, стремилась своей верхушкой к так называемому потолку. Леонид не собирался ее доставать, даже в голову такое не приходило, но два дня назад он вспомнил про флаг. Флаг СССР. Юрка, его бортинженер, с которым он отправлялся в миссию, протащил его на борт, бог знает зачем. Леониду очень захотелось посмотреть на этот флаг, подержать его в руках – он казался ему чуть ли не живым существом, чем-то навроде питомца. Родного, милого душе, забавного питомца, которого можно погладить и потискать. Это было чистым сумасшествием, но Леонид был один, и его это не волновало. Помимо всего прочего, флаг пах Землей! Вместе с флагом в отсеке для хранения он нашел вот эту елочку и флягу. Елку он прилепил почти на автомате – она будоражила, конечно, его воспоминания, но не так сильно, как флаг. Елка давно жила на станции "Мир", она уже стала совершенно космической елкой, пахла станцией и космосом, а не Землей, и вообще не была похожа на ту елку, которую ставила и наряжала Галина. Но главным в этой находке был "Элеутерокок" – фляга с коньяком. Ее вместе с флагом протащил Юрка, и это было настоящим хулиганством – сухой закон на станции соблюдался строго. Если бы ее заметили, последствия были бы самыми суровыми. "Например, меня вместе с Юркой могли бы отстранить от полета, и вместо нас полетел бы дублирующий экипаж", – подумал Леонид с пустой, необратимой, а потому горькой надеждой.

Вообще Леонид не пил. На новый год иногда мог выпить бокал шампанского. И то потому, что Галина заставляла писать на бумажке заветное желание, сжигать бумажку, бросать пепел в стакан и выпивать его. Чудовищный обряд, которому Леонид не мог найти никакого объяснения, тем более что бумага никогда не сгорала до конца, и ее остаток Галина заставляла дожевывать. Так, обычно под бой курантов они втроем: Леонид, Галина и Паша молча жевали бумагу. Леониду и Паше это, конечно, подпорчивало праздничное настроение. Галина же при этом светилась ярче, чем гирлянда на новогодней елке. Леонид стеснялся говорить Галине, что у него нет никаких заветных желаний. Он писал на бумажке: здоровья и рыбы. Писал кратко, чтобы успеть прожевать потом. Здоровья желал он всем без исключения, даже врагам, которых, кстати, у него не было. А рыбы только себе. Потому что он был рыбаком. А желать рыбы другим рыбак не может – это противоестественно. Чего желала Галина он не знал и не любопытствовал – женские штучки. Тем более он не мог и не хотел знать, что в голове у его стремительно взрослеющего ближайшего родственника – сына.

Леонид посмотрел на Землю – она было необыкновенно близка, ему даже пришла в голову нелепая мысль, что можно было бы прыгнуть с парашютом, если бы он был. Ему нестерпимо и, наверное, в первый раз в жизни захотелось выпить. Юрка не успел прикончить свою флягу и забрать ее забыл – его скоропостижно увез сменный экипаж. А может, специально оставил непьющему Леониду – ведь было ясно, что одному здесь придется туго. Первый глоток дался тяжело, а следующий легче. Но много он пить не стал – еще пригодится. Тем более, что Земля стала удаляться, и как будто отпускала свои щупальца, которыми мертвой хваткой держала его у иллюминатора. Леонид с облегчением отстранился от него, где-то далеко и глухо услышал бой курантов, очень убедительно почувствовал вкус гари во рту и впервые за долгое время стал не безмятежно, но все-таки счастливым.

Дед Мороз фирмы “Полет”, имея ограниченные возможности, предлагает в качестве новогоднего подарка 3-5-летним детям 211-го квартала пуховики 30-го размера. Доставка 28, 29 декабря. Для получения подарка мамам и бабушкам нужно оплатить до 25 декабря 200 рублей почтовым переводом на расчетный счет фирмы “Полет”.

(Рекламное объявление в газете «Правда» 18.12.1991г.)

Галина празднование нового, 1992го года, тоже начала не очень радостно. Пашка ушел куда-то с друзьями, не дождавшись даже боя курантов, хотя Галина уговаривала его остаться – загадать желание. Пашка не хотел жевать сгоревшую бумагу, поэтому незаметно улизнул, пока мать доставала из духовки запеченную курицу с черносливом. Это он тоже не любил, кстати, чего мать то ли не хотела запомнить, то ли не могла принять.

Вернулась она из кухни с нарядной тарелкой и дымящейся курицей к пустому столу возле елки, села и, поняв, что некому и незачем эту курицу резать, она принялась отрывать и есть ее руками. В этом было что-то необязательное, шальное: не сервировать стол, не ждать и не звать никого, не раскладывать по тарелкам, не выбирать кусочки: всем получше, а себе похуже. Галина ощутила такую свободу, что даже курица приобрела необыкновенно богатый вкус. Галина открыла бутылку шампанского и неожиданно для себя самой выпила из горла. Она так не делала с шестнадцати лет. Тогда она выпила, конечно, не шампанское, а дядькин самодельный ликер, который он месяцами настаивал на черноплодной рябине. Ликер получался очень терпким и крепким – одного глотка было достаточно, чтобы забыть об экзаменах и несчастной первой любви. С шампанским так не получилось: пришлось отпить еще, потом еще, а на пятом глотке хмель ударил в голову молниеносно и бескомпромиссно: стало хорошо, и Галя снова обо всем забыла. Только вот о чем она забыла? О чем ей, собственно, было забывать? Экзамены, безответные любови, терзания и сомнения остались позади. Вроде бы она жила счастливой жизнью, и ей не на что было жаловаться. Но раз она про что-то забыла, значит, было про что забывать. Она вспомнила Леонида и почему-то не ощутила его отсутствия. И не так, что ей казалось, что он сейчас рядом. Вовсе нет. Рядом его не было. И она не ощущала, что чего-то не хватает. Всего хватало. "Наверное, это шампанское," – подумала Галя. Она не могла допустить мысли, что может не скучать по Леониду. Чтобы возбудить в себе тоскливые, а значит, правильные, мысли о нем она вспомнила прошлый новый год. Как она радовалась, что они все вместе, что горит гирлянда, что все едят любимую курицу с черносливом и загадывают желания. Только в этом ее воспоминании почему-то никто, кроме нее не радовался. И ей вдруг стало обидно, как будто кто-то только что ее отверг. "Тоже шампанское," – подумала Галя. И тут же вспомнила, как подглядела случайно, что написал в своей бумажке Леонид: почерк был ужасный, но слово "рыбы" она угадала. Уже тогда ей стало неприятно, но она быстро отогнала эти мысли: подумаешь, мало ли людей растеряются, когда их просят срочно написать свое желание. Но сейчас у нее было достаточно времени и шампанского, чтобы внимательно разобрать эту "рыбу". "Значит, больше ему нечего желать, – думала Галина. – Иными словами, у него все есть. Да, это так. И, пожалуй, это даже неплохо. Но разве так можно жить? Мог бы пожелать хоть чего-нибудь! Ведь если ты уже все получил в этой жизни, то для чего живешь дальше?" Галине стало еще обиднее, даже противнее, и она снова отхлебнула шампанского. Теперь прибавилась еще и злость. По телевизору начали бить куранты. Надо же, она прослушала речь президента. Или ее и не было? Галя побежала за бумагой и ручкой. Внезапно для себя она написала: "хочу быть счастливой". Прочитала и ужаснулась: это желание отрицает всю ее реальность: зачем желать то, что у тебя уже есть? Куранты заканчивали свой праздничный бой, а Галя все мешкала: если сейчас она порвет эту бумажку, желание не сбудется, значит, она итак счастлива. Если сожжет и выпьет, значит, признает, что несчастлива. Время шло – после боя курантов ничего уже не поделаешь, и она, прямо как Золушка, окажется за точкой невозврата. Она быстро поднесла бумажку к свече, бросила вспыхнувший кусок в бокал и залила шампанским все, включая скатерть. Она опрокинула фужер, захлебнулась, но сразу проглотила недогоревший кусок. Куранты замолчали. В этот момент она точно поняла, что в этом году будет счастливой. А какой она была до этого, уже неважно.

ФИРМА "ФОРУМ" – ВСЕ ВИДЫ СДЕЛОК. Если Вы хотите обеспечить себе успех, имейте дело с нами. Это в Ваших интересах!

(Рекламное объявление в газете «Правда», 18.12.1991г.)

Новый год внес изменения и в жизнь Бориса. Ему пришлось купить костюм. Обычный мужской костюм, с двубортным пиджаком, а также галстук. Белая рубашка у него была. Не военная парадная, а обычная мирская. Висела зачем-то в шкафу, наверное, Лена купила. В принципе костюм был похож на военную форму, но все равно не то. Пришлось потратить часть денег, лежавших на сберкнижке. Он собирался на встречу. Банк, где работала Лена, выдал приличный кредит каким-то молодым бизнесменам с Кавказа, а если быть точнее – дагестанцам. На этот факт Борис даже не обратил внимания, советская привычка – все люди Союза для него были совершенно одинаковыми. Более того, он сам считал себя кавказцем, правда северным. И вот, эта южная молодежь решила развернуться: взяли себе павильон на ВДНХ. Но взять павильон было делом десятым, найти товар сейчас тоже не представляло никакого труда, а найти человека, который будет управлять этим процессом: разруливать все проблемы с госорганами, крышей, соседями, соседской крышей, залетными бандитами, хулиганами, владельцами, торговцами, дворовыми собаками – в общем, абсолютно всеми, при этом кристально честного и ответственного – было нереально. Когда Лена услышала, кто нужен их новым заёмщикам, она поняла, что знает такого человека, и, пожалуй, это единственный такой человек, которого она знает. Конечно, она понимала, что это за работа. Конечно, она любила мужа. И, может быть, если бы она сама работала, скажем, в детском саду, она бы и Бориса не отправила на такую работу, пожалела. Но сама она работала в коммерческом банке – и сколько она там огребала Борис, похоже, не подозревал. Это не было местью, это была реальность, с которой Борису предстояло, наконец, познакомиться и принять, другого выхода как будто не было.

Ему назначили встречу в павильоне "Оптика". В последний раз Борис был на ВДНХ с маленькими детьми на выставке скотоводства. Выставка давно закончилась, а ее антураж остался: на территории выставочного центра было грязно, пасмурно, тоскливо, шныряли бомжи и собаки – в общем, ощущение было вполне себе скотское. Борис шел совершенно один вдоль засохших фонтанов и испытывал горечь и стыд. Горечь от того, что армия его отвергла. Причем, в самый нужный, как думал Борис, для армии исторический момент. Он не знал еще, что армия окажется более гибкой и отзывчивой на нужды современности, нежели он сам. А стыд был связан исключительно с коммерческим налетом окружающей его действительности. Коммерция вообще для его поколения была ругательством. Не так давно, в 1985 году за спекуляцию приговорили к расстрелу женщину. И расстреляли. И никому это тогда не показалось странным. А сейчас стало казаться. И вот именно это и было более всего странно.

В павильоне никого не было. Ну, правильно – он пришел раньше. Армейская привычка – никогда не опаздывать. Борис бегло осмотрел павильон: на его восстановление понадобится целое состояние. "Откуда у молодежи такие деньги", – недоумевал он про себя. В его понимании деньги можно было только накопить, и накопленных денег всему Советскому Союзу хватало обычно только на похороны. Это партийной верхушке – на Волгу, а остальным только на гроб. Либо деньги можно было украсть. Как по-другому у человека могут появиться большие деньги он не знал. Но при всей ужасающей разрухе Выставки достижений народного хозяйства в целом и павильона "Оптика" в частности, здесь была одна комната буквально как из сказки: диваны и кресла из светлой мягкой кожи с ракушкообразными спинками, огромный лакированный стол из красного дерева, такой же шкаф, больше похожий на бар, потому что он им и был, на полу новый светлый ковер, на окнах диковинные строгие жалюзи вместо несолидных тряпок в гармошку. Борис стоял еще только на пороге этой комнаты, но уже чувствовал, как ему здесь некомфортно.

– Черти что, да? – услышал он глухой голос откуда-то из глубины развалин павильона.

Борис обернулся. За ним стоял еще не старый и довольно крепкий мужичок в тельняжке. Очевидно, что на руке у него была татуировка типа "Никто кроме нас" или "За ВДВ", но видеть Борис ее не мог – рукава были длинные.

– Борис, – Борис протянул руку.

– Толян. Черти что, говорю, понатаскали сюда. Везде грязища, а они – белое. Тоже мне прынцы наследные, етить.

– Красиво жить не запретишь.

– А ты тут чего?

– Жду.. их..

– Стрелка?

– Чего?

– Ну, это нынче стрелкой называется. Встреча то бишь.

– Да, встреча. Они когда будут?

– А кто их знает. Теперь все себе сами хозяева.

– А ты?

– И я тоже – захочу уйду, захочу останусь. Демократия, етить.

– Здесь чего делаешь, спрашиваю.

– Сторожу. Вот эту халабуду всю. – он кивнул на "королевскую" комнату.

За окном завизжали тормоза, захлопали двери, раздалось бравое молодецкое гоготанье. Борис зачем-то задержал взгляд на Толике, и в этот момент понял, какой у него самого беспомощный и умоляющий вид. Толик тоже все понял, но бравые ребятки уже зашли, и Толян только успел сложить кисть в кулак, выразив этим свою горячую испанскую поддержку.

– Кабинет, вот, тебе подготовили, товарищ полковник – не глядя на Бориса, мимо прошел самый молодой.

Двое других постарше протянули Борису руки, один спросил, словно извиняясь за молодого:

– Давай на ты? Так будет проще. – и по-южному приобнял Бориса за одно плечо. Борис кивнул неуверенно: он никогда еще не разговаривал ни с кем по работе на "ты". Даже желторотым курсантам он всегда говорил "вы". Молодой тоже небрежно протянул руку Борису.

– Садись, Борис Николаевич, – сказал, видимо, самый старший на "ты", но при этом почему-то по имени-отчеству. Это окончательно смутило Бориса, и он сел. – Шахбан, – продолжил свою загадочную речь старший. – Это имя. Зовут меня так – Шахбан.

– Борис.

– Да мы же знаем! – засмеялся другой. – Мы про тебя все знаем!

Борис, вероятно, вопросительно посмотрел на Шахбана, потому что тот ответил:

– У нас тоже есть разведка! – и снова засмеялся.

Борис чувствовал себя на редкость неловко среди этих людей. Вообще среди людей он всегда чувствовал себя очень хорошо. А тут – наоборот. "Неужели во всем виновата эта проклятая торговля? – думал он. – Ведь сами люди-то вроде приятные. С Кавказа, опять же, южные – горячие, да, но благородные, порядочные" – это Борис знал про своих земляков наверняка. Неютно было ему и на этом холодном светлом липковатом диване.

– Не будем тянуть наше время, – Шахбан сделал паузу и, как фокусник, достал откуда-то бутылку явно очень дорогого коньяка. – Выпьем?

О великий кавказский обычай: сначала выпить, потом решать дела. Но пить почему-то не хотелось. Даже дорогой коньяк. Отказать в такой ситуации было чревато долгими и бессмысленными уговорами и упреками. Но Борис рискнул – он отрицательно помотал головой. Это удивило ребят, но и внушило уважение – никто не стал напирать.

– Мы про тебя знаем. Нам тебя рекомендовали. Ты нам подходишь. Кабинет есть. Деньги есть. Мы в разъездах по бизнесу – будешь здесь за старшего. Управлять тут всем будешь.

– А что вы здесь делаете? Здесь кроме кабинета ничего нет.

– Это пока. Отремонтируем. Будем зарабатывать, как все, – прорезался молодой.

– А вас.. как зовут, – все-таки Борис не продержался долго на обращении "ты".

– Малик, – представился молодой, и добавил после паузы: – Царь, значит, по-нашему.

Шахбан и второй, до сих пор безымянный бизнесмен, с отеческой любовной ухмылкой посмотрели на него.

– Ну, а что за бизнес? Не печатать же вы деньги будете?

– Зачем печатать, – безымянный как-то очень близко к сердцу воспринял эти слова. – Будем зарабатывать. У нас честный бизнес.

– Китайские шмотки будем продавать. Китайцы сами будут продавать – тебе только смотреть за ними. И с этими договариваться, конечно, – Малик закатил глаза куда-то вверх.

– Потому мы тебя и позвали. Ты же из них, их этих. Всегда со своими договоришься.

Борис сумел даже выпрямиться на этом всепоглощающем диване:

– С какими своими?

– Ну как с какими. С госслужбами.

– Ментами, – решил одним разом все прояснить Малик.

– Но я не.. не работал в милиции, – тоже решил все разом прояснить Борис.

– Милиция, военные, спецслужбы – вы все там повязаны, у вас все там схвачено, что мы, не знаем, что ли?

– Я ни с кем не повязан. Я не знаю, что вы там думаете о людях в погонах… Это разные ведомства. И я здесь ничем не смогу вам помочь.

Троица почти одновременно вздохнула, настроение у них было приподнятое, даже веселое. Шахбан встал, обошел стол и сел рядом с Борисом.

– Знаешь, Борис, я вырос в ауле. В большом. Но меня там каждая собака знала. И до сих пор помнит. Если я приеду – меня все встречают, угощают. Я могу что угодно просить у односельчан. И я для них все сделаю. Это такое братство, понимаешь?

– Я тоже вырос в ауле, – прекрасно понял заход Шахбана Борис. – В селе. Но не в воинской части.

– Тем более, – обрадовался Шахбан. – Значит, мы с тобой понимаем друг друга! Ты нам подходишь. Деньгами не обидим. Мы не рэкетиры какие-нибудь. У нас нет таких обычаев. Кстати, Шахбан – тоже царь по-нашему, – засмеялся Шахбан. – Только добрый, благородный.

Малик пожал плечами, говоря этим: "Я будто бы злой…", а третий, который до сих пор оставался безымянным, закивал очень горячо – он был согласен с благородством Шахбана.

– А вы, – решил до конца прояснить ситуацию Борис и обратился к безымянному.

– Я Вадим.

– Тоже царь, наверное?

– Вадим – непереводим, – сказал Малик и просиял от своего каламбура, как ребенок.

– Вадим – тоже честный парень. Мы из одного аула, понимаешь?

Борис обреченно кивнул.

– Обман будем наказывать. Ты извини, что я это говорю. Как есть говорю, чтоб без обид потом было.

– Какие уж потом обиды.. – все понял Борис.

– Да, обижаться будет поздно, – подтвердил Малик.

Шахбан налил всем коньяку, еще раз глазами спросив Бориса и получив отрицательный ответ, с удовольствием выпил.

Также быстро, как владельцы бизнеса заполнили эту комнату, они ее освободили – Борис даже не успел заметить, как очутился один перед начатой бутылкой дорогущего коньяка и не хотел его выпить. В дверях появился Толик, он смотрел сочувственно – так Борис снова осознал свой беспомощный и растерянный вид.

– Уехали?

– Уехали.

Толик сел рядом, достал, точно как Шахбан, неизвестно откуда потрепанную флягу с красной звездой.

– Будешь?

– Буду, – не раздумывая ответил Борис. Почему-то именно пойло Толика он выпить захотел. Толик убрал бутылку коньяка под стол.

– Я тоже не люблю это дерьмо – Толик отпил из фляги и протянул Борису. Борису как-то сразу стало легче – еще даже до того, как он пригубил. Несмотря на липкий диван, рядом была фляга со звездой и мужичок с наколками.

– Сам гоню. Самогон, – пояснил Толя.

– Хороший, – сквозь зубы процедил Борис. Самогон действительно был такой хороший, что надо было бы срочно чем-то закусить, но ничего не было.

– Колбаса закончилась, – пояснил Толя.

– Откуда у тебя колбаса?

– Жинка делает из заводских обрезков. Она на заводе работает. Получается вкусно. С чесночком.

Теперь Борис почувствовал тоже, что колбаса была с чесночком. И сам захотел.

– Ну, и как тебе новая жизнь? – внезапно спросил Толя.

– Не нравится, – внезапно честно ответил Борис.

– А чего так?

– Из армии уволили.

– Ну, и слава богу. А чего тебе в армии – медом намазано было что ли?

– Видать, намазано.

– Офицер?

– Офицер, – не без гордости повторил это слово Борис. Красивое слово.

– Боевое братство – это да. Оно у меня тут, – Толя схватил себя за тельняжку в районе сердца и для убедительности постучал довольно сильно несколько раз по груди. – А воинское начальство – провались пропадом, етить.

– Начальство разное бывает, – Борис глотнул еще самогона, и стало еще лучше.

– Не знаю, – Толя тоже глотнул, помолчал и заключил: – Не надо тебе сюда идтить. Не такой ты.

– У тебя дети есть?

– Дети, как сорная трава, сами вырастут – не боись, – засмеялся Толя. И Борису тоже стало смешно, и он отхлебнул еще из фляги.

Ангарское общество борьбы за трезвость извещает всех граждан и гостей города, что для них производится запись в группу по избавлению от лишнего веса по уникальному методу Г.А. Шичко.

Адрес: помещение бюро по трудоустройству.

(Объявление в газете “Время”, 22.8.1991г.)

В билетную кассу Аэрофлота Борис приехал если не совсем трезвым, то и не таким пьяным, каким вышел из павильона "Оптика". Честно говоря, если бы в кассе оказался билет до Ставрополя на сегодня, Борис сразу и улетел бы. Оттуда на автобусе до Каменки недалеко. Было бы неловко потом объясняться с Леной, но улетел бы. Билет был только на завтра. На вечер. Чтобы еще немного проветриться, Борис пошатался вокруг билетной кассы на Пушкинской и поехал домой. Сначала он решил поговорить с Варей – в качестве репетиции перед разговором с Леной.

– У мамы дома была? Как там? – спросил он сходу.

– Плохо. Не хочет дом без матери стоять. Крыша потекла в сенцах. Половица провалилась у печки. Даже не знаю, – вздохнула Варя.

– Я приеду послезавтра. Все поправим, – обрадовался Борис.

Больше всего на свете он хотел уехать из этого проклятого города, в котором ему не находилось никакого места. Если раньше он ходил по улицам, спускался в метро, заходил в магазин, как полноправный гражданин, как часть этой жизни, этого уклада, то теперь он чувствовал себя совершенно чужим, как будто попал в другую страну. В сущности, это так и было. Везде казалось ему, что его только терпят, что он ни к месту, что он не такой как все, и вообще не имеет права ни на что: ведь он не работает, не приносит пользу, не исполняет свои многочисленные бог знает какие обязанности.

– Да? Уже взял билет?

– Возьму, – зачем-то соврал Борис – как почувствовал, что надо соврать.

– Не бери, Боренька, мы с Люсей посоветовались и.. нашли уже покупателя.

– Чего покупателя?

– На дом покупателя.

– Как это? – сам дом Борису, конечно, было очень жаль потерять, но еще жальче сейчас было себя – теперь ему вообще некуда податься! Вообще нет на всем белом свете для него места!

– Боря, мы без тебя, конечно, не продадим. Если ты против… Но ведь не ты же за ним смотришь. Это же все на нас с Люсей. А нам это.. тяжко уже. Возраст. У моего Вани – диабет, я у него сиделкой. Люська на комбинате день-деньской. И потом.. деньги не лишние будут.