Дом на берегу счастья

Окна были задрапированы темно-розовыми шелковыми шторами. Таким же шелком были отделаны роскошные диваны с мягкой обивкой, усыпанные множеством подушечек. На некоторых подушечках были вышиты какие-то остроумные изречения. Все это казалось очень дерзким и одновременно безукоризненным.

Мора задумалась. Что-то подобное она уже где-то видела раньше. Наконец она вспомнила, где именно – в отеле «Блейкс» в Лондоне. В 1978 году его открытие вызвало в народе огромный ажиотаж. Правда, Мора никогда не бывала там лично, однако из журналов о светской жизни – эти журналы она покупала и хранила много лет – она знала, что это очень популярное место. В тех же журналах подробно описывалось внутреннее убранство отеля: смелое, экзотичное, оформленное в темных тонах.

Она вернулась в спальню, где все было наоборот: стены темно-розовые, а шторы серые. Из окон спальни тоже открывался вид на море. Белье на кровати было простого белого цвета; сверху лежало серое шелковое покрывало, подвернутое возле подушек – больших белых и маленьких серых, в тон покрывалу. На двери висел на крючке шелковый китайский халат.

Почти всю дальнюю стену занимало очередное большое зеркало, и Мора на мгновение задержала на нем взгляд. В зеркале отражалась опрятная невысокая, по-прежнему стройная пожилая женщина в белом халате. Подкрашенные светлые волосы были завиты в локоны, зачесаны назад и закреплены двумя черепаховыми гребнями – такую прическу она носила уже больше двадцати лет. На густо подведенные брови спускалась небольшая челка. Губы и ногти Мора всегда красила одним цветом, а еще она до сих пор наносила полный макияж, отчего ее щеки, нарумяненные и напудренные одновременно, казались кукольными. Конечно, с годами у нее прибавилось морщин, но, с другой стороны, никуда не пропали ямочки на щеках. Они появлялись всякий раз, когда Мора улыбалась. Ее отец очень любил эти ямочки. А ее саму он называл «мой цветочек».

Впрочем, в последнее время Мора улыбалась редко. Так уж сложилась ее жизнь, а жизнь, как известно, может быть очень жестокой. Когда-то давно Мора Финли, как и многие другие люди, была юна и полна надежд. Но эти надежды оказались растоптаны.

Лицо в отражении нахмурилось. Мора отвернулась от зеркала и подошла к шкафу, встроенному в противоположную стену. Внутри висела самая разнообразная одежда, от простой повседневной до цветастой и красочной. Мора провела рукой по вешалкам и остановилась на броском платье-кафтане. Вынув платье из шкафа, Мора приложила его к себе и повернулась к зеркалу. Конечно, она не так высока ростом, как Эвелин, да и те фасоны, которые носит Эвелин, ей вряд ли подойдут… «Впрочем, большинство этих вещей я бы себе даже не взяла», – подумала Мора и повесила платье обратно.

Хватит витать в облаках. Конечно, у нее впереди еще неделя – или когда там Эвелин выпишут из больницы? – но все же слишком долго блуждать по квартире ей нельзя. Нужно поскорее найти то, что она ищет. Но сначала она сделает то, о чем ее попросил доктор Эд.

Все жильцы («фан-клуб Эвелин», как их про себя называла Мора) пришли в ужас, когда узнали, что случилось. И с кем – с Эвелин, такой подтянутой и подвижной, несмотря на ее почтенный возраст! Первой ее обнаружила Несса, когда вернулась с утреннего купания, и немедленно вызвала скорую. Когда известия о произошедшем дошли до доктора Эда, он тут же помчался в больницу и не отходил от Эвелин, пока ее состояние не стабилизировалось и ей не назначили курс лечения. С тех прошла уже неделя.

Море, в свою очередь, поручили приглядеть за «апартаментами» Эвелин и сделать все необходимые приготовления. У нее хранились запасные ключи от всех квартир, кроме ключа от квартиры Эвелин: эта привилегия принадлежала исключительно доктору Эду. Но в то утро он наконец отдал ключ Море и попросил ее застелить там кровать. А просьбы доктора Эда для Моры были священны. Когда-то он не дал ей окончательно сорваться в пропасть, и теперь она была обязана ему по гроб жизни.

Она ушам своим не поверила, когда доктор Эд предложил ей эту работу около десяти лет назад. После того как ее настигла депрессия, она вернулась в Дублин, и доктор Эд стал ее лечащим врачом. Нервная и хрупкая, она была просто в ужасном состоянии и даже не заглядывала в другую часть города, туда, где раньше жила с одной семьей и с детьми, которых так нежно любила.

Милая Сьюзен, милый маленький Джоуи! Сейчас они, наверное, уже совсем взрослые. Она часто вспоминала их. На ее тумбочке до сих пор стояла их фотография.

Доктор Эд был так добр к ней, что постепенно она доверилась ему и рассказала все: как ей указали на дверь и с позором отправили обратно к престарелым родителям, как погубили ее доброе имя. Больше всего она жалела, что ей пришлось оставить своих подопечных, особенно Джоуи, который был еще слишком мал, чтобы понять, почему она уехала.

Но на этом ее несчастья не заканчивались, а только начинались. Ей кое-как удалось объяснить родителям, почему ее выгнали с любимой работы в большом городе и что она ни в чем не виновата. Разве она, которая так любит детей, могла допустить, чтобы они оказались в опасности? Но потом в родном городе Моры поползли слухи и в конце концов дошли до ее родителей. Те, конечно, любили дочь, но легко поддавались мнению большинства.

А большинство пребывало в уверенности, что Мора Финли всегда считала себя выше других и выше своего городка в частности, что она мнила себя слишком большой космополиткой для такого захолустья, как Лергенберри. Море припомнили все ее, казалось, давно забытые грешки: как ее и еще одного местного парня застукали за велосипедным гаражом, когда они курили и пили пиво, и как ее за это временно отстранили от занятий в школе; как она первой начала посреди зимы щеголять в коротких шортах, пускай и поверх темных колготок; и, наконец, как парни открыто называли ее «шалавой».

Никто даже не подумал, что она всегда очень любила детей и они отвечали ей тем же, что она всегда готова была сидеть с ними за гроши, а то и вовсе бесплатно; никто не вспомнил, как безропотно и самоотверженно она ухаживала за парализованной бабушкой, пока та не скончалась, и как послушно она помогала своей матери в работе по дому и на их крохотной ферме, в то время как ее отец и брат пьянствовали и кутили на местных ярмарках. Все это было забыто в один миг.

Мора пыталась отсиживаться дома, но это оказалось еще тяжелее. Вскоре ее настигла депрессия, затем случился нервный срыв, и, после того как ей чудом удалось избежать заключения в местную психлечебницу, Мора вернулась в Дублин, надеясь там выжить хоть как-нибудь, как Бог на душу положит. И Бог положил так, что Мора оказалась у доктора Эда. Тот выслушал ее, подобрал все необходимые лекарства, направил ее в группу поддержки, а потом пристроил на курсы ассистентов врача, где она смогла научиться полноценно помогать пожилым людям и людям с ограниченными возможностями.

Когда второй из ее подопечных отошел в мир иной, доктор Эд рассказал Море о своих планах поделить дом на квартиры, а также о том, что ему понадобится домоправитель и что этот домоправитель может сам занять небольшую квартирку. Уже во второй раз он спасал ей жизнь. Все это казалось слишком хорошим, чтобы быть правдой. Она очень привязалась к дому, к своей работе и к арендаторам. Но потом один из них уехал, а его место заняла Эвелин Мэлоун, женщина, разрушившая ее жизнь.

И хотя Мора была в ужасе, она вовсе не собиралась сдаваться. Она никому не позволит снова отобрать у нее все: ее идеальную жизнь, работу и милую маленькую квартирку-студию. Тем более той, кого ненавидит больше всего на свете. Эвелин и так уже успела натворить достаточно, хотя их пути тогда пересеклись совсем ненадолго.

В тот день, когда Эвелин снова ворвалась в ее жизнь, она была слишком занята раздачей указаний рабочим, чтобы заметить, какое впечатление произвела на Мору. Мора же, со своей стороны, догадалась, что Эвелин так и не поняла, кто открыл ей дверь. Она не узнала Мору. Да и как она могла ее узнать? За это время внешность Моры сильно изменилась, и виной тому был не только солидный возраст. Теперь она красилась в блондинку и аккуратно одевалась. Ее некогда пухлое лицо осунулось, и на нем появились новые морщины – следы многолетней внутренней борьбы. Кроме того, Мора относилась к категории «прислуга» и поэтому в любом случае не представляла для Эвелин никакого интереса. Она не удостаивала Мору вниманием ни в день переезда, ни во все последующие дни. Гораздо больше ее занимали другие жильцы – вот на них она как раз всячески старалась произвести приятное впечатление.

Итак, Эвелин даже не догадывается, кто такая Мора, и, что еще важнее, не подозревает, что Море про нее кое-что известно. И это очень хорошо.

Эвелин предстояла реабилитация после эндопротезирования тазобедренного сустава, и поначалу Мора расстроилась, когда узнала, что к той приедет внучка. Она надеялась, что уход за Эвелин поручат ей (кому же еще, в конце-то концов?), и у нее появится больше возможностей исследовать квартиру. Но, с другой стороны, это неизбежно привело бы к неловким, если не сказать – опасным, ситуациям. Напротив, хотя сейчас ее время ограничено, она, по крайней мере, находится в квартире одна, без лишних свидетелей, и может спокойно делать, что хочет. Мора ждала такой возможности пять лет – с тех самых пор, как Эвелин поселилась в квартире № 3, – и не собиралась ее упускать. Она твердо намеревалась найти хоть что-нибудь, что поможет ей отомстить за ту чудовищную несправедливость, а еще точнее, за то, какую роль во всем этом сыграла Эвелин.

Доктор Эд, помнится, рассказывал, что эту самую внучку Эвелин не видела с самого ее детства. Интересно, удастся ли им поладить? Если нет, тогда Эвелин окажется в ловушке. Она не сможет ни выйти поплавать, ни поехать куда-нибудь и будет заперта в своих прекрасных, хотя и не очень больших «апартаментах» наедине с ненавидящей ее девчонкой, и пусть скажет спасибо, если не выяснится, что «девчонка» – на самом деле мрачное, угрюмое тридцатилетнее нечто. От таких мыслей у Моры сразу поднялось настроение.

Она достала из сушильного шкафа чистые простыни и стала застилать свободную кровать в так называемом офисе – маленькой комнатке рядом со спальней. Именно там предстояло поселиться загадочной внучке с нелепым именем. В самом деле, что за имя! Мора чуть не расхохоталась, когда прочла в их общем чате в Ватсапе сообщение от доктора Эда, в котором говорилось, что за Эвелин будет ухаживать ее внучка по имени Труф. Конечно, детей сейчас как только не называют, хоть в честь фруктов, хоть в честь погоды – Море на ум сразу пришли имена «Эппл» и «Сторм». Просто в этом была своя возмутительная ирония: девушка, чье имя означает «правда», и вдруг родная внучка самой лживой, самой подлой, самой двуличной суки, которую Мора когда-либо встречала.

Разумеется, Эвелин всегда была слишком умна, чтобы позволить кому-то увидеть ее истинное лицо. Но даже если бы кто-то когда-то его увидел, сейчас он наверняка сказал бы, что Эвелин очень изменилась и что, вероятно, у нее наконец проснулась совесть. Мора скривила губы. Возможно, люди и могут с возрастом так измениться, но только не Эвелин. Волком она была, волком и останется, только плотнее будет запахивать свою овечью шкурку.

Мора похлопала рукой по покрывалу и заключила, что кровать застелена как надо. Тогда она открыла окно, чтобы проветрить комнату, и наконец приступила к главному своему делу.

Сначала она внимательно изучила фотографии на столиках, но не обнаружила в них ничего примечательного. Вот молодая Эвелин, темноволосая, большеглазая, с каким-то мужчиной – должно быть, мужем – на пляже, а вот с ним же на горнолыжном курорте. Вот снимки с каких-то встреч и мероприятий. Вот Эвелин с младенцем на руках, а вот младенца держит уже ее муж. Вот какой-то молодой человек с женой и ребенком – наверное, ее сын. Таинственной внучки на фотографиях не было.

Осмотр стен и пробковой доски, висевшей на кухне, тоже не дал результата. Тогда Мора стала рыться в ящиках. Она нашла несколько финансовых документов и информацию о банковском счете и спрятала их в сумку, чтобы потом спокойно посмотреть у себя.

Наконец она вернулась в спальню и занялась прикроватными тумбочками. В первой из них оказался только паспорт и множество разных безделушек. Тогда Мора переключилась на вторую тумбочку, стоявшую с той стороны кровати, на которой, очевидно, спала Эвелин. Грубым движением открыв ящик, она принялась изучать его содержимое. Пилочки для ногтей, крем для рук, какие-то открытки… А это что такое?

Она взяла в руки потрепанный конверт авиапочты, вынула из него три выцветших снимка и принялась с жадностью вглядываться в каждую черточку. Вот оно! Фотография восемьдесят второго года. На ней Эвелин, молодая, прекрасная и определенно влюбленная. Здесь ей, наверное, лет тридцать или около того. А рядом с ней Роберт Рэдклифф…

Ах, как счастлива была Мора, когда работала в его доме! Она уже успела забыть, какой красивый у миссис Рэдклифф был супруг. Они с Эвелин очень гармонично смотрелись вместе. Но следующий снимок, тот, где на коленях Эвелин сидел маленький Джоуи, а подле них – явно скучающая Сьюзен, Море захотелось порвать на части. Зубами. Какова наглость! Как будто дети были бы счастливы иметь такую мачеху! И тем не менее Эвелин всячески старалась пристроиться к этой семье – это при живой-то миссис Рэдклифф! Да, она в основном лежала в больнице с депрессией, но все-таки она была тогда еще жива.

Мора достала телефон, сфотографировала снимки и убрала их на место. В том же ящике она нашла письма от Роберта и тоже их засняла. Тут на лестнице послышались голоса. Мора быстро закрыла ящик, подхватила сумку, сделала глубокий вдох и оглядела напоследок квартиру. После чего наконец покинула ее и закрыла дверь на ключ.

Глава 5

– Послушай, я все понимаю… – бормотал Джош, расхаживая туда-сюда по гостиной.

Труф скрестила руки на груди:

– Что-то я сомневаюсь.

– Милая, послушай меня. – Джош уставился на нее самым серьезным своим взглядом. Когда в его глазах появлялась такая холодная решимость, в зале суда все сразу понимали: Джош приготовился воевать. – Я знаю… Правда знаю, как это непросто. Ну да, я признаю, что, возможно, повел себя легкомысленно, когда ты мне все рассказала…

«Не то слово», – подумала Труф. Правда, ей на ум приходило кое-какое другое определение. «Пренебрежительно» или даже скорее «черство».

– Мне самому не раз угрожали смертью. В нашей профессии без этого никак, учитывая, как часто мы имеем дело с разными подонками. Да-да, они все подонки, даже если одеты в дизайнерскую одежду и владеют миллионными состояниями. Как только они почуют запах жареного, они немедленно постараются тебя отвадить. Но, как правило, дальше пустых угроз они не идут. Они ведь даже не настоящие преступники! А в случае чего в твоем доме есть охрана, и если понадобится, фирма предоставит тебе еще. Но сбежать в Ирландию… Послушай, Труф… Ты… Ты же совсем не такая. Ты сильная, ты боец. Именно за это я тебя и люблю – за то, что ты никогда ни от чего не бежишь.

– Во-первых, – мягко сказала Труф, – я никуда не сбегаю. Я взяла отпуск. Мои коллеги считают, что мне необходим небольшой отдых. И я с ними согласна, учитывая все обстоятельства. Во-вторых, – она смерила Джоша многозначительным взглядом, – твоего мнения никто не спрашивает. Мы ведь с тобой больше не пара, помнишь?

– Будем считать, что я этого не слышал. Этого просто не может быть! Нам же так здорово вместе! И я действительно люблю тебя! Тебя просто выбили из колеи все эти события, вот ты и не можешь взглянуть на ситуацию трезво. Я хочу сказать, Ирландия… – Джош покачал головой и нахмурился, как будто его не только удивляла, но даже раздражала сама мысль об Ирландии.

– Я должна позаботиться о бабушке. Может статься, у меня не будет другой возможности повидать ее.

– Милая моя, если понадобится, я сам буду возить тебя к этой загадочной бабушке так часто, как ты захочешь. Но сейчас ты нужнее здесь. – И Джош указал пальцем себе под ноги, как будто иначе Труф могла не понять, где это – «здесь». – Ты нужна мне. И Тернбулл и Леннокс, я уверен, тоже очень в тебе нуждаются.

– Я тебе не комнатная собачка, – отрезала Труф. – Я все решила, и ты с этим ничего не сделаешь. Я еду в Ирландию. Точка.

– Хорошо-хорошо. – Джош поднял руки, признавая поражение. – Поезжай, если хочешь. А я как-нибудь заеду тебя навестить. Может, через недельку-другую ты все-таки передумаешь.

– Я собираюсь отдохнуть от соцсетей и предпочла бы, чтобы меня не трогали. Мне правда нужно от всех отдохнуть, Джош. Я уже все рассказала друзьям, и они меня поняли.

С друзьями договориться было и вправду проще. В большинстве своем они были такие же целеустремленные трудоголики, как Труф, и в последнее время они даже почти не виделись.

– Сейчас тебе лучше уйти, Джош, – сказала Труф с усталой улыбкой.

Она знала, что просто так он не отступится и что он действительно желает ей добра. Но, в конце концов, это ее личное дело, а не Джоша. Она давно оставила попытки объяснить ему, как на нее действуют оскорбления и угрозы в Интернете. У Джоша на все был один ответ: «Плевать, что там про тебя думают другие, главное – я-то тебя люблю!» Как будто больше ей в жизни ничего не надо.

Безусловно, Джош любил ее, считал ее умной и красивой, и, что, наверное, еще более важно, Джош был уверен, что ее ждет такое же блестящее будущее, как и его. И при этом он чуть не рассмеялся, когда узнал о хлынувшем на нее потоке грязи. А потом, когда он все-таки заметил, что она действительно очень страдает – и с каждым днем все сильнее, – он повел себя так, словно Труф была ему не возлюбленная, а клиентка.

Труф понимала, что, конечно, он хочет как лучше. Но подсознательно она также чувствовала, что это не та реакция, которую она ждала, и что любая другая реакция поддержала бы ее гораздо лучше.

А еще происходящее наглядно показало ей, что в любой непонятной ситуации для Джоша существует всего два мнения: одно его, другое неправильное. «Делай, как я, и думай, как я» – вот как он отвечал на все вопросы, и для Труф это было невыносимо. «Между нами все кончено», – наконец решила она и рассталась с ним.

Сначала он не трогал ее, но прошла неделя, и он принялся бомбардировать ее эсэмэсками и письмами и всячески давить на жалость. В конце концов Труф уступила и позвала его вечером к себе в гости, в свою квартиру в Айлингтоне.

И вот сейчас ее уставший мозг наконец начал понимать, что, чем жестче она отвергает его просьбы и мольбы, тем настойчивее он пытается ее вернуть.

– Пока, Джош, – сказала Труф и открыла ему дверь.

Он неохотно приблизился к выходу, остановился и обнял Труф. Она потерпела пару мгновений, а потом отстранилась.

– Ты лучшее, что было в моей жизни, Труф. И ты это знаешь, – твердо произнес он. – Я не позволю этой… этой ахинее встать между нами. Не позволю ей все разрушить.

– Доброй ночи, Джош, – сказала Труф и осторожно вытолкала его из квартиры.

Потом она заперла дверь, прошла на кухню, налила себе стакан воды и, сделав большой глоток, устало привалилась к стене. «Дыши глубже, – сказала она себе. – Медленно, потихоньку…»

На ее кровати лежал открытый, наполовину собранный чемодан. Отчасти она не соврала Джошу: бабушка действительно нуждается в ней. Или в ком-то еще, кто мог бы ей помочь. Так почему бы этим не заняться ей, Труф?

Но на самом деле она ехала по другой причине. Джош был прав. Она убегала. И, к сожалению, все шло не так гладко, как ей бы хотелось. Ее нервы постоянно были на пределе, она спала по три часа в день, чем только усугубляла ситуацию. Старшие коллеги уговаривали ее взять отпуск и развеяться, но Труф понимала, что этим она делу не поможет. Чтобы хоть что-то изменилось, ей как минимум нужно перестать выходить в интернет.

Был период, когда ее грозился зарезать разгневанный муж одной из клиенток, жертвы домашнего насилия. Этот ужас продлился сравнительно недолго, виновника скоро арестовали. Но чувства, пережитые ею тогда, не шли ни в какое сравнение с тем страхом, который обуревал ее сейчас и который к тому же не собирался исчезать.

Каждый день она ловила себя на том, что постоянно оглядывается, или замечала, что отворачивается, потому что поймала чей-то любопытный взгляд в метро, и неважно, почему именно люди на нее смотрели. Каждую ночь она проверяла замки, особенно тот, который установила на дверь спальни, и все равно мучилась бессонницей.

У нее было искушение открыться матери во время их совместного отдыха, но ей не хотелось лишний раз баламутить и без того рассерженную и взволнованную Полин. Именно тогда она и подумала о поездке в Дублин как о возможности на время затаиться. И чем больше Труф обдумывала эту идею, тем больше понимала, что ей хочется заодно познакомиться с этой загадочной бабушкой, о которой она столько слышала. Оставалось только надеяться, что уход за Эвелин поможет ей отвлечься от текущих забот.

В наибольшее отчаяние и недоумение ее повергала крайняя абсурдность происходящего.

Все началось с того, что однажды после обеда она заметила необычную активность у себя в соцсетях. Она полезла узнать, в чем дело, и обнаружила, что ее обвиняют в лицемерии, антифеминизме и предательстве тех самых женщин, чьи интересы, по ее же словам, она представляла. Это ее-то, посвятившую свою жизнь защите прав женщин на работе и за ее пределами! Самыми вежливыми были комментарии наподобие «Что позволено барристеру, то не позволено быку». Затем активность в комментариях повысилась, как и общий тон, и в конце концов там воцарилась полная анархия.

Сотрудники отдела кадров фирмы, где работала Труф, потратили почти весь следующий день, чтобы во всем разобраться. Казалось, у этого хаоса не было явных причин и он просто вдруг возник из ниоткуда. Наконец им удалось выяснить, что, по-видимому, дело было в интервью, которое Труф несколько месяцев назад дала одному модному журналу.

– Тебе это не понравится, – предупредил ее Тим, один из тех сотрудников. – Смотри. – И он вывел на экран статью с фотографией, где Труф и еще несколько гламурных карьеристок обсуждали, что они предпочитают носить на работе и в повседневной жизни.

– Ну и что? – не поняла Труф. – Мы же просто обсуждали одежду.

– Читай вот отсюда.

Труф наклонилась, чтобы посмотреть поближе, и сразу вспомнила этот момент.

Она тогда говорила, что большую часть дня ей приходится бегать из одного зала суда в другой, и поэтому на работу она в основном надевает обувь без каблуков. После этого она призналась: «Я на собственном горьком опыте убедилась, в какие неприятности можно попасть, когда носишь высокие каблуки» – и рассказала забавную историю, как однажды побежала за такси, поскользнулась, подвернула ногу и попала в больницу.

Однако интервьюер не включил эту историю в свою статью, а фразу о высоких каблуках вырвал из контекста и вывернул так, будто Труф заявляла следующее: женщинам, дескать, не следует носить высокие каблуки, если они не хотят привлечь к себе ненужное внимание, а то и чего похуже.

– Но это же бред! – возмутилась Труф. – Я просто рассказала смешную историю про то, как побежала за такси и упала!

– Добро пожаловать в Интернет, Труф. Любое твое слово здесь могут переврать как угодно, – сказал Тим и нахмурился. – И источники информации, в отличие от нас, тут, как правило, никто не проверяет. Но, даже если бы кто-то что-то и проверял, всем все равно плевать на достоверность. Боюсь, люди просто хотят тебя очернить, и как можно сильнее. На твоем месте я бы пока не заглядывал в соцсети. Грязи там сейчас будет – ой-ой-ой!

И он не соврал. В последующие недели на нее вывалили тонну самых разных гадостей, начиная от оскорблений и заканчивая предложениями покончить с собой и даже прямыми угрозами смертью. Поначалу Труф пыталась не обращать на это внимания, но в конце концов не выдержала. Однажды ей пришлось прервать ужин в ресторане, потому что она почувствовала, что на нее пялится какая-то женщина. Благотворительные организации, которые она представляла, перестали обращаться к ней за помощью, и ее больше никуда не приглашали выступить с речью.

Первое время Джош пытался развеселить ее. Затем, поняв, насколько все серьезно, он старался вести себя как можно деликатнее. Проблема в том, что Джош был человеком действия, трудности только раззадоривали его на дальнейшую борьбу. Собственно, именно благодаря этому его карьера и развивалась столь успешно. Но в данном случае борьба была просто невозможна – для этого пришлось бы выследить всех троллей, а потом еще и затаскать их по судам. И на то, и на другое ушли бы месяцы.

Труф понимала: Джошу в ней нравится то, что она не похожа ни на одну другую женщину из тех, кого он знал раньше. Они познакомились, когда им поручили одного и того же клиента. Когда она назвала Джошу свое имя, он сперва решил, что она шутит. Труф привыкла к такой реакции: люди часто думали, что она нарочно придумала себе такое имя, дабы привлечь больше внимания, тем более учитывая ее профессию. Но потом, когда они с Джошем пошли обедать, Труф ясно дала ему понять, что она такая же решительная и неудержимая, как женщина, в честь которой ее назвали. Тогда-то она его и заинтересовала, а вскоре и покорила его сердце.