Сердце Ведуна. От Древнего Киева на Юг

«Сражаемся до первой крови, до сдачи противника или пока один из бойцов не сможет продолжать! Убивать супротивника запрещено под страхом княжеского гнева! Но коли случится несчастье по неосторожности – пеняйте на себя! Оружие – мечи тупые, турнирные! Щиты – казённые, одинаковые для всех! Доспехи – свои, кто в чём пришёл! Запись бесплатна, но каждый бьётся за свою честь и за награду от князя!»

Радомир слушал, осматривая своих потенциальных противников. Здесь были настоящие титаны, в сияющих кольчугах, с горами мышц. Многие смотрели друг на друга с вызовом, оценивали, прикидывали шансы. Воздух был наэлектризован тестостероном и предвкушением битвы. Впервые за долгое время Радомир почувствовал знакомый охотничий азарт. Это были не разбойники в тёмном лесу, а сильные, достойные "звери", и охота на них обещала быть интересной.

«Ну что, не передумал?» – спросил Свенельд, заметив, как Радомир разглядывает толпу воинов.

«Нет», – коротко ответил тот.

«Тогда пошли. Твоя очередь».

Они протиснулись к столу. Когда они подошли, несколько воинов, узнав Свенельда, почтительно посторонились.

«Доброго дня, боярин Ратибор, – кивнул Свенельд седому вельможе. – Хочу записать своего человека».

Ратибор окинул Радомира оценивающим взглядом с ног до головы. Он увидел высокого, крепко сбитого парня в простой, но добротной одежде, с хорошим мечом на поясе и лицом, которое ничего не выражало.

«Из твоей дружины, Свенельд?»

«Пока нет, – хитро улыбнулся гридень. – Вольный охотник. Но, надеюсь, скоро будет».

Это замечание заставило Ратибора посмотреть на Радомира с чуть большим интересом. Раз гридень князя за него ручается, значит, парень чего-то стоит.

«Имя?» – буркнул боярин.

«Радомир из Полесья».

Дьяк скрипнул пером по воску, внося его имя в длинный список.

«К какому богу взываешь?» – это был стандартный вопрос, определявший, по каким обычаям приносить клятву перед боем.

«Велес и Перун», – ответил Радомир.

«Принято, – кивнул Ратибор. – Завтра на этом же месте жеребьёвка. Узнаешь своего первого противника. А теперь иди, не мешай».

Дело было сделано. Радомир теперь был не просто зрителем, а участником. Частью этого большого, жестокого представления.

Когда они отошли от стола, Свенельд хлопнул его по плечу.

«Ну вот и всё. Начало положено. А теперь у тебя есть почти Две недели, чтобы подготовиться. Отдохни, поешь досыта. А лучше – сходи в кузню, пусть тебе оружие проверят, да разомнись как следует. Соперники здесь будут серьёзные».

Свенельду нужно было возвращаться к своим обязанностям, и они договорились встретиться позже. Радомир остался один посреди гудящего двора. Он ещё раз окинул взглядом толпу воинов, их пёстрые ауры, полные гордыни, уверенности и скрытого страха. Он чувствовал себя здесь белой вороной, чужаком. Но азарт уже разгорался в его крови. Он пришёл в этот город развеяться. Что ж, развлечение обещало быть громким и, возможно, кровавым.

Глава 31: Вечерняя Прогулка

День прошёл в подготовке. Следуя совету Свенельда, Радомир нашёл кузнеца, который за пару медных монет внимательно осмотрел и подправил его новый меч, наточив его до бритвенной остроты. Оставшееся время он провёл в тихом месте на берегу Днепра, вдали от городской суеты, разминаясь с мечом. Он повторял свои привычные упражнения, но теперь в его движениях была новая цель. Он готовился не к схватке за жизнь, а к поединку, к представлению, и это было для него внове.

Когда сумерки начали сгущаться над Киевом, Радомир решил вернуться на постоялый двор. Он не пошёл прямой дорогой, а выбрал обходной путь по тихим, запутанным улочкам Подола. Ему хотелось лучше прочувствовать этот город, его дыхание, его скрытую жизнь.

Фонарей здесь, в отличие от Верхнего города, почти не было. Улицы освещались лишь светом, падавшим из окон и открытых дверей домов и мастерских. Из одних доносился стук молотков, из других – плач ребёнка, из третьих – пьяная песня. Мимо него прошмыгнула стайка оборванцев, хихикая и толкаясь. В тёмном тупике он заметил двух пьяных мужиков, которые ссорились из-за какой-то мелочи, и их ауры злобно искрили красным.

Радомир шёл не спеша, впитывая атмосферу. Его новое зрение уже не вызывало такого шока. Он научился отсеивать лишнюю информацию, сосредотачиваясь лишь на том, что представляло интерес или угрозу. Он видел мелких, суетливых духов, что копошились в кучах мусора, и сонных домовых, выглядывающих из-за ставен. Это стало частью его повседневной реальности.

Он свернул в очередной переулок, более тёмный и узкий, чем остальные. Здесь почти не было прохожих, а дома стояли плотно друг к другу, нависая над головой. И именно здесь он услышал звук, который выбивался из общей какофонии города. Это был тихий, сдавленный плач.

Радомир остановился и прислушался. Плач доносился из тёмной ниши между двумя домами. Присмотревшись, он разглядел сгорбленную фигуру, сидящую прямо на сырой земле. Это была старуха. Она сидела, обхватив руками худые колени, и её плечи мелко подрагивали. На ней были ветхие, рваные лохмотья, а седые, спутанные волосы выбивались из-под грязного платка.

Большинство людей прошли бы мимо, не обратив внимания. В большом городе нищих и обездоленных было предостаточно, и ко всем с жалостью не отнесёшься. Но в Радомире взыграло что-то из его прошлой, деревенской жизни, где каждый был на виду и чужая беда не могла остаться незамеченной. К тому же, его новое зрение показало ему кое-что ещё. Аура старухи была блёклой, почти прозрачной, но в ней не было ни злобы, ни хитрости, лишь глубокий, серый цвет горя и отчаяния.

Он медленно подошёл ближе, стараясь не напугать её.

«Что стряслось, матушка?» – спросил он, и его голос в тишине переулка прозвучал необычно громко.

Старуха вздрогнула и подняла на него лицо. Оно было сморщенным, как сушёное яблоко, и по нему текли слёзы, оставляя на грязной коже светлые дорожки. Глаза, выцветшие и полные слёз, испуганно смотрели на него. Она явно ожидала чего-то плохого от крепкого незнакомца с мечом на поясе.

«Чего тебе, служивый? – прошамкала она беззубым ртом. – Иди своей дорогой, не трогай меня».

«Я и не собирался тебя трогать, – мягко ответил Радомир. – Я слышал, ты плачешь. Может, помощь какая нужна?»

Его спокойный тон, видимо, немного её успокоил. Новый всхлип сорвался с её губ.

«А какая мне уже помощь, сынок? Какая помощь?.. Всё кончено…» – её голос дрожал от сдерживаемых рыданий.

Радомир опустился на корточки рядом с ней, чтобы быть на одном уровне.

«Ну, ты расскажи. Порой, когда выговоришься, на душе легче становится».

Старуха с сомнением посмотрела на него, но его искреннее участие, видимо, пробило стену её недоверия.

«Ох, горе-то какое… – запричитала она, вытирая слёзы краем грязного рукава. – Дочка… кровиночка моя… Выгнала меня из дому. Сказала, старая я стала, дармоедка, только место занимаю. Зять её науськал, пёс шелудивый… А она и послушалась. Выгнала родную мать на улицу, как собаку паршивую… И куда мне теперь идти? Где голову преклонить в мои-то годы? Только помирать теперь под забором…»

Рассказ её был простым и жестоким, какие часто случаются в больших, равнодушных городах. Радомир слушал, и в его душе поднималась волна гнева. Выгнать на улицу родную мать – это было за гранью его понимания. Он смотрел на эту маленькую, несчастную, дрожащую от холода и горя старуху, и жалость к ней перевешивала любую осторожность.

Он вспомнил свою мать. Она умерла много лет назад от лихорадки, и он до сих пор помнил тепло её рук. И мысль о том, что кто-то мог так поступить со своей, вызвала в нём приступ праведной ярости.

Он поднялся на ноги.

«Так не пойдёт, – сказал он твёрдо. – Негоже это, когда дети родителей из дома гонят. Где живёт твоя дочь? Веди. Я с ней поговорю».

Старуха испуганно посмотрела на него.

«Что ты, сынок! Не надо! Они злые, они тебя и слушать не станут! Ещё побьют!»

«Посмотрим, кто кого побьёт, – в глазах Радомира блеснул холодный огонёк. – Веди, говорю. Поставим твою дочь на место. А нет – так силой вернём тебя в твой дом».

Его уверенность, подкреплённая мечом на поясе, подействовала на старуху. В её заплаканных глазах блеснула слабая искорка надежды.

«Правду говоришь? Поможешь старой?»

«Помогу», – отрезал Радомир.

Старуха, кряхтя и охая, поднялась на ноги. Она была совсем крошечной и хрупкой.

«Оно тут, недалече… За поворотом… Ох, спасибо тебе, добрый человек! Может, и вправду есть ещё боги на свете…»

Опираясь на его руку, она медленно побрела по тёмному переулку, увлекая Радомира за собой. Он шёл, полный решимости восстановить справедливость, ещё не подозревая, что его благородный порыв ведёт его прямиком в ловушку.

Глава 32: Жалобная История

Радомир присел на корточки рядом со старухой. От неё пахло сырой землёй, старостью и несчастьем. Этот запах был ему знаком, он пах безысходностью. Он намеренно опустился на её уровень, чтобы не нависать над ней грозной тенью. Этот простой жест показал, что он не представляет угрозы.

«Помощь?» – повторила она его вопрос, и её беззубый рот скривился в горькой усмешке. «Кто ж мне теперь поможет, мил человек? От меня даже родная дочь отвернулась, как от прокажённой».

Заметив в его глазах не пустое любопытство, а искреннее участие, она немного оттаяла. Стены недоверия, выстроенные годами нищеты и унижений, дали трещину. Рыдания, которые она сдерживала, прорвались наружу. Она закрыла лицо морщинистыми, узловатыми ладонями, и её худые плечи затряслись в беззвучном плаче.

Радомир молча ждал, не торопя её. Он понимал, что ей нужно выплеснуть своё горе. Наконец, немного успокоившись, она отняла руки от лица и начала свой рассказ. Говорила она прерывающимся, шамкающим голосом, полным старческой обиды и недоумения.

«Дом-то мой был… Муж покойный ещё строил, своими руками, – начала она, глядя в пустоту. – Хорошо жили, не богато, но и не голодали. Доченьку одну вырастили, Олёнку мою… Всё для неё, всё ей… Последнюю рубаху бы с себя сняла, только бы ей хорошо было».

Она тяжело вздохнула.

«А она выросла, замуж вышла. За Митьку, пришлого. Работать не любит, а выпить да погулять – первый. Я-то видела, что за человек, да кто ж меня слушал? Любовь, говорит, у них. Ну, любовь так любовь. Пустила их к себе жить, куда ж им ещё, голытьбе, деваться. Думала, опорой мне на старости лет будут».

Слёзы снова навернулись на её глаза.

«Какая там опора… Поначалу-то ничего, а потом зять мой всё чаще на меня волком смотреть стал. То я, дескать, ворчу много, то еды на меня много уходит. Каждая краюха хлеба – поперёк горла. А дочка… дочка сначала заступалась, а потом всё больше молчала, глазки в сторону отводила. Он её против меня накручивал, знаю. Нашептывал ей на ухо, что я им жить мешаю, что дом-то, мол, теперь их должен быть, а не мой…»

Её голос дрогнул, и она продолжила шёпотом, словно стыдясь собственного рассказа.

«А сегодня… сегодня он пьяный пришёл, да давай на меня кричать. Старая ведьма, говорит, дармоедка, всё никак не помрёшь! И Олёнке моей кричит: "Выбирай, говорит, или я, или она!". А она… кровиночка моя… посмотрела на меня, как на чужую, и говорит: "Иди, мама. Иди куда хочешь. Не мешай нам жить". И вытолкала меня за порог. Прямо в чём была, в этих лохмотьях… Заперла дверь на засов».

Она снова зашлась в плаче, на этот раз громком, отчаянном.

«Куда ж мне идти-то?.. Ни родни, никого не осталось. Ноги не держат, руки не служат… Только под забор теперь, подыхать… Ох, лучше б я не рождалась на этот свет, или померла бы раньше, чем такое унижение от родного дитяти принять…»

Радомир слушал, и его кулаки сжимались так, что костяшки побелели. Каждое слово старухи было как удар молота по его сердцу. Это была не просто несправедливость, это было святотатство, поругание самых основ мироздания. Отречься от матери, что дала тебе жизнь… В его сознании это было чем-то немыслимым, хуже разбоя и убийства.

Жалость к этой слабой, раздавленной горем женщине смешалась в его душе с кипящей яростью к её обидчикам. Он представил себе этого Митьку-зятя, наглого и пьяного, и свою дочь, слабую и безвольную, и захотел увидеть их лица. Захотел заглянуть им в глаза.

Он поднялся на ноги. Его фигура, возвышающаяся в тёмном переулке, казалась фигурой не просто человека, а карающего судью.

«Так дело не пойдёт», – его голос был тихим, но в нём звенела сталь. – «Этой ночью ты будешь спать в своём доме. На своей лавке».

Старуха с надеждой и страхом подняла на него заплаканные глаза.

«Что ты, сынок! Не надо! Он убьёт тебя! У него дружки такие же, отморозки…»

«Это мы ещё посмотрим, кто кого», – отрезал Радомир. Он уже принял решение. Это стало его личным делом. Он не мог пройти мимо. Не после всего, что услышал. Это был его собственный, внутренний долг, который был важнее любой предосторожности.

«Вставай, матушка», – сказал он, протягивая ей руку. – «Покажешь мне этот дом. Пора твоему зятю объяснить, как нужно уважать старость».

Его аура, обычно спокойная и серо-голубая, начала медленно наливаться тёмными, багровыми всполохами гнева. Взявшись за его сильную руку, старуха, кряхтя, поднялась. Слабая искорка надежды, зажжённая в её душе, разгоралась. Может быть, этот суровый, незнакомый воин и вправду послан ей богами, чтобы восстановить справедливость.

«Туда…» – прошептала она, указывая дрожащей рукой вглубь переулка. И они пошли, двое – олицетворение беззащитной старости и несокрушимой, праведной ярости, навстречу неизвестности.

Глава 33: Ловушка

Они медленно шли по переулку, который становился всё уже, темнее и грязнее. Запах гниющих отбросов и нечистот усилился. Дома здесь стояли так плотно, что почти смыкались крышами, превращая улицу в подобие зловонного тоннеля. Слабый свет из редких окон едва разгонял мрак.

Радомир шёл, одной рукой поддерживая старуху, а другая его рука инстинктивно легла на рукоять меча. Что-то в этой внезапной смене обстановки его насторожило. Его "новые глаза" видели, как по стенам домов, словно тараканы, шныряли мелкие, уродливые духи-паразиты, питающиеся гнилью и отчаянием. Это место было нездоровым.

«Вот, сынок, почти пришли, – прошамкала старуха, указывая вперёд. – Вон тот тупик, и там наша изба…»

Они подошли к концу переулка, который упирался в глухую, покосившуюся стену. Слева была одна единственная дверь. Ни окон, ни света. Место было идеальным для засады.

И в тот момент, когда эта мысль пронзила сознание Радомира, всё и произошло.

Старуха вдруг резко отдёрнула свою руку и, на удивление проворно для своих лет, отскочила в сторону, прижавшись к стене. Одновременно с этим из темноты дверного проёма бесшумно выскользнули две тени. И ещё одна тень отделилась от стены сзади, отрезая ему путь к отступлению.

Радомир оказался в ловушке.

Всё произошло в одно мгновение. Он стоял в центре небольшого, замкнутого пространства, а перед ним и за ним – три человека. Это были не просто воры. Крупные, плечистые громилы в грязной одежде, с лицами, обезображенными оспой и шрамами. В руках каждого тускло блеснули широкие лезвия ножей.

Их ауры были грязного, кроваво-бурого цвета, в них не было ничего, кроме тупой злобы и жажды наживы. Аура старухи тоже изменилась. Серый цвет отчаяния исчез, сменившись вибрирующим, трусливо-зелёным свечением хитрости и страха. Её жалобная история была ложью от начала и до конца. Она была наживкой.

«Ну что, добрый человек, попался?» – прохрипел тот, что стоял впереди. Его лицо было похоже на печёную картофелину с маленькими, поросячьими глазками. – «Любишь старушкам помогать? Сейчас поможешь нам. Снимай свой меч, да кошель вытряхивай. И без глупостей, а то порежем на ремни».

Его подельники медленно начали сходиться, заходя с боков. Они двигались слаженно, как стая волков, загоняющая оленя.

В душе Радомира на мгновение вспыхнула ярость. Не на них – на себя. Он, охотник, выслеживающий малейшие признаки в лесу, так глупо попался на самую старую уловку в мире – на жалость. Его благородный порыв, его праведный гнев – всё это было использовано против него. Его провели, как мальчишку.

Но ярость тут же сменилась ледяным спокойствием. Эмоции в бою – это смерть. Он оказался в худшей из возможных ситуаций: замкнутое пространство, трое противников, вооружённых ножами. Кричать и звать на помощь здесь было бесполезно – никто бы не пришёл. Нужно было драться.

«Не стоило вам этого делать», – тихо, почти буднично сказал Радомир, и его голос был абсолютно спокоен.

Громилы переглянулись и ухмыльнулись. Они видели перед собой лишь одного человека, попавшего в их западню. Они ещё не знали, с кем связались.

Радомир не стал выхватывать меч. В такой тесноте длинный клинок был бы только помехой. Вместо этого его рука молниеносно скользнула к поясу с другой стороны и выхватила его старый, верный охотничий нож. Широкий, тяжёлый, с идеальным балансом.

Движения его были почти неразличимы в полумраке. Он не стал ждать, пока они нападут первыми. Он сам бросился вперёд, на того, что стоял слева. Бандит не ожидал такой реакции и инстинктивно выставил вперёд руку с ножом. Радомир левой рукой отбил его запястье в сторону, одновременно с этим его правая рука с ножом нанесла короткий, страшный удар снизу вверх, под рёбра противника. Лезвие вошло в тело по самую рукоять. Громила захрипел, его глаза расширились от боли и удивления, и он начал заваливаться на бок.

Не теряя ни секунды, Радомир, разворачиваясь на пятке, использовал падающее тело как щит от второго нападавшего, который бросился к нему сзади. Нож второго бандита вонзился в спину его же подельника.

Всё это заняло не более трёх ударов сердца. Старуха-наживка вскрикнула от ужаса, видя, как их простой план по ограблению превращается в кровавую бойню.

Главный громила, оправившись от первоначального шока, с рёвом бросился на Радомира. Но теперь их было уже двое, а не трое. И расклад сил стремительно менялся. Битва в тёмном тупике только начиналась.

Глава 34: Уличный Бой

Пространство тупика наполнилось запахом свежей крови и звуком сдавленного хрипа умирающего. Бандит, которого Радомир использовал как живой щит, сполз на землю, увлекая за собой и своего подельника, чей нож застрял у него между рёбер. Пока второй разбойник пытался высвободить своё оружие из тела товарища, он был совершенно открыт.

Радомир не дал ему этой возможности. Одним прыжком он оказался рядом и нанёс удар ногой в коленную чашечку бандита. Раздался отвратительный влажный хруст. Разбойник взвыл от боли, его нога неестественно подогнулась, и он рухнул на землю. Прежде чем он успел закричать снова, Радомир наступил ему сапогом на горло, перекрывая доступ воздуху, и коротким, точным движением полоснул его ножом по сонной артерии. Кровь хлынула на грязную брусчатку, смешиваясь с нечистотами.

Всё это заняло лишь несколько секунд. Теперь остался только один.

Их главарь, тот, что с лицом-картофелиной, застыл на мгновение, его тупой мозг не успевал обработать столь быструю и жестокую расправу над его людьми. Его уверенная ухмылка сменилась гримасой ярости и, где-то в глубине поросячьих глазок, животного страха. Он смотрел не на деревенского лоха, а на молчаливого, эффективного убийцу, стоящего в луже крови своих подельников.

«Убью, тварь!» – взревел он, бросаясь вперёд.

Он не был искусен, но был силён и напорист. Он рубил своим широким ножом, целясь Радомиру в живот и грудь. Но Радомир не стоял на месте. Он двигался так, как привык в лесу, уворачиваясь от рогов разъярённого лося. Шаг в сторону, уклон, разворот. Он был тенью, его движения были плавными и смертоносными. Лезвие ножа бандита раз за разом рассекало лишь воздух.

Радомир выжидал. Он позволил разбойнику выдохнуться, потратить силы в бессмысленных атаках. Когда тот, тяжело дыша, на секунду остановился, чтобы перевести дух, Радомир нанёс свой удар. Он не стал бить на поражение. Вместо этого он молниеносно рубанул его ножом по предплечью вооружённой руки. Лезвие вспороло кожу и мышцы до самой кости.

Разбойник взвыл, пальцы его разжались, и нож с лязгом упал на камни. Рука безвольно повисла.

Но даже обезоруженный, он был опасен, как раненый медведь. Он взревел и попытался сгрести Радомира в охапку своей здоровой рукой, надеясь задавить массой. Но Радомир уже был готов. Он присел, пропуская неуклюжий захват над головой, и одновременно с этим ударил разбойника в пах. Удар был нанесён с чудовищной силой, носком сапога.

Глаза громилы вылезли из орбит, из его рта вырвался сдавленный, булькающий звук, и он согнулся пополам, хватаясь за причиндалы.

Радомир не стал его добивать сразу. Холодная ярость требовала унижения. Он схватил бандита за волосы, дёрнул его голову назад и посмотрел ему в глаза. В них уже не было ни злобы, ни ярости. Только агония, ужас и мольба.

«Ты хотел зарезать меня на ремни?» – тихо, почти ласково спросил Радомир.

Он не дождался ответа. Резким движением он ударил его лбом о стену дома. Один раз. Второй. Раздался глухой треск. Тело разбойника обмякло, и он мешком рухнул к ногам Радомира, оставляя на стене кровавый след.

В тупике воцарилась тишина. Было слышно лишь тяжёлое дыхание Радомира и тихое бульканье крови, вытекающей из тел. Он стоял посреди этого побоища – трое мёртвых мужчин, лужи крови и запах смерти.

Только сейчас он вспомнил о старухе. Он обернулся.

Она всё ещё стояла там, прижавшись к стене. Её лицо было белым, как мел, глаза – огромными, круглыми, полными абсолютного, животного ужаса. Она смотрела не на мёртвых подельников, она смотрела на него. На того, кто за какие-то полминуты превратился из добродушного простака в безжалостную машину для убийства. Она видела в нём не спасителя, а чудовище, ещё более страшное, чем те, кого он убил.

Их взгляды встретились. Радомир сделал шаг в её сторону.

Старуха издала тонкий, мышиный писк, сорвалась с места и, спотыкаясь и падая, бросилась прочь из тупика. Она бежала, не разбирая дороги, и её испуганные вопли эхом разносились по тёмным переулкам, пока не затихли вдали.

Радомир остался один. Он посмотрел на свой нож, с которого капала кровь. Потом на свои руки. Его благородный порыв обернулся грязной, кровавой бойней. Киев преподал ему первый, жестокий урок: здесь жалость может стоить жизни, а праведный гнев оставляет на руках слишком много крови.

Он быстро вытер нож о одежду одного из убитых, вложил его в ножны и, не оглядываясь, покинул тупик, растворяясь в тенях ночного города, оставив за собой лишь три остывающих тела и горький привкус разочарования в собственной доверчивости.