Сага о Ратиборе Тень и Сталь. От Переяславля до Готланда

Глава 7: Работа для Чужаков

Караван варягов, подобно большому усталому зверю, расположился на главной торговой площади, и привычная, размеренная жизнь Переяславля на несколько дней словно сошла с ума. Воздух наполнился новыми запахами: просмолённой кожи, ворвани, которой они смазывали сапоги, и незнакомых пряностей. Днём на площади шёл бойкий торг. Их вожак, суровый, высокий варяг по имени Ульф, чья седая борода была аккуратно заплетена в две косы и скреплена серебряными кольцами, вёл долгие и непростые беседы с княжескими тиунами, обсуждая цены на меха и воск. А по вечерам единственная в городе корчма трещала по швам. Оттуда до глубокой ночи доносился их громкий, раскатистый смех, звуки ударов кружек о стол и песни на их странном, лающем языке – песни то протяжные и тоскливые, как вой ветра во фьордах, то яростные и воинственные.

Но долгая дорога от холодных морей до южных степей не проходит бесследно. У одной из их массивных повозок с треском лопнул железный обод. У другой – разболталась и заскрипела ось, грозя развалиться на ближайшем ухабе. Несколько боевых секир затупились в недавних стычках, а у одного из воинов, не выдержав удара, треснул центральный умбон на щите, оставив в его защите опасную брешь.

Княжеский человек, выслушав их нужды, без колебаний указал им на кузницу Прохора, сказав, что крепче и честнее мастера в Переяславле не найти.

Так в тихий и упорядоченный мир горна и наковальни вошли чужаки. Они принесли с собой поломанные вещи и дух дальних странствий. Ратибор молча, с предельным сосредоточением, работал мехами, вгоняя жар в угли, пока Прохор, щурясь, осматривал повреждения и на пальцах, перемежая русские и понятные любому мастеру слова, договаривался с Ульфом об оплате.

Один из варягов, рыжебородый весельчак с хитрыми и смеющимися глазами, по имени Эйнар, не принимал участия в торге. С явным любопытством он облокотился на дверной косяк и наблюдал за Ратибором. Под его взглядом юноша чувствовал себя немного неловко, но продолжал работать ровно и мощно.

«Крепкий парень», – сказал вдруг Эйнар Прохору на ломаном, но вполне понятном русском, кивая на Ратибора. – «С таким в набег ходить – одно удовольствие. Стену из щитов не продавит, будьте уверены».

Прохор в ответ лишь неопределённо крякнул, не желая хвалить парня при чужих, но Ратибор, хоть и не подал виду, почувствовал, как внутри, где-то в груди, разливается неожиданное тепло. Это была похвала не от старика-наставника, а от настоящего воина.

Когда пришла пора править обод, Ратибор работал в паре с мастером. Это был их привычный танец. Прохор извлёк из огня раскалённый добела металл, и Ратибор подхватил его огромными клещами. Он держал, поворачивал, прижимал обод к наковальне, пока маленький, точный молот в руках Прохора отбивал, выпрямлял, придавал металлу идеальную форму. Их работа была слаженной, точной, без единого лишнего движения или слова, будто они были продолжением друг друга. Эйнар смотрел, не отрываясь, его весёлые глаза стали серьёзными и внимательными. Он видел не просто грубую силу, а мастерство, чувство металла.

После того, как обод был выправлен, раскалён снова и с оглушительным шипением насажен на деревянное колесо в кадке с водой, работа была закончена. Пока Прохор принимал от Ульфа плату – несколько серебряных монет, – Эйнар подошёл прямо к Ратибору. Он пах потом, дорогой и почему-то морем.

«Хорошая работа», – сказал он серьёзно, глядя Ратибору в глаза. – «Я видел многих молотобойцев. Большинство просто машут молотом, как дубиной. А ты его чувствуешь. Будто он – твоя рука».

С этими словами варяг снял со своего запястья простой, но добротный медный браслет, не украшенный узорами, потемневший от времени и носки, и протянул его Ратибору.

«Держи. Это за добрый труд».

Ратибор, колеблясь лишь мгновение, принял дар. Браслет был тяжелым и тёплым от чужой руки. Он понимал, что это нечто большее, чем плата сверх уговора. Это было признание. Признание от человека, который, казалось, видел полмира, признание не силы, а умения. И это было ценнее любого серебра.

Глава 8: Сказания о Ледяных Духах

Пока другие варяги торговали на площади, пили в корчме или чинили снаряжение, Эйнар нашёл себе иное развлечение. Его словно магнитом тянуло в кузницу. Казалось, он находил какое-то странное утешение в привычном для себя жаре горна и ритмичном звоне металла, что напоминал ему стук молотков на верфях далёкой родины. Он без спроса присаживался на широкое сосновое бревно у стены, доставал из-за пояса объемистую кожаную флягу с терпкой варяжской медовухой и, ничуть не смущаясь молчания Прохора, начинал рассказывать.

Ратибор в это время работал, приводя в порядок оружие гостей. Он сидел верхом на скамье с ножным приводом, приводя в движение тяжелый точильный круг. Вода из рога медленно капала на камень, а он с предельным вниманием прижимал к его влажной, шершавой поверхности лезвие варяжской секиры. Сталь была отменного качества, твердая и вязкая, и при заточке на ней проступал едва заметный волнистый узор – знак мастерской работы. Скрежет металла о камень был единственным ответом на речи Эйнара, но Ратибор слушал, впитывая каждое слово.

«Знаешь, парень, чем отличается ваш дух от нашего?» – начал Эйнар, сделав долгий глоток и вытерев губы тыльной стороной ладони. – «Вот ваша ведунья… ну, та, что у леса живёт. Она мне говорила: леший в лесу, водяной в реке. У каждого своя вотчина, свой дом. Он хозяин своего места. Логично. Понятно».

Он снова отхлебнул. «А наши главные духи… у них нет дома. Они приходят из ниоткуда. С моря. Вот представь себе: ночь, штиль, и вдруг на море опускается туман. Густой, белый, как свежее молоко. Драккар твой идёт почти вслепую, скрипит оснастка, и слышно только, как вода плещется о борта. Тишина такая, что в ушах звенит. И вдруг из этой белой пелены, прямо по курсу, показывается другой корабль».

Эйнар понизил голос, и его весёлые глаза стали серьёзными. «Корабль-призрак. Паруса у него – рваные клочья, а на палубе… мертвецы. Раздувшиеся, синие, с глазами как у варёной рыбы. Из бород у них свисают тина и водоросли. Это драугры. Утопленники, которые не нашли покоя. И они ненавидят живых всей своей мёртвой душой. Если кормчий не успеет повернуть, если вы не належёте на вёсла изо всех сил, они пойдут на абордаж. И тогда… лучше уж самому броситься в воду».

Ратибор на мгновение остановил вращение точила. Скрежет затих. Истории Велемудра и Заряны были страшными, но они были о духах земли, леса, дома. О тех, чьи повадки можно было изучить, чьи владения – обойти стороной. Рассказы Эйнара дышали бесконечным холодом и бездонной пустотой открытого моря. Это были духи хаоса, духи безграничной стихии.

«А ещё есть Кракен», – продолжил варяг, и в его глазах блеснул дикий, суеверный огонёк. – «Старики говорят, он спит на самом дне, в такой глубине, куда не проникает свет. Большую часть времени он спит, и слава богам. Но иногда… иногда он просыпается от голода. И тогда он поднимается. Он огромен, как целый остров, парень! Из воды показывается его спина, поросшая ракушками, а потом… щупальца. Толщиной с вековой дуб. Они обвивают твой корабль, и тот трещит, как ореховая скорлупа. Он утащит на дно весь драккар, вместе со всей командой, и даже крикнуть никто не успеет. Против Кракена нет ни меча, ни топора, ни молитвы Одину. Только слепая удача и попутный ветер».

Эйнар говорил без умолку. Он рассказывал о светлых альвах, прекрасных, как первый рассвет, живущих в своих холмах, чья музыка настолько волшебна, что, услышав её, можно сойти с ума от тоски или уйти за ними навсегда. О коварных нёккенах, водяных духах, что обитают в лесных омутах и заманивают неосторожных путников, принимая облик прекрасной обнаженной девы, что расчесывает золотым гребнем волосы, или белой статной лошади, предлагающей себя оседлать.

Мир Ратибора, уютный и грозный, ограниченный стенами Переяславля и рассказами о степных демонах, внезапно треснул и раздвинул свои границы до ледяных морей Норвегии и туманных фьордов Швеции. Он вдруг понял, что у каждого народа, у каждой земли есть свои собственные страхи, свои собственные духи. И духи этого северного мира были иными – более древними, безразличными, масштабными. Им не было дела до пролитого молока или забытого угощения. Они были силой самой природы, безжалостной и прекрасной в своей дикости. И это знание одновременно пугало и завораживало его.

Глава 9: Карта Мира

На третий день пребывания варягов в городе в кузницу пожаловал сам Ульф. Его появление заставило даже Прохора выпрямиться и отложить работу. Вожак каравана двигался с неторопливой уверенностью человека, привыкшего повелевать. Он пришёл забрать отремонтированный щит своего воина. Ратибор вынес его из сумрака кузни на свет. Щит преобразился. В его центре, там, где раньше зияла трещина, теперь красовался новый, крепкий железный умбон, отполированный до тусклого блеска. Заклепки сидели ровно и прочно.

Ульф взял щит в свою огромную, как лопата, руку. Он не просто осмотрел его – он его прочувствовал. Проверил вес, провёл мозолистым пальцем по кромке умбона, постучал костяшками по дереву, слушая звук. Его лицо, обычно суровое и непроницаемое, на миг смягчилось. Он удовлетворённо кивнул и, не торгуясь, отсыпал Прохору несколько рубленых серебряных дирхемов – честную плату за добрую работу.

Пока Прохор заворачивал в тряпицу заточенные секиры, Ульф, чтобы не стоять без дела, подошёл к широкому верстаку, на котором обычно лежали заготовки и инструменты, и развернул на нём видавший виды свёрток. Это был большой кусок мягко выделанной оленьей шкуры, пожелтевшей от времени и испещрённой линиями, нарисованными углём и какой-то стойкой коричневой краской.

Это была карта.

Ратибор, стоявший поодаль, замер, как завороженный. Он никогда не видел ничего подобного. Карта была грубой по исполнению, но поразительно подробной. Его взгляд сразу выхватил знакомый, мощный изгиб синей линии – Днепр. Он нашёл на ней маленький, едва заметный кружок с корявой рунической подписью, которую он с трудом, но прочёл: «Переяславль». От этого у него в груди что-то дрогнуло. Его родной город, весь его мир – был лишь крошечной точкой на куске оленьей шкуры.

Выше по течению реки стоял кружок побольше: «Кёнугард» – Киев. А дальше… Дальше великая река, словно древесный ствол, текла на север, принимая в себя притоки-ветви, на которых были отмечены другие города, чьи названия Ратибор слышал лишь в песнях и сказаниях: Любеч, Смоленск, Полоцк. Потом река обрывалась, и начинался волок, отмеченный пунктиром, а за ним – другие реки, что вели к огромному, безграничному синему пространству с надписью «Варяжское море». На другом, дальнем краю этого моря были нарисованы изломанные, похожие на когти хищного зверя берега – фьорды. И рядом стояла одна руническая надпись: «Heima» – Дом.

«Видишь?» – вдруг спросил Ульф, заметив пристальный взгляд юноши. Его голос был низким, рокочущим. Он ткнул в карту своим толстым, похожим на обрубок, пальцем. Палец закрыл собой не только Переяславль, но и добрую половину окрестных земель. – «Мы сейчас здесь».

Его палец медленно пополз вниз по карте, вдоль течения Днепра. «Отсюда мы пойдём на юг, мимо островов, к порогам. Там придётся тащить корабли и товары по берегу, отбиваясь от печенегов». Линия пересекла опасные значки, похожие на молнии. «А потом – к грекам, в их великий город. В Миклагард». Палец остановился на самом краю шкуры, там, где был схематично, но с явным благоговением нарисован огромный город с высокими стенами и круглыми куполами церквей.

Ратибор смотрел на этот пожелтевший кусок кожи, и у него перехватило дыхание. Это была не просто схема рек и городов. Это была сама жизнь. Каждая линия была дорогой, каждый кружок – пристанищем. Вся его жизнь, все его знания, страхи и надежды умещались на крошечном пятачке этой карты. А вокруг, за его пределами, простирался мир. Огромный, неизведанный, дышащий опасностями и обещаниями, полный городов, которых он никогда не видел, морей, о которых он только слышал, и дорог, ведущих к самому краю земли.

В этот миг он почувствовал себя не просто жителем Переяславля, стоящего на границе Степи. Он почувствовал себя обитателем крошечного, одинокого острова посреди безбрежного, манящего океана. И этот океан звал его.

Глава 10: Пыль Дорог

На утро пятого дня Переяславль проснулся от знакомого шума, но на этот раз он был полон суеты сборов. Северный ветер, погостив, собирался лететь дальше. Караван готовился к уходу. Повозки, скрипя, снова выстроились в длинную вереницу, но теперь под просмоленными тканями лежали мешки с зерном, бочонки с медом и желтые круги воска. Кони, отдохнувшие и сытые, нетерпеливо били копытами. Сами варяги, шумные, хмельные после прощальной ночи в корчме и довольные крайне удачной торговлей, перебрасывались гортанными шутками, проверяли подпруги и седлали своих крепких лошадей.

Ратибор стоял, прислонившись к косяку родной кузницы, и молча провожал их взглядом. За эти несколько дней мир вокруг него необратимо изменился. Прохор, стоявший рядом, что-то ворчал себе под нос о шумных гостях и сломанных вещах, но Ратибор его почти не слышал. Он смотрел на этих людей, для которых уход был таким же естественным, как для него самого – приход в кузницу поутру.

Эйнар Рыжебородый, уже сидя в седле, заметил его и, широко улыбнувшись, направил своего коня к нему, отделившись от основного потока.

«Эй, кузнец!» – крикнул он весело, и его голос перекрыл общий шум. – «Мы дальше, на юг, к жадным грекам. А ты тут остаёшься, лемеха ковать?» В его голосе не было издевки, лишь добродушная констатация факта.

Ратибор молча пожал плечами.

Эйнар усмехнулся. «Слушай мой совет. Если когда-нибудь эта работа тебе надоест, и ты надумаешь своими глазами посмотреть на Кракена – иди на север, вверх по реке. Дойдешь до моря, а там любой рыбак укажет путь на Готланд. Спросишь там Эйнара Рыжебородого. Скажешь, что ты тот самый парень, который не просто машет молотом, а чувствует его. Может, тебя не так быстро утопят!»

Он подмигнул и, прежде чем Ратибор успел что-либо ответить, сунул руку в седельную сумку и бросил ему что-то небольшое и темное. Ратибор поймал предмет на лету. Это был маленький, продолговатый точильный камень из гладкого серого сланца, идеальный для правки меча в походе.

«Чтобы клинок был острым!» – крикнул Эйнар на прощание, хлестнул коня по крупу и, взметнув пыль, помчался догонять своих.

Караван медленно, одно звено за другим, вытягивался из южных ворот. Шум повозок, голоса людей и ржание лошадей постепенно стихали, таяли вдали, оставляя за собой лишь густое облако дорожной пыли, которое долго не оседало в неподвижном утреннем воздухе. Скоро и оно рассеялось, и на улице снова воцарилась привычная, но какая-то оглушающая после всего этого гама тишина.

Ратибор стоял один посреди улицы, сжимая в руке гладкий, прохладный камень. Подарок от человека, который уже был далеко. Город вокруг него вдруг показался ему невыносимо тесным, словно стены сдвинулись и давили на плечи. Эти самые стены, что раньше давали чувство покоя и безопасности, теперь казались решеткой добровольной тюрьмы. Плац, где он с гордостью оттачивал удары, – всего лишь маленьким, пыльным двориком.

Он посмотрел на юг, в ту сторону, куда только что ушёл караван, – в сторону порогов, Миклагарда и тёплых морей.

Затем он обернулся и посмотрел на север – туда, откуда они пришли. Туда, где были Смоленск, Полоцк, Варяжское море и дом Эйнара, остров Готланд.

В этот миг он с ошеломляющей ясностью осознал, что мир лежит перед ним, словно та самая карта на оленьей шкуре. Весь он пронизан дорогами, путями и реками, что зовут в дорогу. И на каждой дороге, в каждой реке, в каждом лесу его ждали свои испытания, жили свои духи, таились свои опасности и свои чудеса. Та смутная тоска, та жажда испытаний, что томила его все эти годы, наконец обрела четкое имя. Она называлась «путь».

И Ратибор понял с пугающей, но пьянящей ясностью: он больше не сможет спокойно и размеренно жить в Переяславле. Он перерос его. Рано или поздно, может быть завтра, а может через год, он сделает свой шаг за эти ворота. И было уже не так важно, в какую сторону он пойдёт – на север или на юг. Главное – сделать этот первый шаг.

Глава 11: Глас Бирюча

Неделя утекла, как вода сквозь пальцы, с тех пор как караван варягов скрылся в южной пыли. Жизнь в Переяславле, всколыхнувшаяся на несколько дней, снова вошла в свою привычную, размеренную колею. Коровы так же лениво брели на пастбища, торговцы так же зазывали покупателей, и дым из печных труб так же ровно поднимался в осеннее небо.

Для всех, кроме Ратибора. Он всё так же, повинуясь привычке, работал в кузнице и тренировался на плацу, но что-то внутри него сломалось. Сама суть этих занятий изменилась. Раньше звук молота о наковальню был для него музыкой силы и созидания; теперь он казался глухим и бессмысленным, как стук в стену темницы. Прежде границы тренировочного поля были ареной для оттачивания мастерства; теперь они ощущались удушающе тесными, как загон для скота.

Его мысли больше не жили в Переяславле. Они блуждали далеко за его стенами. Закрывая глаза, он видел не пляшущие угли в горне, а извилистую линию Днепра на старой оленьей шкуре. Он мысленно прокладывал путь на север, к ледяным морям и туманным фьордам, где драугры выходят из тумана, а затем на юг, к речным порогам и далёкому, сказочному Миклагарду. Мир за стенами, прежде бывший лишь абстрактным понятием, теперь манил и звал его с непреодолимой силой. Пыль плаца казалась пресной, а жар кузницы – удушливым.

И вот однажды, в тихий полдень, когда город дремал под ласковым осенним солнцем, эту летаргию разорвал резкий, пронзительный звук. Словно ледяной клинок, он вонзился в мирную тишину. Это был княжеский бирюч, глашатай.

Город встрепенулся. Лай собак, кудахтанье кур, недовольное мычание скота. Люди стали выходить из домов, отрываясь от своих дел, протирая глаза и с любопытством переглядываясь. Ратибор, чьё сердце подпрыгнуло от этого звука не просто от неожиданности, а от какой-то смутной, отчаянной надежды, вытер руки грязной ветошью и тоже направился на главную площадь.

Бирюч, высокий, сухопарый мужчина, чья важность была подчёркнута добротной княжеской ливреей, уже стоял на ступенях веча. Он не спешил, с умышленной медлительностью дожидаясь, пока вокруг соберётся приличная толпа. Он обвёл собравшихся – ремесленников, торговцев, женщин с детьми, свободных крестьян – своим привычным, слегка надменным взглядом, а затем с резким треском развернул пергаментный свиток.

«Слушайте слово князя Мстислава!» – прогремел его зычный, хорошо поставленный голос, перекрывая гул толпы. – «Зима близко, а с нею и голодные степняки выходят на тропу грабежа! Дабы укрепить южную границу и защитить земли наши, князь набирает охочих людей для службы на заставе Змеиный брод!»

Толпа мгновенно зашумела, по рядам прокатился тревожный ропот и перешёптывания. Змеиный брод. Одно это название, произнесённое вслух, заставило многих поежиться. Старики забормотали, женщины начали испуганно креститься. Место было гиблое, проклятое. Настоящая пасть, что каждую зиму требовала своей кровавой дани.

Бирюч выждал, пока эффект от его слов достигнет цели, и продолжил, возвысив голос:

«Требуются добрые молодцы, не боящиеся ни острой стали, ни злого духа! Срок службы – три суровых месяца, до самых вешних вод!»

Если для большинства эти слова были предупреждением, то для Ратибора они прозвучали как личный вызов. Ни стали, ни злого духа. Эти слова словно соединили две половины его жизни – физическую силу, закалённую в кузне и на плацу, и тайные знания, полученные от Велемудра и Заряны. Это был не просто призыв на службу. Это был знак. Это был тот самый путь, который сам шёл ему в руки. В то время как толпа вокруг него отпрянула в страхе, Ратибор сделал невидимый шаг вперёд. Его тоска обрела имя – Змеиный брод.

Глава 12: Цена Крови и Золота

Тревожный гул не утихал, а лишь нарастал. Вокруг Ратибора люди перешёптывались, и слова «Змеиный брод» передавались из уст в уста, как дурное предзнаменование. Рядом с ним оказался старый лавочник Онисим, торговавший воском и мёдом. Он нервно теребил свою жиденькую бороду и, наклонившись к Ратибору, зашептал так, словно боялся, что духи Степи могут его услышать.

«Проклятое место, – бормотал он, и от него пахло луком. – Стоит та застава на самой границе с Дикой Степью, у змеиной речки. Там земля иная. Не наша. Каждую зиму её то половцы жгут, то кикиморы степные гарнизон изводят. Насылают болезни, сводят с ума, по ночам стонут так, что у самых храбрых гридней сердце в пятки уходит. Прошлой зимой сын Мирошки, Гордей, пошёл туда… вернулся только его щит, пробитый в трёх местах. Оттуда редко кто целым возвращается, парень. Весной, когда лёд сойдёт, хорошо если половина вернётся».

Его слова были не единственными. По толпе ползли и другие слухи, один страшнее другого. О воинах, что сходили с ума от шёпота в степном ветре. О часовых, исчезавших без следа прямо с постов. О степных духах, что принимали облик павших товарищей и звали за собой в туман.

«Тогда зачем князю людей на верную смерть посылать?» – выкрикнул кто-то из толпы, коренастый гончар с руками, перепачканными глиной. Это был вопрос, который висел на языке у всех.

Бирюч, услышав это, не смутился. На его лице промелькнула холодная усмешка человека, который уже тысячу раз слышал подобные вопросы.

«За службу и отвагу князь Мстислав платит щедро!» – его голос снова, как молот, ударил по площади, перекрывая любой гомон. Он сделал драматическую паузу, обводя взглядом лица, полные сомнений и страха. – «Каждому, кто отстоит на заставе три зимних месяца и вернётся живым, будет выплачено по десять гривен серебром!»

Толпа ахнула. На этот раз это был не ропот страха, а коллективный, сдавленный вздох изумления. Десять гривен. Это было не просто много. Это было целое состояние. Сумма, способная изменить жизнь. За такие деньги можно было купить хороший дом с хозяйством и коровой. Выкупить из долговой ямы всю семью. Открыть свою мастерскую и больше никогда не гнуть спину на чужого дядю.

За такие деньги многие были готовы рискнуть. В глазах людей зажёгся лихорадочный огонь. Но он быстро погас. Мужчины смотрели на своих жён, что крепче прижимали к себе детей, и на их лицах отражалась вся тяжесть выбора. Что толку в серебре, если твои дети останутся сиротами?

И толпа начала медленно таять. Большинство, повздыхав, покачав головами и поохав, стали расходиться по своим делам. Жизнь, пусть и небогатая, была дороже любого, даже самого большого, серебряного клада. Семья, дом, привычное ремесло – всё это держало их крепче любых цепей. Остались лишь немногие. Несколько хмурых мужиков с отчаянием в глазах, загнанных в угол долгами и нуждой. Для них этот риск был последним шансом вырваться из петли. Да горстка безусых юнцов, чья кровь кипела от жажды славы и приключений, и чьи глаза горели безумным азартом.

А Ратибор стоял как вкопанный, не шевелясь. Деньги его интересовали мало. Жизнь в кузне, помощь Велемудру и Заряне давали ему кров, еду и всё необходимое. Он не стремился к богатству. Но слова бирюча – «не боящиеся ни стали, ни злого духа» – ударили ему прямо в сердце, как удар молнии.

Это был тот самый вызов. Та самая проверка, которой жаждала его душа. Всё, чему он учился – бесполезная теория, запертая в стенах города. Все его тренировки на плацу, вся его сила, закалённая в кузне. Все его знания о рунах и травах, полученные в тишине домов наставников. Вот где всё это могло обрести истинный, кровавый, настоящий смысл.

Это был его шанс. Шанс выйти из давящей тени своих легендарных родителей. Шанс доказать не им, давно лежащим в сырой земле, не Прохору, не Воибору, не всему городу, а самому себе, и только себе, что он чего-то стоит. Что он не просто «сирота», не просто «сын Рады и Светозара», а Ратибор. Человек, способный встретить лицом к лицу и сталь, и потусторонний ужас. И выстоять. Или умереть, пытаясь.

Глава 13: Разговор в Кузнице

Вечер опустился на Переяславль, укутав его в прохладные тени. Ратибор не пошёл ни к Велемудру, ни к Заряне. Его ноги сами привели его туда, где он провёл большую часть своей жизни – в кузницу. Огонь в горне уже погас, и в помещении было сумрачно и тихо. Лишь потрескивала остывающая кладка, да пахло железом и углём. В этом полумраке, на грубой скамье, сидел Прохор. Он не отдыхал – мастер никогда не сидел без дела. В его мозолистых руках была рукоять старого молота, и он медленно, вдумчиво обматывал её свежей кожаной лентой.

Ратибор вошёл и встал рядом, вдыхая знакомый с детства запах. Он не знал, как начать разговор. Слова застревали в горле, казались глупыми и неуместными. Но они и не понадобились.