Приворот для неудачника

Странная иллюзия

Повесть

Он часто говорил, понижая голос, испуганно оглядываясь. Он говорил, что они не то и не те, какими видят себя, он упорно доказывал, что жизнь человечества – это совсем другая жизнь. А то, что их сейчас окружает, всего лишь иллюзия и совершенно неверное восприятие действительности органами чувств разумного существа. Две ноги, которыми они попирают землю, не две… а шесть, и рук столько же. И многое другое у них совсем не человеческое, а… а… муравьиное.

Над ним смеялись, издевались, иногда пытались понять и тогда водили к психиатру. Консилиум врачей его воспринимал очень серьёзно, абсолютно во всём больному верил и соглашался. Через месяц Рыжего Большого Муравья, как его прозвали, отпускали к родственникам. Врачи недоумённо пожимали плечами на затаённый вопрос встречавших. «Абсолютно вменяем. Попробуйте разнообразить рацион питания. Чаще выгуливать на природе, предпочтительны хвойные леса у больших муравейников. Тонко реагирует на запахи. Смог большого города на психику…» – тут выписывающий врач обычно запинался. Если пациент болен, то его место в больнице. Если нет, то он здоров и вполне может жить под своим именем. Но уже давно Рыжего Большого Муравья не называли гражданским именем Олег, для всех он удобно связывался с коротким, как выстрел, словом – Мур… раш.

Мураша на природу вывозить никто не собирался. Год он отмалчивался, отсиживался в малюсенькой комнате, которую после развода и ухода семьи старший брат смог выбить для него, имея влияние в горкоме, и в жилфонде заседал замом главы комитета по правам инвалидов-производственников. Он смог доказать, что пятнадцать лет работы на Байконуре изменили брата до состояния нечеловеческого. И внешне он очень изменился. Заимел Мураш огромные подвижные рыжие усы. Стал голенаст и проворен. Семейная наследственная прихоть – некоторая полноватость в районе брюшка – исчезла, обозначилась осиная талия. Брови кустились, выпячивая глаза из-подо лба. Брат мало говорил, ещё меньше слушал, но всё про всех знал. И не успев кто-либо что-то спросить, сразу же получал ответ.

…Однажды Мураш исчез. Комната оказалась запертой изнутри. Взломав дверь, все застыли на пороге. Полчища рыжих больших муравьёв носились по комнате, постепенно исчезая в щелях. Но когда муравьи пропали, пропала и обстановка комнаты. Поражённые свидетели наблюдали, как на глазах исчезли телевизор, холодильник и прочее. Только что они клубились рыжей ужасающей массой. И вот!.. нет их!.. Нет старых, тиснёных золотом, обоев, нет досок пола, нет штукатурки и краски. Абсолютно голая бетонная коробка…

Покрутив головами, повздыхав, пригласили представителей власти и родственников, составив акт о происшествии, подписали его и через некоторое время, восстановив за свой счёт жилое помещение, старший брат продал его. Новые жильцы о муравьях ничего не слыхали, жили себе поживали. Старший брат на вырученные деньги купил себе ярко красный «Жигуль». Вздыхая, крутил баранку. О Мураше он помнил, даже соорудил на кладбище памятничек, поминал брата в религиозные праздники, с любовью посматривая на «Жигули».

Как-то наехало в область множество разных делегаций: делились опытом ведения натурального хозяйства в условиях завершённого строительства социализма и незавершённого построения коммунизма. Весь наличный транспорт пришлось задействовать. Старшему брату, числившемуся пропагандистом, пришлось поработать немного, естественно, с хорошей оплатой шофёром у германских сельских пролетариев. Ребята хоть куда, по-русски знали: шнапс, яйко, сало, млеко. На своём же приусадебном участке всё это в избытке и продемонстрировал Старшой гостям.

Сегодня область, освободившись от делегаций, залечивала раны. Поддерживая гудевшую голову ладонью, Старшой жаловался братскому памятнику на неблагодарность руководства. Компенсировать убытки отказались, пообещали таким же образом для обмена опытом отправить к братским немцам на следующий год. Но этот год коту под хвост. Яйки подмели в течение недели подчистую, одна скорлупа осталась. Шнапсом и млеком заблевали все углы и закоулки. Сало с двух поросят умялось в бюргерское брюхо.

Ну, сидит брат, жалуется. Смотрит, бежит муравей по досочке, прихрамывает, за ним трое гонятся, покусать стараются. Вспомнил Мураша, взял соломинку, отгонять преследователей пытается. А никак не отбить рыжего, хромого, одного остановит, другие тут как тут. Увлёкся не на шутку человек, ругается, помочь изо всех сил старается одинокому бойцу. Раззадорился так, что в сердцах и рявкнул: «Ну, паразиты. Мне б ваши заботы, дал бы по мусалам, заобидели брательника!»

И уже держит в руках-лапках длинную пику. Старшой обороняет братишку-Мураша от нападавших. И тех он знает, хоть и в муравьином обличье. Огромными жевалами щёлкают, все из обкомовского гаража шоферюги, не один литр водки выпит с ними. Шерудит пикой Старшой, недоумевает, Мураша отбивает, чтоб порасспросить, а у того в руках сабелька, совсем и не сабелька – зубочистка.

Гришка, здоровый краснорожий бугай, машет палашом, привык с секретарём пасть драть почём зря, орёт:

– Ты с кем, Одинцов? За наших, ежели, руби этого падлу, если супротив племенной власти, сам на куски развалишься.

– Да я что? – отмахивался в растерянности от наседавших, вспомнив, что фамилия его Одинцов и зовут его Василий. – Обождите! – кричит, – дайте сообразить, что к чему.

– Нечего соображать, – машет зубочисткой Мураш, да так ловко, что шоферюге зама Лосева в лоб попал, отпрыгнул тот, матерится:

– Одинцов! Сволочь! Шеф с тебя шкуру спустит. Вяжи лазутчика, шпиона… Он Гордом чуть не взорвал.

– Не слушай их, Вася, этих жополизов, они из поколения ямщиков, приказчиков, половых. Мы не какие-нибудь. Наш Батя статский советник, не пристало ублажать всякую рвань.

– Это мы рвань?! – шоферюги ринулись на Одинцовых. Палаш Гришки яростно сверкнул над головой Василия.

Битва получилась нешуточная.

– Плохо дело, не сдюжить нам, – простонал Василий, с трудом отбив ещё один выпад Гришки Дубова.

– Не дрейфь, брат, лучше пасть в честном бою за правое дело, чем всю жизнь подметалой, да и они не в форме, разожрались, зажирели на обкомовских харчах, выдохнутся, терпи, братан!..

Шофёр третьего, Грибов Денис, совсем хилый муравьишка, выдохся первым, зашептал:

– Вась, мы сейчас вроде отступим, а ты Родине и делу вождя присягал, попомни всё-таки. И причём тут статссоветники и половые… да кучеры, мы уже семьдесят лет как равны. Он у тебя из психушки не вылазил, возьми башку в руки, обдумай, осмотрись, и как обомнёшься, вяжи его, и к нам.

Мураш чутко прислушивался, но лязг оружия и сопенье противников заглушал звуки.:

– Не поддавайся на красную агитацию. Заманивают, ублажают. А потом на кол садят и по всей епархии возят.

– Не поддаюсь!.. – крикнул Василий. Шепнул между лязгом, – за мной не пропадёт, я в мамку пошёл, а она в бабку, а бабка в подёнщицах у помещика спину гнула, мне с ними не по пути.

Сражающиеся одновременно прекратили бой. Отпрыгнули в стороны. Жгучий пот стекал по тугим, цвета янтаря с зеленью, бокам Одинцова. Мощью вздымались алые панцири груди шоферов с верхнего дома. «И совсем мы не рыжие, а с оттенком», – подумал Василий.

– Ты у нас попадёшься, Иуда! – погрозил Мурашу здоровенный Гришка. – Ты, сволочь, вспомни, кто тебя кормил, учил, за чей счёт по больницам прохлаждался? – Шофера с нескрываемой злобой смотрели на Мураша.

– Прикидывался блаженненьким… – шипел Лосев. – Ноги тебе поотшибать.

Мураш не отвечал, разглядывая подломанную конечность. Но Вася чувствовал, как исходит от него душистая волна презрения и ненависти к противнику. Заметил, что и те, в общем, жевлаками шевелили вяло. Однако, отборная ругань свербила у него где-то в районе лба. «Неплохо б отдохнуть, собраться с мыслями», – переживал Васька.

В последний раз, обменявшись угрозами, только что сражавшиеся с превеликой яростью и проворством, расползлись в разные стороны, покачиваясь, и суясь мордами в землю – так устали.

– Братан, Мураш… Олег! Объясни хоть ты, куда это я вляпался. Деревья диковинные…

Олег, постанывая, выпрямил надломленную лапу, приложил к ней палку, плотно примотал травинкой верх и низ: – О! Как новая, – мазнул соком рану, проколов шипом задней ноги мясистый лист, – к вечеру заживёт. Говоришь, братец, объяснить? Изволь! Сколько я объяснял вам, что мир совсем не тот, каким нам представляется. Ну, а я его всегда таким видел.

– Как это, таким?! – вскричал Василий. – Я тоже собственными глазами и видел, и руками все трогал, и тебя нянчил с детства. Нормальным мальчишкой ты рос… две руки, голова, глаза, рот…

– А сейчас ты каким себя видишь?

– Ну, каким?.. Муравей я! – попробовал себя ущипнуть за голенастое бедро Василий. – Ой! Всё натурально. Хоть и пластмасса голимая.

– Ну вот, и когда ты находился вроде бы в человеческом образе, ты также всё натурально ощущал, но натуральный ты сейчас.

– А может, тогда! – вскричал Василий. – Я назад хочу. Пусть, чёрт с ним, я там и ненатуральный, хочу туда!

– Дурак ты, Васька. Мы туда, может, и вернёмся, но закончив тут начатое там в семнадцатом году.

Васька озадачился:

– А чего там заканчивать? Живём не хуже других, нас не трогают, мы тоже.

Олег вздохнул:

– Надо до родных мест двигаться, сил подкопить, и мы… дело янтарное не позволим погубить.

Василий, опираясь на пику, брёл за братом. Кругом камни, валуны огромные, листья небо заслоняют, брёвна всякие набросаны:

– Слышь, Олег! А люди так и остались людьми? Они на нас и наступить могут? Или машиной переедут… Или лошадь копытом придавит.

– Нет людей, нет машин, нет коров. Вон корова… – на огромном поле зелёного листа действительно паслись здоровенные коричневые твари. Брюхо у них отвисало, как бочонок. -Тля это, корова, значит. Есть хочешь? – Мураш свистнул, пастух-муравей схватил тлю и в мгновение подтащил к братьям. Из брюшка у неё сочилась прозрачная душистая жидкость, наполняя ароматом воздух.

– Ни за что… Что я!.. – возмутился Василий.

– Ох, и намучаешься с тобой! Фантазии у тебя, брат, и в юные годы нехватка наблюдалась. Отключись, отбрось пережитки далёкого ума. И всё у тебя по нормальному насекомскому мышлению пойдёт.

– Я человек! Родился им. Мои предки и знать не знали, что какую-то вонючую тлю сосать их потомок будет. Что же там исправлять в историческом процессе? Не хочу! Не желаю!..

Брат, молча, но очень недоброжелательно, пил так называемое молоко медовое. Есть очень хотелось, скрепя сердце тронул усом жидкость и Василий: «Вкусно…». Но признаться и согласиться с метаморфозой он не желал, сдерживая себя, с раздражением и брезгливостью слизывая с листа медок. Брат косил округлыми сферическими глазами, хмыкал.

– Не ершись. Признай факт и живи. К сожалению, безыдейность у нас не приветствуется. О бабке не вспоминай. Дед у нас, подтверждено бумагами и записью в книге вечных ароматов, – статссоветник коллежской юстиции. А пока, Васенька, в силу твоей половинчатой натуры во всём слушаться меня. Порядки у нас, вроде, и не людские, но инакомыслие карается строго: оборвут конечности и отдадут на съедение льву.

– Какому льву?

– Двоешник ты, Васька! Зоологии не знаешь. Баклуши бил.

Старшой насупился:

– Не баклуши… общественная работа, всякие нагрузки…

– Да-да! Видишь, яма конусом вниз?

– А ямы все конусом вниз!

– Ладно! Слушай, там насекомое, муравьиный лев. – Мураш подобрал огромный сук, швырнул в яму. Оттуда полетели камни, песок, выскочило рогатое уродище, поводило выпученными глазами, зло щёлкнуло челюстями и зарылось в песок.

– Это тоже человек?

– А ты думал. И тля – человек. И оса пролетела – человек. Каждому характеру – свой образ!

Василий поёжился, вглядываясь в полосатое гудящее страшилище:

– И с каким это характером обиталось оно в человеческом облике? – кивнул в сторону ямы.

– Представь себе.

– Дурдом какой-то!

– Может, и из дурдома, т.е. из моей, не очень отдалённой обители земной, но вполне вероятно, из твоей конторы, горкомовской.

Василий устал, ему хотелось спать, солнышко золотило верхушки стеблей разнотравья. Мимо них мчались янтарного цвета муравьи, на себе тащили всякий скарб: камни, палки, какие-то сооружения.

– Давай, родственник, и мы поспешим. Жизнь наша теперь – муравьиная, на ночь город полностью изолируется. Опоздаем если – пропадём, ни за что не пустят.

– Я же говорю, дурдом… – бурчал Василий, ковыляя за братом.

– Возьми камень, неси что-нибудь, тунеядцев не любят. Ох! Намучаюсь я с тобой! Никуда не годишься, ни в охрану тебя, ни в бойцы. С такими челюстями мух гонять. В пастухи… – коротконог. Может, сапёром? – скептически глянул на понурого Василия. – Ни богу свечка, ни чёрту кочерга. И как тебя партийные привечали? За что? Мда… Будешь при мне. В янтарном движении я не последний снизу.

Солнце с трудом пробивалось сквозь густую листву. Заметно похолодало. Муравьи сплошным потоком вливались в открытые настежь ворота огромной, под небеса, горы.

Олег пояснил:

– За тысячи вёрст окрест такого мегаполиса нет… Вот она где силища настоящая!

– Лопату взять да одним махом срыть или спичку…

– Но ты!.. Не вякни при посторонних по поводу лопаты. Чушь! А вот спичка – дело стоящее.

Охранник у входа остановил Василия, его челюсти, огромные, клонившие голову вниз, приоткрылись:

– Это свой.

– Запах с душком.

– Ничего, подержим некоторое время в маточной – не узнаешь.

Братья спешили по длинным коридорам, устланным паркетом, в стенках коридора находились небольшие отверстия, там виднелись комнаты, в некоторых копошились муравьи, устраиваясь на ночлег. Не выдержав, Василий заглянул в одну. Посредине стоял даже стол, две большие лавки, два топчана, настенный шкаф с книгами, в углу телевизор. Большой муравей в очках читал газету, другой что-то месил ступкой в чашке, не иначе – муравьиха.

– Идём, идём! Это рабочие лошадки. Нечего смотреть. У нас персональные апартаменты.

Коридор постепенно расширялся, стены, по мере их приближения, люминесцировали ярче и постепенно темнели у них за спиной.

– Однако!..

– А ты как думал? Видишь, глазки по углам? Это видеокамеры с встроенным определителем запаха. Чужой никак не проберётся.

– К чему такие предосторожности?

– Поживёшь – узнаешь. Мир, как и наверху, разделён на два лагеря, янтарный и рыжий. В рыжий входят все: и чёрные, и красные, и белесые, и другие оттенков. Мы же без всяких примесей – ум, цвет эпохи.

– Короче, голубая кровь!

– Ладно ёрничать, сейчас на Большой совет, потом отдыхать.

– Съезд партийный?

– Нет! На съезде расписано всё до слова, до минуты. Заучено, зазубрено и одобрено. У нас по-другому – демократия: любой высказывается сколько хочет и чего хочет.

– Точно, дурдом!.. – сощурился Василий в ехидной гримасе.

– Сам ты… недотёпаный. У муравьёв язык запашистый. Особо чувствительные составляют Совет, сидят, нюхают умные, нужные мысли. Никому не требуется на сцену выходить, за трибуну, к микрофону.

– А кто решает, что умно, а что нет?

– Никто… Вылупляются такими, они дурь всякую не воспринимают. Возьми нашу контрразведку, только крамольные запахи улавливают, остальные мимо.

– Ничего не пойму. Муравьи сейчас, это же люди в недалёком?

– Верно! Входи, я ж тебе сказал, что тот мир, это иллюзии, канувшие в лета. А действительность тут. А лучше постой у входа с охраной. Черт те чем от тебя несёт, не успеешь оглянуться, без башки останешься. Повернись, побрызгаю маленько. Стой вон с этим, мордатым. Он примерно нашей вони… где-то чего-то и там охранял.

Заглянув в зал, где собрался Совет, Василий открыл рот. Огромная площадь – края не видать – расчерчена строгими квадратами. Каждый квадрат – тысячи муравьёв в шеренгах. Все фигуры строя абсолютно одинаковые по размеру, но отличаются оттенками: от янтарно-красного до янтарно-коричневого. Он видел, как брат присоединился к более светлым и крупным; их, вроде, меньше.

«Наверное, Совет, – решил Василий, – тоже мне, законодательные органы», – хмыкнул он и тут же почувствовал чей-то внимательный взгляд. Здоровенный пузатый муравей злобно смотрел на него с той стороны входа. В руках бугай держал острую пику, на боку в кобуре висел пистолет, похожий на грушу с ручкой. «Ядом, наверное, брызгает, пожалуй, пора уносить ноги. Не моё тут обчество. Надо дёру сразу к Гришке дать, а тут повяжут, молчи – не молчи, всё равно информацией пахнет. – ярился Василий, стараясь особенно не выглядывать из-за своего охранника. – Может, пронесёт под чужую вонь?..»

Интерес бугая и всех сосредоточился на большом Совете, если его можно было так назвать.

Не зря сетовал Мураш, что Старшой вполовину человек. Интересно Василию наблюдать, как слаженно маршируют, перестраиваются когорты муравьиного войска. Но всё происходило в абсолютной тишине, ни команд, ни музыки с барабанным боем под ногу не слышалось. Шуршанье прорывалось под черепную коробку Одинцова старшего. В основном все элементы парада он воспринимал в виде ритмичных вибраций и волн запаха, которые мощно накатывали на наблюдающих, заставляя их, в зависимости от назначения, то заходиться в яростном гневе, вздымая лапы с оружием, то замирая в подобострастном экстазе… Но чаще, и муравьиное войско, и многочисленные толпы превращались в бессмысленных манекенов, совершающих абсолютно идентичные движения и гримасы. «Нет! Завтра дам дёру. Ой!..» – спохватился Василий, и начал тут же повторять всё, что делали другие и думать о всеобщей мировой победе янтарного движения.

Брат явился по окончании Совета довольно мрачным, не выдавая информации. По дороге отвёл Василия в спальное помещение:

– Ты тут отдыхаешь до рассвета, Муравьиха-пузотерша поможет расслабиться. Что молчишь? Что-то не так? Не так!.. У нас самое сильное войско на планете, обученное, идейное… – вздохнул. – Вождизм мешает. Ой, как мешает! Чуть нюхнул лишнего, заботного… И пожалуйста! Наиважнейший! Царь! Спаситель-родитель! А там, у рыжих-то, ничуть не лучше, работают органы… Но они с голытьбой вась -вась. Им сам чёрт не сват. Ворьё, отребье. Один на один им западло. Скопом караулят.

Василий слушал разглагольствования брата. Злился… «Паразит, голубых кровей он. Сгноить надо было в психушке…»

– Олег! Разъясни, как вы человечество к общему знаменателю приводить собираетесь? Что за строй будет, что за жизнь?

– Ну ладно! – Мураш развалился на лежаке, щёлкнул когтем по часам на колючем левом запястье. – Полчаса есть, слушай и внимай. – Коммунизм! Это не утопия! Это реально! И мы! Янтарное движение, обдумав, признав свои ошибки, решили, что путь этот в развитии человечества единственно верный.

– Здорово! Решили так решили, а зачем воевать?

– Дело-то в том, что многие понимают идею построения так называемого бесклассового общества очень демократически. Принципы централизма, выборность сверху донизу, отчётность и многое другое, это интеллигентская белиберда. Но и конкуренция, как основной стимул движения общества в капиталистическом мире – тупиковое понятие. Можно, конечно, и анархическое общеустройство, и мафиозное, и плановое… много есть, даже родоплеменное имеет право на жизнь.

– Ну-ну!.. – Василий также прилёг на ложе, стараясь думать вслед мыслям брата, хотя несогласие так и пёрло из него. Но Мураш увлекся и философствовал, ничего не чуя.

– Короче, тоталитаризм и фашизм, что одно и то же, – приемлемое госустройство на планете, но обязательно с элементами демократического централизма.

– Зомбизма… – буркнул Василий.

– Чего? – прервался Мураш. Недолго лежал. Потом встал, глянул на часы. – Дурак ты, братан! Если хочешь видеть порядок и мир, то поставь дело так, чтоб каждая тварь знала своё место.

– Читал я Ефремова, «Туманность Андромеды», ну и хрен, «Часом быка» всё закончилось

– То литература земная, а тут творчество. Рыжие научились отключать все центры, кроме конкретно нужного.

– Что-то я не заметил ни у Гришки, ни у Сашки с Ванькой никакого отключения.

– Всё верно. По сословиям, кастам и возможностям, ну, и по потребностям, конечно. Короче, от каждого по максимуму, каждому по минимуму. Идёт строгий отбор, у них научный, рациональный метод определения способностей. У нас – иррациональный. Можно сказать, творческий. Я против, считаю, что это тот сук, который подломится, если мы срочно не перестроим методику. Всё! Пузотерша вся истекла, и меня ждут.

Пузотерша, муравьиха, дело знала. Всеми цветами радуги играла, блаженствуя, Старшой насладился хмельным нектаром, в ванной плескались, пыльцой, розой напоенной. Спал Василий, как младенец, ни снов, ни тревог. Проснулся бодрый, но с непонятным железистым привкусом во рту. Запахи в комнате витали медовые. Умылся в ванной, отделанной крылышками майских жуков. Пил, выскочившее из стенки в скорлупе жёлудя, кофе. Восхитился интерьером комнаты. Темпераментная Пузотерша не позволила разглядеть жилище. Включил телевизор, лепесток незабудки засветился, и появилось знакомое лицо.

– Ай… ай! – взвопил Василий. – Стриженовы в полном человечьем обличье.

– Доброе утро! – на пороге стоял Мураш. – Чего вопишь?

– Это что? – Старшой ткнул лапкой в экран. Лапка звонко скользнула по стеклу.

– Нормально. Работаем. Скоро научимся преобразовывать сигналы в запашистые.

– Ты же говорил, что на земле все в мурашах, человеков… тьфу! Людей нет?!..

– Нет! Это верно. Просто мы живем в информационном поле прошлого, настоящего и будущего. И кой-где прошлое нам удалось приручить, но есть пробои. Смотри вокруг, что видишь, чем плохо?

– А семья моя где? Любка, жена… Таня, дочка!..

– Где? – Мураш озадаченно поскрёб затылок. – Ты даже больше чем на половину человек. До тебя ни одна тварь о семье не вспомнила.

– Дать бы тебе!.. – Василий подскочил к брату. Но из-за его спины выступили два клешнятых могучих муравья, грудь бочонком, усы пиками топорщились по сторонам.

– Остынь!

– Ого! Опричники, мед, братики, полотенчики, сульфазинчики… – Василий зло смотрел на Мураша.

– Сульфазинчик… То что законно, все приемлемо. И успокойся, тебе б помолчать.

– Молчу, так как я не голубых кровей, и не голубой…

Мураш сердито шевельнул усами, кивком головы услал охрану. Прошелся по комнате, поправил постель, расставил стулья, дунул на букетик цветов, стоящих в хрустальной вазе на подоконнике. Но окна как такового не было, картинка. Василий уже носом ткнулся.

– Ты жаргон уйми, не на партийном собрании, – помолчал, пожевал ус. Щелкнул переключателем телевизора, скосил на брата блестящий глаз.

Василий наблюдал. Комната матово засветилась, теперь она источала запахи пряные, щекочущие в носу, забиралась щекотка внутрь, в черепную коробку. Старшой ежился, безразличие и усталость наплывали на него. Веки наливались тяжестью, прикрывая глаза, опадали, он с трудом раздирал их, взглядывая на брата. Мураш прохаживался по комнате, искоса насмешливо поглядывая на Старшого.

– Ну, как? Зачем в природу тащить навороты осовремененного мира, химия, всякие суррогаты. Вытяжка валерьяны, мята перечная… и ты как шёлковый. А можно и белены нюхнуть. Ха-Ха… – Мураш рассмеялся. – Отстали вы от жизни, братцы, запартеились… – опять щелкнул кнопкой на панели телевизора. По экрану заметались с мячом футболисты. Стены комнаты посветлели, пахнуло полынной горечью и полуденным зноем. Василий тряхнул головой, освобождаясь от дремы.

– Есть хочется.

– Ну вот, это другое дело. Мураш подал брату фужер, Василий принюхался, осторожно лизнул.

Фужер до краев наполнен прозрачной жидкостью, приятной на вкус, сладковатой и прохладной.

– Пей до дна. Неделю сыт и пьян будешь, – Мураш опять захохотал.

Василий подозрительно покосился на Мураша. Тяжело вздохнув, опорожнил фужер. Склонил голову, прислушался к себе.

– Да не бойся, не отравим.

– Лучше б отравили.

– Ну, чего ты городишь. Если б ты представлял, что с вами творили… Почему ты и другие так тяжело осваиваетесь в параллельном мире? – Мураш крякнул раздосадовано.

– Так! – Василий сердито насупился. Осмотрел, даже потрогал себя. – Что ж получается. Вы, сволочуги, или одурманили меня, или каким-то образом сдвинули пространство и время.

– Ничего мы не сдвигали, – закричал, затопал ногами Мураш. – Все очень просто! И тот мир, и этот… все иллюзия. Душа может хоть в крокодила вселиться, но ты не обязан и даже вредно осознавать, что вот вчера на двух бегал, сегодня на восьми.

– Намудрили…

– Недодумали.

– Вернуть всех оттуда, откуда взяли, и все проблемы.

– Если б… – Мураш сокрушённо развел клешни. – Ну, все! Неколь мне тут с тобой ликбез разводить, образуется потихоньку. А пока ты мой первый помощник. Партийная кличка – Одиночник Янтарный. Извини, курс молодого бойца придется пройти. Вот под их руководством.