Приворот для неудачника

Зам хлопнул дверью, швырнул шапку на капот движка, – от нее и от кучерявых волос валил пар – остервенело смахнул с худощавого остроносого лица капли пота. «Теперь вперед, без остановки, до победного!..» – хищно оскалился, рванул рычаги; газончик, как пришпоренный, прыгнул в белесое пространство.

Я вжался в сиденье; кусты, снежные бугры, на миг встав перед капотом машины, исчезали, как привидения, снежная пыль то и дело тучами взбивалась в лучах фар, застилая все пространство перед нами. Зам, напрягшись, скорость не сбавлял, газик надсадно рявкал, прыгал и вертелся как ужаленный, что-то объезжая, на что-то наезжая; и я скоро совсем ошалел от такой езды, лишь крепко держался руками за ручку и сиденье, отказавшись понять, куда и зачем меня везут.

Глава 6

В дальнейшем на вахту и с вахты меня часто доставляли на газончике, и такое вождение считается тут вполне умеренным. А в то время раздосадовано думал, что матерый тундровик решил поразить новичка, вызвать удивление и сразу, с первого дня, навязать почтение к суровым будням вахтовиков, для этого и продемонстрировал запредельные возможности техники, конечно, мастерство водителя, экзотику тундрового бездорожья, а заодно проверил на выносливость и пассажира…

Увы, суровые будни в действительности оказались намного суровее первого впечатления. Но лет через пять я признался себе, что прекраснее и романтичнее края в своей жизни не встречал. Ну, а тогда…

– Смотри, какая красотища!.. – крикнул мне «водитель», указывая кивком головы на возникший среди сугробов и редких голых деревьев занесенный по самую крышу домик.

– Ага… – буркнул я. – Деревья голые, нашел красу… пожар, наверное, опалил.

Вместе с уходящим чувством неблагополучного периода моей жизни, несчастности по судьбе (природа не терпит даже временной пустоты), в сердце поднималась тревожная волна едкого, радостного сарказма…

– Да ты что? – засмеялся зам. – Это лиственница, летом на нее посмотри, невеста!.. Все! Выгружайся, прибыли.

Газончик, ткнувшись носом в намет снега, остановился, Марсюков, хлопнув дверцей, вмиг оказался на снегу. «Ну, и ловок, черт, а ведь не молод…»

Я с трудом протиснулся в маленькую дверцу газона, Марсюков помог мне вытащить рюкзак, достал из кармана зеленых энцефалитных штанов сигареты, с наслаждением затянулся. Он стоял в лучах фары, подобранный, но и вместе с тем расслабленный, свой и близкий этому дикому, странному миру. Резкие черты лица озарились мягкой, добродушной улыбкой. Я с завистью смотрел на него, впервые мне захотелось немедленно породниться с незнакомым местом, так поразил меня этот взбалмошный человек, давно уже, до последней крупинки и искорки снега принятый и породнившийся с суровой, неземной, диковинной природой.

Я огляделся, задрав голову: полная, зловеще оранжевая луна, покачиваясь, тихо плыла по темному, звездному небосклону, краешком касались ее легкие серебристые облака. Удивился и размеру луны, и цвету, а еще больше тому, что тени от домика, бугорка, пенька, деревца неуловимо подвижны и завораживающе таинственно тут же замирают на голубых сугробах под моим внимательным взглядом. Домик обходчика занесен по крышу снегом, и крыша голубая, узкая темная тропка бежит к нему, и она голубая, светится голубое окошко; все кругом искрится и трепещет, как живое. Действительно, красотища… Сказка, да и только…

Зам деловито затоптал папиросу, вздохнув, полез в вездеход, на прощанье крикнул, хитро щуря глаза:

– Шагай, вон хозяин встречает, а я назад, некогда… Пацана кормить надо.

Взвалив на плечи рюкзак, я заковылял к занесенному по самую крышу строению и замер: чуть ощерив верхнюю губу, ко мне, не спеша, направлялся огромный пес.

– Ну, гад! – ругнулся я во весь голос. – Мог бы и предупредить, кто тут хозяин, – и вдруг я засмеялся… (нервы отпускают, голос прорезался…) Взглянув на пса, присмирел. «Материковские» собаки мелки, и то их опасаешься, а тут надвигается животина чуть не с теленка ростом.

– Не бойся!.. – крикнул мужчина, выглядывая в приоткрывшуюся дверь домика, – знакомиться будет.

– И как же это выглядит? – крикнул я, опасливо приостанавливаясь.

– Да ничего страшного, обнюхает – и шагай дальше.

Пес обошел вокруг меня, сморщил нос, глухо рыкнул и потрусил в сторону неказистого строения за сугробами, оттуда с заливистым лаем выскочила другая собака, помельче, но бойчее. Виляя хвостом и звонко взлаивая, она запрыгала вокруг, пока я соображал, как от нее отбиться, облизала меня до самого носа.

– Не обращай внимания! Иди!.. – громко кричал мужчина, – иди сюда, в домик!.. выстывает!

Я оглянулся, вездеход, оглушительно рявкнув, крутанулся и, вздыбив тучи снежной пыли, покатил в сторону поселка. Еще долго слышался в морозном воздухе звонкий лязг гусениц.

Пошел к домику, вблизи он оказался довольно обширным, новолуние позволяло рассмотреть многое: у крыльца расчищена площадка, снег утрамбован, стоят прислоненные к стене широкие лыжи, кучей лежат смерзшиеся сети. Рядом, стопкой, как поленья, сложены здоровенные рыбины.

– Налима на озере много, для собак ловим, а они зажрались, брезгуют, белую подавай, разморозить бы надо, да скользкие они, возиться неохота…

Мужчина все же вышел из домика.

– Максу можно пожарить – вкуснятина, – пояснил, – налимья печенка, а если брюшки в сметане пожарить, и язык проглотишь, – протянул руку. – Ну, летчик-налетчик, давай знакомиться, – крепко тряхнул мою. – Дергунов Владимир Павлович, – улыбнулся, – прошу жаловать, а любить… как получится.

Высокий, седой, с узким клинышком бороды, он напоминал Дон Кихота. Впечатление сходства со знаменитым идальго усиливала меховая безрукавка, небрежно свисавшая с плеч.

Мы вошли в домик, рюкзак я, было, оставил на полу в холодном коридоре, но Палыч подхватил его.

– Леди враз проверит, что для нее тут вкусного есть, и оглянуться не успеешь. Занеси да разбери.

Прошли через тускло освещенную кухню, у стенки стояла газовая плита, над горелкой чуть тлел фитилек огня, в углу, над жестяной раковиной, висел черный от старости рукомойник. Прошли в аппаратную, которая являлась одновременно и спальней Палыча; у перегородки стоит небрежно застеленная сереньким солдатским одеялом кровать, над ней, на полке, рация: светятся лампочки, в динамике уютно скворчит и пощелкивает. Посредине комнаты занял место стол, на нем чайник и кружки, открытая банка тушенки, масло на блюдечке, хлеб нарезан ломтями.

– Раздевайся, располагайся, а затем к столу, перекусим, чайку с дороги попьем, – пригласил Палыч. – Проходи в эту половину, тут и будешь спать, вон, две кровати, выбирай любую. У окна попрохладней, у стены лучше, но, может, и душно будет, – поежился. – Я вот мерзну, нездоровится, – улыбнулся. – Вчера менялись. Дома, как всегда, проводы. Хоть и летаю пятнадцать лет, а в ночь вылета не спишь как следует, потом дня два расходишься.

Я прошел в отведенное мне помещение, бросил на кровать, стоящую у стены, рюкзак, снял верхнюю одежду. К Палычу старался не поворачиваться, но он, взяв чайник, ушел на кухню.

Глава 7

Не знаю, как другие возвращаются к жизни, что они испытывают после утрат жизненных ценностей… не знаю. В голове у меня с треском перемалывалась настоящая действительность и кошмарное забвение последних лет, ввергая ум в сладкий сон нереальности происходящего, временами страх леденил сердце: сейчас проснусь, и все кончится. Недалекая примитивная ужасающая обыденность… и память о ней свежа. А ведь если подумать, ничего мистического! Происходят понятные житейские события, простые, привычные для большинства живущих…

Я плюхнулся на кровать, качнулся на пружинистом матраце. «Эх! Жаль, книг нет…»

Заглянул Палыч.

– Ну, что, устроился? Пошли чаевничать.

Не выдержав, я простонал:

– У Вас что-нибудь почитать найдется?

– О!.. – Палыч кивнул на большой ящик, стоявший на полке. – Напарник натаскал, потом посмотришь, идем.

Пили чай, исходя потом (я со счета сбился, какую кружку уже), и говорили, много говорили. О чем? О многом…

Спал я плохо, знобило, слишком сильны оказались первые впечатления, с трудом дождался рассвета, оделся и решил выйти наружу. Палыч, солидно похрапывающий, бодро произнес:

– Погоди, и мне пора вставать. Умоемся, перекусим, доложим на диспетчерскую, «Ласточке», сводку – давление газа в трубе, а потом прогуляемся, – кивнул головой в сторону двери. – Манометр на улице, смотреть там, туда бежать во всякую погоду; берегись, спросонья выскочишь, и все! На таблетки зарплаты не хватит. Четыре раза на диспетчерский пункт в город, о давлении в трубе, докладываем. С восьми утра и до двадцати вечера, через каждые четыре часа, – засмеялся, лукаво взглянув на меня. – Если справишься с этой задачей, остальные обязанности в удовольствие.

Всерьез смешок Палыча я не принял, а зря, впоследствии не раз мне попадало за пропуски доклада, причины разные бывали…

Почаевничав, доложив сводку, мы вышли на улицу, Палыч нес тазик с запаренной овсянкой, щедро приправленной кусками мяса. Я глянул жадными глазами на это мясо, быстро отвел в сторону: «Не дай бог, заметит Палыч…»

Он остановился посреди площадки: – Давай-ка, поближе познакомимся со старожилами.

Из-за угла с диким воем вылетела собака.

– Оголодала маленько… это Леди. Так, шкодная сучонка, тянет все подряд, ничего съестного без присмотра нельзя оставить, ну, а это Том… – потрепал по загривку сурового, серой масти пса, солидно протрусившего дорожкой вдоль сугробов. Пес виду не подавал, что голоден, косил взглядом на сучку, спешащую побольше заглотить каши, порыкивал, но терпел хозяйскую ласку. Палыч, наконец, отпустил пса.

– Ну, иди, иди, старичок. И тебе хватит… – пояснил: – Придерживаю, чтоб сучка поела, у них ведь просто, по праву сильного: если возьмется жрать, сколько влезет, столько и оприходует.

Он взял две пары широких лыж, прислоненных к стене домика, одну отдал мне: – Подгони крепления, – другую поставил на лыжню, уходящую в тундру, с кряхтеньем согнулся, завязал веревочки вокруг валенок. – Ноги вихляются, на днях соскочила и укатилась чуть не на километр, еле достал, ты тоже завяжи, – распрямился, облегченно вздохнул. – Залежался в городе, у телевизора с утра до утра, – подмигнул собакам. – А тут разбегаемся, сегодня хояйство наше посмотрим, завтра на ту сторону сходим, все пятнадцать дней будем сновать по тундре. А чистую теорию я тебе за чаем преподам… – чуть построжал: -Тома особенно не донимай – не любит; присмотрится, подойдет сам. Ну, поворчит денька три.

Палыч за три часа показал все, что находилось в ведении линейного обходчика: краны, задвижки, трубопроводы разного сечения: на 720 мм, 520 мм, 320 мм, опоры, расширительные камеры, рассказал об особенностях практической работы.

Палыч не спеша ширкал охотничьми лыжами, и тем не менее подвигался по лыжне довольно быстро, я через полчаса взмокрел. Стояла морозная, тихая погода, перед уходом в тундру я посмотрел на градусник, висевший за окном, стрелка замерла около отметки в минус сорок пять градусов. Но по моим ощущениям мороз куда меньше, да еще и мартовское солнышко; в распадке я скинул шапку и привычно хватанул ладошкой снега, намереваясь смочить пересохшие рот и горло.

– Ты что!.. – вскричал Палыч. – С ума сошел, ты ж на градусник смотрел, – укоризненно покачал головой. – Говоришь, на севере почти три года, эх, молодежь! Кто за вас думать будет? Шапку надень, прей, выгоняй дурь городскую, у нас и банька есть, – посмотрел на меня, – попариться не желаешь?

Я утвердительно кивнул головой.

– Завтра сходим на озеро, сетки проверим, перед этим снега в котел набросаем, горелку разожжем, веник у напарника есть, – мне показалось, с укором посмотрел на меня. – Попаришься, отогреешься телом, на душе легче станет, сердце, как молодое, застучит, – махнул раздосадовано рукой. – О чем говорю, вся жизнь у тебя впереди…

На следующий день, с утра, мы с Палычем сходили на озеро, проверили сетки. Я выполнял команды Дергунова: то лопатой откидывал снег, то колол пешней лед; с непривычки дыхание сбивалось, немела спина и пешня вырывалась из рук, но я старался. Лунку от снега и колотого льда очистил лопатой с дырками. Палыч, передохнув, скинул рукавицы, опустился на колени… «Неужели голыми руками в воду полезет?» – остолбенел я.

– А как по-другому? – уловил мое замешательство Дергунов. – Рыбу из сетки надо быстро выпутывать, рукавицы вмиг обмерзнут, за сеть цепляться начнут, намучаешься.

Он прихватил верхний шнур и начал выбирать сеть на лед. Я стоял и с трудом воспринимал происходящее: слишком нереальным казалось, чтобы на таком морозе, в застывшей, обмершей природе могло появиться что-то еще и живое. С человеком понятно, он – существо непредсказуемое, подневольное от своих прихотей, и сам не знает, где завтра может оказаться. Но когда увидел в темной воде метавшуюся большущую рыбину, потом еще и еще, я, заядлый рыбак, чуть в лунку не прыгнул… Ну, что сказать! Не веря глазам своим, взял в руки, поднял серебристую, широкоспинную, мордатую красавицу.

– Это чир, килограмма на два. Все, берись за шнур и тащи, будем сетку под лед заправлять.

Собрав в мешок десяток рыбин, мы пошли к домику, поднялись по тропке в чахлый лесок. С громким хлопаньем из кустов тальника поднялась стайка куропаток; я остановился, а куропатки, отлетев метров на двести, опустились в редкие кустики и тут же побежали, ловко тюкая клювами то в снег, то в веточки тальника.

– Ружьишко завтра возьмем, на шулемчик (суп, бульон) подобьем тройку.

Палыч шел впереди меня; поражало, что он может так спокойно говорить о том, что происходит вокруг… Небрежно кивнул головой в сторону заячьей тропы, пересекающей нашу.

– Петельки надо поставить, шкура хороша от радикулита, от ревматизма; на поясницу или суставы приложить, походить дня два, все боли как рукой снимет, а мясо с картошкой потушим, развелось их…

От избытка впечатлений у меня дрожали руки, слезились глаза, я кашлял, чихал.

Палыч, раздеваясь, посмеивался:

– Это ж надо, как в городских условиях одичал человек… Ну, приляг, переведи дух, а я схожу, посмотрю баню, потом рыбой займемся, – прищелкнул пальцами, – уху сварим, пожарим, посолим несколько штучек, дня через два повесим вялить, потом закоптим, – лукаво посмотрел на меня, добродушно рассмеялся. – Привыкнешь: надоест и рыба, и оленина, и охота обрыднет, и сетки проверять, как на каторгу ходить будешь.

Скоро он вернулся.

– Через часик можно будет идти, веник не оттаял – ледышка, оставили в ведре с водой, расп… и, не знаю, кто парился последним. Свет включается отсюда, ковшик возьмешь с собой, куда плескать, разберешься, – потер левую сторону груди: – Я не парюсь…

Палыч принес тазик, доску, большой нож, разделал рыбу, потроха собакам в кастрюлю бросил, рыбу помельче порезал на куски, чуть подсолил.

– Пока паришься, и уха будет готова…

Крупных рыбин посолил щедро, ровно сложил в тазик. Я наблюдал.

– Ты пока смотри, вникай, через три дня еще сходим, проверим, научу тебя делать сагудай, – посмотрел на меня. -Слышал о таком блюде? Можно с уксусом, можно с растительным маслом, можно в своем соку. Как понравится… – он выпрямился, отряхнул руки от соли. – Самая лучшая закусь, какая может быть на этом свете, это сагудай…

Глава 8

А потом я пошел в баню…

Утепленный минватой, обитый досками и затянутый рубероидом, десятитонник-контейнер с пристроенной раздевалкой оказался действительно баней. Я только приоткрыл дверь в раздевалку, как банные запахи из прокаленного жаром помещения неудержимой лавиной хлынули наружу, я заскочил вовнутрь, захлопнул наружную дверь, остановился, оглядываясь, нашел дверь в парилку, осторожно приоткрыл её. Чуть согнувшись, просунул голову, даже шапку не снял. Втянул ноздрями горячий воздух, нюхая его, как зверь, потом глубоко вдохнул.

Банные запахи не спутаешь ни с чем. Я задрожал, уловив запашок подпаленного листочка на каменке, терпкий аромат распаренного березового веника шел гуще всего, каленый каменный дух лишь щекотал ноздри. Заполняясь жадным нетерпением добраться до полка, до веника, захлопнул дверь и лихорадочно начал раздеваться. Вспомнил чьи-то хорошие слова о том, что Дух бани, переполнивший себя энергией от силы пламени, обязательно должен передать эту энергию человеку, которая вылечит все хвори тела и души.

Я успокоился и раздевался уже неторопливо, оттягивая удовольствие немедленно упасть спиной на горячие доски полка. Не спешил, предчувствуя и смакуя миг легкого опьянения от прикосновения веника к моему телу. Намеревался запустить березовый листочек в ковш с водой и выплеснуть его на каменку, а чтоб не обжечься рванувшимся паром, закрыв глаза, упасть навзничь… И запах малюсенького листочка вмиг преодолеет огромное расстояние, и перенесет меня в березовую рощу, томно и тихо дремлющую в полуденной жаре…

…За этот короткий миг я успею пройти по изумрудной травке, пусть она будет местами опалена солнцем. Я, конечно, увижу коричневую шляпку гриба, и сам гриб… Это будет подберезовик; чуть накренив большую шляпу, раздвинув частокол голенастых ног папоротника, разбежавшегося по поляне, он сидит, солидно упершись о землю крепкой ножкой, он тут, без сомнения, самый главный, он – хозяин леса. С его разрешения прикоснусь щекой к березовому белому стволу, мою кожу щекотнет отслоившийся лоскуток коры. А если веник дубовый, я также успею прогуляться по родной сторонушке, но берегом реки, в обхват обниму ствол кряжистого, старого дуба, потрусь щекой о серую растрескавшуюся кору, дохну на муравейку, бегущего по своим делам, но он не остановится, ему некогда…

Сдерживая нетерпение, я зашел в парилку; жара хватало, бока печки прокалились до вишневого цвета; вытащил из ведра березовый веник, большой и тяжелый, встряхнул его, опустил на каменку, плеснул на него кипятком; оглушительно зашипело, маленькое помещение заволокло паром, наощупь залез на полок, осторожно лег…

Пять лет я не парился, и, конечно, отхлестать свое тело, как в былые времена (гусарские), мне оказалось не под силу; один разок, как следует позлобствовал, на второй заход сомлел. Посидел в раздевалке, отдышался, потихоньку оделся и неспеша вышел наружу. Время остановилось, я не испытывал желания каким-то образом менять то, что имел сейчас.

Притворив дверь бани, уже привычно поднял взор и замер: гигантской разноцветной занавесью плыло по небу полярное сияние. Бегучий меняющийся цвет пролетал из одного конца неба в другое, ужасная глубина притягивала не только взгляд, казалось, и сам ты летишь вместе со всполохами радужного отсвета в бездонной реальности… Ошеломленный удовольствием и придавленный увиденным, я зашел в вагончик.

– С легким паром, – приветствовал меня Палыч. – Сейчас бы с устатку по соточке…

– Я и так пьянее пьяного.

– Так и нет ничего! – он с сожалением развел руками.

Глава 9

На следующий день я решил наладить отношения со страховидным псом. Том встретил мое осторожное приближение глухим ворчанием, на оленье мясное ребро, подсунутое под нос, даже не посмотрел.

– Да оставь ты его, – заметив мои безуспешные попытки подлизаться к Тому, улыбнулся Палыч, – побереги припасы, сам подойдет.

Оставив ребро возле Тома, я подошел к Леди. Та радостно запрыгала вокруг. Протянул руку, погладить… От неожиданного рыка за спиной испуганно замер. Сучка, поджав хвост, метнулась за угол.

– Вот так, знай, кто тут хозяин, – назидательно кивнул головой в сторону Тома Палыч. Пес подошел ко мне, остановился у ног, наклонил голову.

– Ты смотри… Значит, признал, быстро ты, старичок, сдался, и всего-то… ребрышко, – смеялся Палыч. – Стареть стал, сентиментальничает!

Я с почтением относился к Тому, старался подкормить старика. Ростом он оказался не так велик, как мне показалось в первую встречу… серой волчьей масти, суровый, сдержанный на ласки. Потом я много разных собак встречал в вахтовом поселке: и маленьких, умненьких, развеселых оленегонок, и лохматых, наглых, но добрых дворняжек. Собак на Севере хватает, лютая холодина, а плодятся, как в вольере. Конечно, люди виноваты, из добрых побуждений завозят за тридевять земель милую сердцу псину, но, оказывается, собаку в северных условиях содержать много хлопотнее, чем на материке, вот и бросают, убивать четвероного друга рука не поднимается, мол, другие-то живут… живут…

Палыч с сочувствием рассказывал о Томе:

– Досталось псу. Все было: водкой поили, окурки голодному в мясо втыкали, бросали, чтоб влет схватил. Всякие ухари у нас встречаются. А северные собаки, я тебя уверяю, особая порода, душа у них человеческая. Чтоб кого покусали – не слышал, а надо бы иногда. Сам знаешь – не найдешь вернее друга. А мы, людишки… – сердито поднял плечи, как будто озяб, ссутулился, – особенно вахтовики, тундровики хреновы, бездушные людишки. Чего только не творят с ними! И на шапки бьют, а если пес помоложе, то и в котел пустят, под спиртягу идет добро… от туберкулеза предохраняются…

Глава 10

На следующую вахту меня увезли на другую точку, позывной «Марс». Через полгода появился у нас Том. Забрал его к себе Саша: давнишний хозяин Тома и отныне мой напарник по работе вернулся из отпуска. Он работал с Лешей Акулинкиным, я один. Пса, конечно, встретил с радостью.

Саша и Леша на отгулы улетали в город, и я впервые остался в глубоком одиночестве. За пятнадцать километров от поселка, на высоком берегу реки стоит вагончик, недалеко трубы газопровода, краны, и ни души поблизости! Ждал этого дня с опаской и любопытством. В первый раз, оставляя Тома, смущенно покашливая, заглянув мне в глаза, Саша проговорил, мол, на материке климат другой, оттого и живет собака на улице, а тут, в пятидесятиградусные морозы да в метель приходится запускать барбоса в дом, так что, пожалей старика… Засмеялся: «Однако, оленегонки вон какие меховые, а спят в чумах… – добавил, – и не так одиноко покажется на первых порах»…

Сколько радости я видел в преданных глазах Тома, когда, приоткрыв дверь, свистел ему. Тут же заберется под кровать, снега не отряхнув, – а вдруг передумают… – и, пригревшись, осмелев, так завздыхает, так застонет, что впору заплакать от жалости и сострадания к нелегкой собачьей доле.

Судьба никогда не ошибается, а забросив меня в такие дали, имела определенный смысл: приостановить мое падение в преисподнюю, и чтоб я, в отдалении от мирской суеты, осмыслил прожитое от и до… – это в первую очередь, а потом и начать жить с позиций переосмысления. С того времени, когда помню себя, и вот до этого времени поднял из глубин памяти и переворошил все, с чем существовал, и на чем существовал. Много пришло в мою бедовую головушку мучительных откровений, и радостные озарения не минули её. Я благодарен тому счастью или несчастью, а они – друзья-товарищи, направившему мои стопы за полярный круг. Всевышний одарил за испытания (они неизбежны) работой, о которой не мечталось даже в самых смелых предположениях.

Человек пришел в этот мир для учебы, и я учусь. Насколько успешно? Кто знает? Наблюдая за природой, внимая ей, пытаюсь понять, если не понять, так хоть запомнить приходящие откровения, понимание придет позже. Смотрю на собаку, разговариваю, а глаза-то, глаза!.. Без сомнения, все понимает мой четвероногий друг. И заговорюсь иногда так, что вдруг мучительно покраснею, и неодолимый стыд за себя, за всех нас, человеков, многих и многих, цивилизованных, умных, честных, благородных и справедливых охватит меня, и я растерянно замолкаю…

С умилением смотрел я, как Том воспитывал нашу кошечку, Муську. Привезли мы ее из поселка совсем маленькой. Тяжко расти малышке без материнского молока и опеки. Волосенки у нее поредели, головка на спичечной шейке не держалась: чуть поднимет, а она вниз тянет, падает. Чем только не кормили нашу кошечку: сами жевали хлеб, мясо, да в зубастый ротик вкладывали… Думаю, налимьей печенкой и спасли ее. Так получилось что на Лешу и Сашу легла основная забота по уходу за кошечкой. И ожила малышка, запрыгала, забегала. Ох, и зверюга выросла, хозяйка всех немалых тундровых владений вокруг домика. Не одна пичуга и мышка закончила свой земной путь в Муськиной пасти.

Без смеха нельзя было смотреть на собаку и кошку. Уже окрепнув, спать и греться Муська лезла к Тому, пытаясь зарыться в густую шерсть. И ничего, морща нос, тяжело вздыхая, терпел. Игривая, веселая, она целыми днями носилась по домику; разыграется, Тома за хвост ухватит, куснет… И за морду могла царапнуть. Тот кряхтит, терпит, но на улицу идти не хочет. Когда становилось совсем невмоготу, поднимался, отряхиваясь, глухо взрыкивал, ничуть не пугая этим проказницу. На миг лишь замрет, вздыбив шерсть, дугой выгнув спину, и опять за свое – тормошит, трясет приемного папу-маму. Доведенный до предела Муськой, поскуливая, Том идет ко мне: открой, мол, дверь, пойду на мороз, проветрюсь.