Принуждение жизнью

Но тут возникает вопрос, ответа на который найти не удается. Русь находилась между католическим Западом и мусульманским Востоком. Можно было избрать распространённый на Западе вариант христианства – римский, католический, это позволило бы сблизить Русь с западными странами и тем избежать многих конфликтов на западном направлении. Или принять ислам, что могло бы сблизить Русь с восточными народами. Но князь выбрал в качестве государственной религии самый непопулярный вариант христианства – греческий, и этим обособился как от Запада, так и от Востока, что привело потом ко многим сражениям на обоих направлениях. Но не только это явилось бедой. Хуже было другое – с введением чужой веры князь предопределил многие конфликты и распри в своей стране. В стране, где веками существовало равноправие и свобода, с новой религией пришли понятия «рабство» и «господин», они внедрилось в сознание, как богом данная неизбежность, и этим разделило прежде единый народ на помазанников божьих – господ и на подчиненный им холопский люд. Подсознательно этот люд ещё держался старой веры, хотя постоянно шла работа по вытеснению её новой верой, а господа приняли её полностью. Появились две религии с разными моральными принципами. В низах ещё держались понятия справедливости, уважения, правды, а наверху их уже не было. Это породило непреодолимый барьер, выражавшийся в несовместимости нравственных норм. Частная собственность господами и холопами воспринималась по-разному, господа её считали священной, а холопы, ставшие частной собственностью господ, её вообще не воспринимали. Возникшее неравенство закрепило на долгое время феодальные отношения господ и холопов, а это в свою очередь затормозило развитие страны на столетия, что впоследствии привело к серии революционных взрывов с гражданской войной, ставшей, по сути, восстанием холопов против господ, одной религии против другой.

Попытки введения либеральных реформ не устранили неравенство, а напротив, довели до предельного обострения. Коммунистическая идеология оказалась близкой к учению Христа, она провозглашала равенство и товарищество, справедливость, отрицала частную собственность на основные средства производства, осуждала обогащение среди бедноты, утверждала скромность и порядочность, и этим оказалась близкой к народной религии. Но церковь всячески ей противостояла. Её служители даже сражались с народом в рядах армии Колчака, а во время войны порой приветствовали приход гитлеровских войск. Выставляя коммунистам обвинения в репрессиях, они забывают слова Христа, изложенные в Евангелие от Матфея (18.6): «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому было бы лучше, если бы мельничный жернов повесили ему на шею, и утопили его в пучине морской». Так же поступали и коммунисты. Что же Христу не выставляют обвинения в жестокости? Но тут есть ещё один вопрос: А есть ли полномочия у нынешних священников вещать от имени Христа? Могут ли они считаться его учениками, если не выполняют его наставления:

«идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева;

ходя же, проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное;

больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте.

Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои,

ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха, ибо трудящийся достоин пропитания.

В какой бы город или селение ни вошли вы, наведывайтесь, кто в нем достоин, и там оставайтесь, пока не выйдете;

а входя в дом, приветствуйте его, говоря: мир дому сему;

и если дом будет достоин, то мир ваш придет на него; если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится.

А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших;

истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому.»

Установление на Руси двух религий и разделение населения на господ и рабов затормозило развитие государства и привело ко многим бедам. Сейчас, когда в России новые власти с церковью повернули время вспять, восстановилось разделение народа на господ и холопов, развернулось массовое строительство храмов, и началась массовое погружение народа в религию, а низменные страсти поднялись и заглушили голос разума и совести, можно с уверенностью ожидать прихода новых бед. Впрочем, это уже происходит.

Это сейчас повсюду стоят храмы, а тогда ближайшая сохранившаяся церквушка была за 40 км от нашей деревни. Однажды родня решила окрестить нас с сестрой. Поскольку дорогу к церкви знала только мамина сестра, она и отправилась в долгий путь с двумя малышами. Шли несколько дней, напрашиваясь на ночевку в попутных деревнях, выпрашивая в приютах еду. Из всей процедуры крещения наиболее яркое воспоминание оставила ложечка сладкого вина, вылитая священником в мой рот. Возникшее приятное ощущение предопределило на всю жизнь доброжелательное отношение к этому нектару.

После войны отец, будучи военным, как только получил назначение на постоянное место службы, и обустроился, перевез нас к себе. Мы оказались в городе Великие Луки. Бои за город происходили длительные и жестокие, его не зря называли вторым Сталинградом. Город почти весь был разрушен. Остались немногие здания и бараки. Наше жилище представляло собой комнату на втором этаже двухэтажного барака, построенного в давние времена для местных рабочих, а теперь заселяемого разными назначенцами. Здесь мы прожили недолго, потому что потом отца перевели на новое место службы в город Ржев. Великолукский период нашей жизни можно было бы не упоминать, если бы не два эпизода, оставивших в памяти след. Первый эпизод, вызвавший во мне горькое чувство вины, произошел, когда однажды мы с сестрой, оставленные родителями без надзора, шалили, и я показал сестре свой героизм, взгромоздившись на высокую спинку кровати, стоявшей у окна, подстрекая её сделать то же. И она поддалась, вскарабкалась наверх, но не удержалась, оперлась на стекло окна, стекло лопнуло и сестра исчезла. Меня пронзил шок. Придя в себя, я выбежал на улицу. Увиденное зрелище поразило не меньше. На завалинке сидело несколько женщин, между ними находилась моя сестра, закутанная в одеяло, и с видимым наслаждением поглощала с блюдечка малиновое варенье, запивая горячим чаем. Если до этого я остро переживал свою вину, то сейчас при виде такой идиллии, проникся сожалением, что не я выпал из окна. Как бы ни выглядело это невероятным, но никаких следов от падения на героине события не оказалось, ни порезов от стекла, ни синяков от удара об землю. Словно невидимый ангел плавно перенес её вниз. Только потом временами у неё стали появляться головные боли. Но это не помешало ей после школы окончить педагогический институт, и стать любимой учительницей во всех школах, где бы ей не приходилось преподавать. Её ценили за неиссякаемый оптимизм и мудрость.

Второй эпизод случился на базарной площади. В то время мы с матерью возвращались из бани через эту площадь. Там скопилось много народа, что-то на ней затевалось, матери стало любопытно. Чтоб меня не затолкали, она подняла меня на плечи. Я увидел в ряд вкопанные виселицы, с перекладин спускались веревки с петлями внизу. По площади ехал грузовик с откинутыми бортами. На нем стояли мужчины в немецкой форме со связанными сзади руками, их было много, они стояли молча. Как выяснилось потом, это были офицеры фашистской комендатуры, захваченные в плен в последнем сражении за город. Им еще в разгар битвы предлагали сдаться с сохранением жизни. Но они отказались. Гордые вояки самой мощной в мире армии, покорившей всю Европу, ведомые самыми опытными генералами, допустить не могли, что их могут одолеть примитивные ваньки, которых они и за людей не считали. Теперь их понурых и безучастных к своей участи эти ваньки везли на самую позорную смерть. Горожане их знали. Это они проводили массовые расстрелы жителей. Все годы оккупации город отчаянно сопротивлялся, а когда подошли части красной армии, фашисты вынуждены были оттягивать многие формирования от других фронтов. И за это пытались вообще снести с лица земли весь город со всеми обитателями. Народ непрерывно гудел. Гулом выражались ненависть и удовлетворение происходящим.

Грузовик с фашистами сделал круг по площади, чтоб все могли посмотреть на жалкий вид ещё недавно вызывавших ужас грозных палачей. Затем на борт поднялись два солдата и грузовик начал движение по линии висящих петель. Подъехав в первой виселице, он остановился, солдаты накинули петлю на шею крайнего немца, и грузовик поехал к следующей виселице, оставив болтаться в петле сдернутого ею с платформы фашиста. Эта процедура продолжалась, пока все немцы не были перевешены. Одни замирали в петле, едва дернувшись, другие раскачивались и бились в конвульсиях. И у всех вылезали языки. Мать несколько раз пыталась выбраться из толпы, чтобы я не видел этого зрелища, но толпа плотно нас сжимала, и попытки не удавались. Я же, наблюдая за происходящим, ничего не испытывал, никаких эмоций или чувств, словно происходило то, что никак не вписывалось в систему моего восприятия, я видел нечто запредельное, словно находился на другой планете. Позднее я понял, что это была не просто казнь убийц, это был массовый сеанс излечения израненных душ жителей города, потерявших всё по вине пришедших варваров дома, родных, друзей, мир, покой, теперь жаждущих мщения. В природе реализуется закон, описанный ещё Ньютоном, по которому противодействие вызывается действием и направлено на его ликвидацию. И по законам морали, возникшее зло пробуждает добро, и оно его уничтожает. Значит, зло, появившись в этом мире, в конечном итоге убивает себя. Правда, до сих пор не разрешен вопрос, что есть что, как не перепутать добро и зло и где их границы. Видимо, решение этого вопроса восходит к осознанию смысла появления людей на планете, в этом смысле надо искать ответы на мириады вопросов бытия, рождения и смерти, только этого смысла до сих пор никто не знает. Что творим, не понимаем. Понятно лишь одно, если появились люди, значит, что-то в мире происходит неправильно. Это оно предопределило появление людей.

И вот мы переехали в город Ржев, почти полностью разрушенный войной, как и Великие Луки. Здесь происходило такое же месиво жестоких сражений. Новым нашим жилищем стала комната в наспех сколоченном пленными немцами домике, поделенном на 4 части с отдельными входами и встроенной в середине буржуйкой, с топками в каждой комнате, и потому каждый мог её топить своими дровами. Туалет на улице и там же водонапорная колонка. Пленные немцы продолжали строительство подобных домиков по рядам улиц. Когда мы, мальчишки, приближались к ним, они протягивали к нам вырезанные из дерева игрушки, машины, кораблики и умоляюще просили «брот», то есть хлеб. Вообще-то нас предупреждали, чтоб не смели к ним приближаться. А охранников не было видно. Потому однажды поддался мольбам одного престарелого чахлого немца, не из-за игрушек, а из сострадания. Тогда я тайком, стащив из запасов матери кусочек хлеба, принес ему, отказавшись от протянутого кораблика. Но родители быстро меня разоблачили и устроили трепку. Больше я к ним не подходил.

Повсюду по городу, за городом, в больших количествах валялись пули, гильзы, лежали груды автоматов, касок, немецких, наших. За городом в поле валялись снаряды, из которых мальчишки добывали порох, разного калибра патроны, особенно радовали патроны для ракетниц, они впечатляюще рвались, прыгали и красиво летали, когда их бросали в костер. Такие развлечения были смертельно опасными, но мы того не осознавали. Помню случай, мы в поле нашли тяжелый артиллерийский снаряд в полной комплектации, развели вокруг него костер, отбежали в ближайшую воронку, залегли и стали ждать, что будет. Однако, ничего не происходило. И только мы поднялись, чтоб подойти к костру и посмотреть, почему не взрывается, как тут примчался какой-то солдат, мгновенно сбросил нас обратно в воронку и тотчас прогремел взрыв. От костра осталась воронка. Солдат покрыл нас сложными словами, велел запомнить этот день и наказал, чтоб больше такое не повторяли, и так же быстро убежал. Однако подобные случаи были нередки, чего только не тащили дети в огонь, патроны, гранаты. Пули летали веером, гранаты взрывались, виновники становились калеками и даже погибали. Частенько играли в войну. Тех из мальчишек, кто был послабее, назначали немцами, надевали на них немецкие каски, давали в руки немецкие автоматы. Сами были в касках солдат красной армии и носили соответствующее оружие. Немцев побеждали всегда, они драпали от нас изо всех сил, бросая оружие и каски, потому что в противном случае их ждала рукопашная схватка.

Однажды я был свидетелем полетов парашютистов. Из летевшего кукурузника высыпались цепочки тел, они кувыркались в воздухе и потом над ними раскрывались облака белоснежных парашютов и они, величаво и красиво плыли по воздуху. Меня подмывало это повторить. В качестве объекта для эксперимента наметил пожарную вышку, внизу был навален песок. Парашютом должна была послужить спертая у матери простыня. По углам привязал веревки. Расчет был прост. Я маленький и легкий, большой парашют мне ни к чему, хватит простыни. Она раскроется под напором воздуха, и я полечу так же величаво и красиво. Забрался на верхотуру, и на глазах изумленной публики расправил простыню, ухватился за веревки и отчаянно шагнул навстречу мечте. Только расчет не оправдал себя, я летел кувырком, окутанный простыней. Так и шлепнулся на песок. Песок оказался рыхлым, как снег, он принял меня мягко, словно это был сугроб. Больно почти не было. Я обескуражено поднялся, но публика подхватила на руки и потащила матери на казнь. Взбучка была классной.

И вот наступил день, когда пришла пора отправиться в школу в первый класс. Школа представляла собой сохранившееся довоенное административное здание с просторными кабинетами. Нас, первоклассников, вручили интеллигентной пожилой даме с непривычным именем – Серафима Георгиевна. Она доброжелательно улыбалась. Она ещё не знала, кому улыбается. Пока она нас учила карандашом рисовать в тетрадях палочки и кружочки, жизнь проистекала удовлетворительно, но вот когда дошли до счета, тут начались проблемы. Я потребовал, чтоб она показала мне единицу. Что такое единица? Где её можно увидеть? Где единица за окном?

Серафима Георгиевна предложила остаться после уроков, она мне отдельно объяснит, а пока класс будет учиться сложению. После урока она положила передо мной карандаш.

– Видишь, – спросила, – карандаши перед собой? Сколько их?

Я отвечал:

– Один.

– Один – и есть единица.

Я заупрямился

– Тут нет никакой единицы, тут один карандаш. Что такое единица?

Учительница сдалась.

– Верно, – сказала, тут нет единицы. Единица, это просто слово, означающая, что тут один предмет. Один карандаш. Может быть одно яблоко, может быть один мальчик. А вот если рядом с этим карандашом я положу еще один карандаш, то их будет два.

Я разломил карандаш пополам и спросил

– А теперь сколько карандашей?

Она замешкалась. Один переломанный карандаш мог считаться одним, только сломанным карандашом, но можно сказать, что теперь их два. Я продолжал,

– А если положить яблоко и буду я, будет ли два предмета?

– Верно, – она сказала, – будет два.

– А если я съем яблоко, то одна единица окажется внутри другой? Как их тогда сложить?

Серафима Георгиевна устало махнула рукой, а я продолжал,

– Два – это тоже слово? Тогда как можно складывать слова?

– Иди домой, – произнесла, – позанимайся с родителями.

Дома я спросил у отца, что такое единица?

– Мать, – закричал он, – наш сын уже получил единицу!

– Нет, – я отвечал, – просто интересно.

– Тогда спрашивай в школе.

На этом расспрос закончился. Дальше возмутил меня ноль. Я спросил, ноль есть или его нет? Ноль, мне отвечали, когда ничего нет. Так ноль есть или его нет? Он есть. Как может быть то, чего нет? Отрицательные числа возмутили до крайности. Мало того, что у меня нет ни одного яблока, так зачем говорить, сколько яблок у меня нет? Какая разница? Было ощущение, что-то меня дурят, мир устроен совсем не так, а как – не рассказывают. Ведь все знания начинаются от изучения окружения, а там ничего такого нет, о чем мне рассказывают. Вся математика – просто выдумка людей. Как можно в пустоте поставить точку? Где в природе параллельные прямые? Их нет. Может ли быть в пустоте прямая линия? А что будет, если единицу делить до бесконечности? Она просто исчезнет и получится бесконечное количество нулей. Тогда любая бесконечность равна единице. И не будет никакой математики. Нет, математика, просто выдумка и не может считаться наукой. Я не понимал, как на выдумке можно строить разные науки. Они будут отражать глупость ума, а не особенности мира. Я спросил, чем занимаются ученые? Учительница сказала, они изучают природу, выявляют действующие в ней закономерности. А могут ли они считаться учеными, если сами придумывают закономерности, которых в природе нет? Ответа не дала, но сказала, что многое придумывается для практических нужд. Вот, например, надо сделать парты для учеников, а сколько надо? Для этого надо узнать число учеников, для таких задач придуман счет.

Серафима Георгиевна, убедившись в моей бестолковости, уже не оставляла меня после уроков, за исключением одного случая. Однажды в класс ворвалась какая-то женщина и, показывая на меня пальцем, закричала, что этот бандит стреляет из какой-то штуки по её курам, они пугаются и не несут ей яйца. После уроков учительница устроила мне допрос, что я там наделал. Я поведал, что просто придумал новое ружье и проверял, как работает. А куры просто там бегали. Она попросила рассказать о моем изобретении. Я нарисовал схему оружия, рассказал, как работает. Она удивилась, похвалила и попросила кур больше не беспокоить.

Где-то в третьем классе вдруг заболел кистевой сустав правой руки. В больнице, куда отвела меня мать, после каких-то снимков, анализов ей сообщили, что это костный туберкулез и руку упаковали в гипс. А дальше меня надо отправить в специальную лечебницу для таких детей. Родители как-то эту проблему разрешили и повезли меня в детский туберкулезный санаторий в Евпаторию. На этом моя школьная учеба была закончена. Я пришел попрощаться с Серафимой Георгиевной, она дала пакет листков с конвертами, написала адрес и велела ей писать.

В санатории гипс сняли, всё перепроверили, и заново упаковали в гипс, но уже так, что пальцами руки двигать не мог, писать тем более. Начались периоды ежедневных уколов и кормление порошками. В палатах лежало множество загипсованных детей, с загипсованными ногами, спинами, шеями. Все суставы, какие есть в организме, оказались возможными объектами для разрушения их туберкулезными палочками, и почему-то они любили грызть детские кости. Дети лежали годами, выжидали, когда под действием лекарств палочки ослабеют и окуклятся прочной костной массой, а затем восстановятся разрушенные ими суставы. Для этого требовалась полная неподвижность суставов. Поскольку даже в неподвижном состоянии дети росли, им ежегодно меняли гипсовые упаковки. С годами такого лежания тела менялись, подвижные части как-то развивались, неподвижные деградировали. Было странно наблюдать подготовленных к выписке детей. Они походили на уродцев. Я был единственным ходячим ребенком.

Периодически приходили учителя, тогда детей распределяли по возрастным группам, и в каждой давали соответствующую возрасту школьную программу, но только в предельно сжатом виде, подробности надо было изучать самостоятельно. Необходимые учебники были. Основные положения они диктовали, и надо было записывать. А я не мог. Правая рука была в гипсе, а левой я не умел писать. Как ни старался выводить буквы, получались только каракули. Пальцы не подчинялись, словно были чужими.

– Как мне научиться писать? – спрашивал у лечащего врача.

– Попробуй вначале нарисовать палочки, кружочки.

Он показывал, как надо правильно держать ручку непослушными пальцами.

После нескольких попыток это стало получаться.

– Теперь попробуй нарисовать букву «м».

Кое как нарисовал.

– Теперь нарисуй «а».

Тоже нарисовал.

– Теперь напиши целиком слово «мама», соединяя буквы.

В голове началась какая-то каша и опять пошли каракули. Не получается. Врач это объяснили так.

– Дело в том, – начал он, – что мозг человека разделен на две половинки. У тебя правая рука управляется из одной половинки, а левая из другой. Вот та, которая командует правой рукой, она решает задачи, до мелочей четко мыслит, знает буквы, заставляет их писать. Потому люди чаще всего пишут правой рукой. А другая половинка мозга этого не может делать. Зато у неё есть другое преимущество. Она может воображать предметы, картины, может представить что угодно. Это называется образным мышлением. А писать левой рукой заставить не может. Хотя может заставить рисовать.

Врач задумался, наконец, сказал,

– Давай сделаем из тебя китайца.

– Это как?

– Китайцы не пишут буквы, они рисуют картинки, иероглифы, эти иероглифы символизируют предметы, действия, а точнее те образы, которые китайцы видят в своей голове. Китаец видит в голове стул, и тут же видит иероглиф, означающий стул. Он рисует иероглиф вместо самого стула. И тебе надо научиться делать так же. Ты должен не писать слова, а рисовать. Но обязательно представлять в голове образы того, что означают эти слова.

– А как это?

– Положим, тебе надо написать то же слово «стул». Ты должен представить слово «стул» не словом, а его символом, картинкой. Представь в воображении стул и нарисуй рядом, то есть в воображении, его символ – «стул». Теперь ты должен мыслить образами, в воображении искать их символы и рисовать их на бумаге.

Я представил в голове стул, представил в буквах слово «стул», но написать его на бумаге всё равно не получалось. Врач повел меня в кабинет,

– Вот, – говорит, – перед тобой стул. Посмотри на него внимательно и запомни во всех деталях, отвернись и нарисуй его на бумаге.

Я отвернулся и нарисовал. Грубо, но похоже.

– А теперь, – говорит, – представь слово «стул» по буквам. Представь и нарисуй.

Я представил и нарисовал.

– Теперь захочешь написать что нибудь, представь это в образах, появятся их символы – слова и рисуй эти слова. Не пиши, а рисуй. Так ты научишь писать ту часть мозга, которая не умела это делать. И левая рука научится писать.

Я понял. Стал упражняться уже самостоятельно. При этом заметил, чем четче возникают в воображении образы, тем лучше получается текст. Шли дни, я упражнялся, и постепенно дело наладилось, в результате я научился довольно сносно писать левой рукой. Одновременно развилось воображение, доктор научил мыслить образами, и в дальнейшем стал пользоваться образным мышлением. Уже всё, что хотел сказать, написать, придумать, рисовалось в воображении.

Теперь я мог писать письма моей классной наставнице. В них описывал, что вижу, что чувствую, какие появлялись мысли. Она неизменно мне отвечала словами поддержки. Писала про класс, про книги, какие мне надо читать. Я всё делал, что она советовала.

Через год сняли гипс, всё проверили и нашли меня здоровым. За мной приехал отец, и повез уже на новое место жительства в поселок под Великими Луками, куда его в очередной раз перевели. Там отвели в местную школу, где проверили мои знания, определили в какой-то класс, но проучиться в нем пришлось недолго.

Ранней весной, поскользнувшись на льду, упал, и уже подняться не смог, дикая боль пронзила тазобедренный сустав. Прохожие помогли добраться до дома. Любое движение ногой вызывало дикую боль. В местной больнице, куда меня доставили на машине, врачи сделали снимки, анализы и сокрушенно покачали головой – это снова костный туберкулез, только в более разрушительной форме.

Пораженная таким известием мать спросила доктора, почему такое могло случиться со мной. Доктор хмуро отвечал, что это последствия войны. Повлияли стрессы беременной матери, ребенок не мог родиться здоровым, потом стрессы и скудное питание малыша, всё это дополнительно ослабило организм. Дети – наиболее уязвимые жертвы войны.

Половину тела упаковали в гипс, чтоб не шевелил ногой, опять родители куда-то стали обращаться, в результате снова повезли туда же, где был до этого с рукой.

Я понял, теперь уже надолго и что теперь попался капитально в уже известный мне механизм длительного превращения детей в уродов. Детство на этом закончилось.

В санатории прежде всего сняли больничный гипс, снова всё проверили, стали разгибать до этого согнутую ногу, а поскольку боль была невыносимой, вкололи какую-то анестезию. Ногу уложили, как было нужно, и наложили новый гипс, он охватывал половину тела от грудной клетки до колена больной ноги. Я мог шевелить руками, головой и здоровой ногой. А затем отвезли в специально выделенный карантинный барак. Там была большая палата, в середине стояла кровать, на неё как бревно меня уложили. Рядом стояла тумбочка, на которую можно было ставить посуду. Больше ничего в ней не было. Тут мне предстояло пролежать в одиночестве 40 дней. Почему-то с рукой так долго не держали. Видимо, ужесточили порядки.