Внедроман 2

Алексей Небоходов

Внедроман 2

Глава 1. Комбайнеры любви

Утро выдалось прозрачным и прохладным, будто кто-то распахнул настежь небесные окна, проветривая перед съёмкой. Михаил кутался в потёртый шерстяной пиджак, согревая ладони горячей эмалированной кружкой с крепко заваренным чаем, и задумчиво смотрел на поле за окраиной Дедрюхино. Сквозь ленивые клубы тумана проступал старый комбайн – тяжёлый, усталый, покосившийся набок, словно от стыда за своё состояние он пытался спрятаться в высокой траве, но получалось плохо, и машина теперь лишь молчаливо демонстрировала ржавую немощь.

Сергей сосредоточенно разбирал аппаратуру, раскладывая штативы и кабели с хмурой осторожностью сапёра. Время от времени он недовольно щурился на камеру и похлопывал её ладонью, будто уговаривал капризную актрису, не желавшую играть сцену.

– Ты лучше себя настраивай, а не железку, – поддел его Михаил, делая глоток. – Камера стерпит, это ты у нас нежный.

Сергей хмыкнул, не отвлекаясь от объектива:

– Железная-то она железная, да характер бабий: чуть что не по ней – сразу в истерику.

К полю подошли Алексей и местный парень-комбайнёр, заранее приглашённый на съёмку. Парень заметно стеснялся, пряча руки в карманы широких штанов и натужно улыбаясь, будто впервые видел технику, хотя когда-то провёл с ней не один час в ремонте.

– Актёр я теперь, – неловко пошутил он, разглядывая собственные ботинки. – Комбайнёры-то кончились, одни артисты вокруг.

– Так оно и есть! – ухмыльнулся Алексей, похлопав его по плечу. – Видишь, и текст уже придумал. Тут не только рожь, тут таланты прут как сорняки.

Вскоре показались девчонки, весело и дружно перешагивая через вчерашнюю тракторную колею. Впереди шла Маша – серьёзная и подтянутая деревенская агрономша в неизменном ситцевом платье с белым воротничком. Следом за ней поспевали спутницы: весёлая круглощёкая Глаша и задумчивая, немного грустная Дуняша, словно размышляющая о чём-то далёком и возвышенном.

Замыкали шествие Ольга и Катя, обе опытные в съёмках, и потому уверенно шутившие и подбадривавшие остальных.

– Ну что, комбайнёры-артисты, – встретил их Михаил, допивая чай. – Все на месте? Тогда слушаем сценарий. Только вопросов не задавать: я и сам пока ответов не знаю.

Девчонки рассмеялись, Алексей с Сергеем переглянулись заговорщически, а комбайнёр вытянулся по стойке «смирно», демонстрируя готовность.

Михаил, поймав волну лёгкого абсурда, начал объяснять сюжет, где героям предстояло раскрыть трагедию советского комбайна – тоску по зерну и тоску по любви, разъедающую барабан одиночества.

– Вот ты, Глаша, подходишь и говоришь: «Шнек-то не крутится, точно тоской зерновой заклинило». А Дуняша смотрит проникновенно и отвечает: «Ничего, девки, пока мы есть, этот комбайн без урожая не останется».

Девушки прыснули от смеха, а комбайнёр, покраснев, неуверенно спросил:

– Мне тоже девкам отвечать?

– Ты технике отвечаешь, – серьёзно поправил Михаил. – Говоришь комбайну: «Ну что ж ты, железный товарищ, опять всю ночь барабанил в одиночестве?»

Расхохотались все, даже Сергей не удержался и прыснул в кулак. Михаил, чувствуя нужную атмосферу, дал команду начать съёмку.

– Сергей, заводи свою истеричку-камеру, – скомандовал он, указав пальцем вверх. – Светает, товарищи артисты, а искусство ждать не любит.

Камера защёлкала и зажужжала, актёры, увлечённые комическими репликами, забыли обо всём и направились к комбайну, играя так искренне, будто и правда родились комбайнёрами-романтиками и философами.

К полудню солнце поднялось выше, разогнав остатки тумана и наполнив воздух летним жаром. Михаил объявил перерыв, и съёмочная группа тут же расположилась в тени старой техники.

Все непринуждённо делились впечатлениями и весело подшучивали друг над другом, окончательно преодолевая неловкость.

– Скажи честно, Миш, – хитро улыбаясь, спросила Ольга, покусывая травинку, – сценарии ты на трезвую голову пишешь?

– На абсолютно трезвую, – торжественно подтвердил Михаил и, помолчав, добавил: – Правда, после такой трезвости долго болею.

Хохот прокатился по полю и, кажется, разбудил даже старый комбайн – тот слабо заскрипел, поддерживая атмосферу безумия и веселья. Михаил подумал с нежностью: вот так и рождается настоящее искусство – из ничего, среди комбайнов, деревенских девчат, глупых шуток и искреннего смеха.

– Продолжаем! – скомандовал Михаил после перерыва. – Алексей, Ваня, сидите у комбайна, тоскуете. Девушки пока за кадром. Поехали!

Камера снова зажужжала, и Алексей, откинувшись на ржавый бок машины, произнёс с пафосом провинциального Гамлета:

– Ты – мой шнек, собирающий зерно моей тоски…

Он запнулся и взглянул в небо, словно ища подсказку суфлёра.

– А ты – мой барабан, что молотит пустоту моего одиночества, – подхватил Ваня, но вместо неба посмотрел на сапоги.

– Стоп! – крикнул Михаил. – Ваня, ты же ему отвечаешь, а не сапогам своим жалуешься! И вообще, эту реплику Маша должна говорить. Где она, кстати?

Маша вынырнула из-за комбайна, поправляя платье, и весело отозвалась:

– Я тут! Готова молотить пустоту чьего угодно одиночества!

Все расхохотались, даже Сергей, продолжая смотреть в видоискатель, не сдержал улыбки. Съёмка постепенно наладилась, актёры вошли во вкус, импровизируя и подбрасывая всё более абсурдные реплики о технических характеристиках комбайнов и метафизике сельского труда.

– Знаешь, почему я люблю «Ниву»? – философски вопрошал Алексей, глядя на Ваню. – Её жатка обнимает пшеницу, как женщина мужчину – нежно, но решительно.

– А «Колос» брутален! – подхватил Ваня. – Он не обнимает, он покоряет поле своей мощью!

В этот момент появились девушки. Глаша и Дуняша шли, покачивая бёдрами так, что даже камера Сергея слегка дрогнула. Следом шли Ольга и Катя, кокетливо переглядываясь и поправляя друг другу платья.

– Ой, мужики тут! – наигранно удивилась Маша. – А мы технику проверить пришли!

Атмосфера стала меняться. Свет утра потеплел, заиграл золотом, будто сама природа решила стать оператором-постановщиком. Девушки окружили мужчин, создав композицию, достойную полотен великих мастеров – если бы те писали колхозную эротику.

Ольга прислонилась к комбайну рядом с Михаилом, платье соскользнуло с её плеча, обнажая загорелую кожу. Она посмотрела на него из-под ресниц:

– Михаил Борисович, а вы покажете, как кадр выстраивать?

Катя забралась в кабину комбайна, где уже расположился Алексей.

– Ой, тесно тут! – промурлыкала она, устраиваясь у него на коленях.

Маша подошла ближе, разглядывая ржавые рычаги управления:

– Интересная конструкция… А это что за рычаг?

– Это… – начал Алексей, но голос сорвался, когда её волосы коснулись его щеки.

Сергей снимал, бормоча что-то о диафрагме и выдержке, но слова постепенно стихали – сцена набирала градус. Воздух наполнился электричеством предвкушения, смешанным с запахом нагретой солнцем травы и машинного масла.

В кабине Алексей притянул Машу к себе. Их губы встретились в поцелуе – сначала робком, затем страстном. Его руки скользнули по её талии, притягивая ближе. Девушка тихо вздохнула, запрокидывая голову. Алексей покрывал поцелуями её шею, опускаясь ниже. Пространство кабины стало одновременно тесным и бесконечным.

– Подожди, – прошептала она, но руки, зарывшиеся в его волосы, говорили другое.

Он опустился на колени, нежно проводя ладонями по её бёдрам, задирая платье, под которым не было ничего. Он исследовал её тело с трепетом дирижёра, извлекая отклик на каждое прикосновение. Платье плавно скользнуло вверх, обнажая её бёдра, и солнечные зайчики свободно заиграли по коже, освободившейся от ткани. Алексей двигался с грацией поклонника классического искусства, воплощая страсть в каждом жесте.

Его ладони осторожно обвили её ноги. В кабине комбайна царила интимная тишина, нарушаемая только дыханием и шорохом одежды. Это было время вне времени – вызов окружающему миру.

– Я всегда думала, ржавчина – это про старость и упадок, – прошептала Маша, полузакрыв глаза. – А это, оказывается, ещё и про страсть.

Алексей улыбнулся, продолжая своё медленное исследование. Его губы скользили по внутренней стороне её бедра, дразня, доводя ожидание до невыносимости. Его язык двигался, словно кисть художника, оставляя невидимые штрихи наслаждения.

Маша прислонилась к ржавой стенке, её дыхание участилось. Когда губы коснулись нежной кожи бедра, она издала тихий стон. Его язык двигался медленно и дразнил, исследуя каждую складочку и изгиб. Маша извивалась, пальцы судорожно сжимали его волосы, направляя движения. Кабина наполнилась звуками её прерывистого дыхания и тихих всхлипов удовольствия.

Тем временем у борта комбайна разворачивалась другая сцена. Ольга прижалась к Михаилу, а её рука медленно скользнула вниз по его груди. Она опустилась на колени с грацией танцовщицы, не отрывая взгляда от его лица. Неторопливо и дразняще расстегнув ремень, она на мгновение замерла, выдохнув не по-утреннему горячий воздух.

– Ты сводишь меня с ума, – прошептал Михаил охрипшим от желания голосом.

Ольга улыбнулась, провела языком по губам и наклонилась ближе.

Её губы сперва лишь робко прикоснулись к нему, пробуя на вкус каждый миг. Это было деликатное касание, подобное дуновению ветра. Затем её нежность перешла в более уверенное движение, губы обвили его с нарастающей жаждой. Переход от лёгкости к глубине был едва заметным, но именно в нём скрывалась магия момента.

Сначала её губы двигались осторожно, изучая границы дозволенного, затем погружались глубже. Её движения были медленным, тщательно выверенным и страстным танцем. Она управляла ими с ловкостью балерины, знающей каждую ноту партитуры.

Её язык стал дирижёром этого симфонического акта, совершая круговые движения, очерчивая узоры на коже. Он то замедлялся до течения весеннего ручья, то ускорялся до полёта ласточки – ритм её действий повторял биение их сердец. Это была музыка, не слышимая ухом, но ощущаемая всем телом.

Солнечный свет проливался сквозь пыльное стекло кабины комбайна, золотя фигуры тёплым сиянием. Михаил откинул голову назад, полностью отдаваясь моменту – он был пленником её страсти и собственного желания. Его рука невольно двигалась по её волосам, лаская и поддерживая заданный ею темп.

Её язык совершал медленные кружащие движения, то ускоряясь, то замедляясь, подстраиваясь под ритм его дыхания. Михаил откинул голову назад, нежно гладя её волосы. Утреннее солнце золотило их силуэты, превращая происходящее в подобие языческого ритуала.

Сергей, забыв о технических сложностях, продолжал съёмку, интуитивно находя лучшие ракурсы. Остальные наблюдали с интересом и волнением, готовые включиться в процесс по знаку режиссёра.

Утро набирало силу, обещая день, полный открытий и неожиданностей.

На следующий день небо затянуло низкими облаками, придавая полю сходство с декорацией к фильму о конце света или начале коллективизации – что, по сути, одно и то же. Воздух был влажным и тяжёлым, пропитанным запахом надвигающегося дождя и неизбежности. Комбайн казался ещё более апокалиптичным, как последний памятник ушедшей цивилизации механизаторов.

Михаил приехал первым, держа в руках новый сценарий, нацарапанный ночью на обрывке газеты «Правда».

– Сегодня снимаем обучение! – объявил он, когда группа собралась. – Катя, ты стажёрка, приехала осваивать комбайн. Ваня, ты главный герой дня – будешь обучать молодое поколение тонкостям управления техникой.

Ваня покраснел до корней волос:

– Так я ж… стесняюсь малость.

– Отлично! – воскликнул Михаил. – Стеснительный учитель и любознательная ученица – классика жанра!

Катя хихикнула, поправляя белую блузку, заправленную в практичную синюю юбку – образ идеальной комсомолки, если не считать того, что блузка была расстёгнута на три пуговицы больше положенного.

Сергей возился с камерой, приматывая объектив изолентой:

– Держится, зараза. Если что, доснимем на честном слове и партийном билете.

Катя подошла к комбайну с видом человека, впервые увидевшего чудо техники. Она обошла машину кругом, трогая ржавые детали с таким благоговением, будто это были мощи святого механизатора.

– Товарищ комбайнёр, – обратилась она к Ване, который нервно курил у гусеницы, – научите меня управлять этим… этим железным конём!

– Конь тут ни при чём, – буркнул Ваня, затушив папиросу. – Это комбайн, тут всё сложнее. Пойдёмте, покажу.

Они забрались в кабину, где места хватало ровно на полтора человека. Ваня объяснял, указывая на рычаги и кнопки:

– Это сцепление. Это подача. А это лучше не трогать, а то как тронете, так потом не остановите.

Катя слушала с преувеличенным вниманием, то и дело наклоняясь ближе, чтобы «лучше разглядеть» механизмы. При каждом движении Ваня вздрагивал, словно от удара током.

– Можно я попробую? – спросила она, положив руку поверх его ладони на рычаге переключения передач.

– М-можно, – выдавил Ваня, сглотнув.

Следующие минуты прошли в попытках научить Катю переключать несуществующие передачи на сломанном комбайне. Она путала рычаги, и каждый раз Ване приходилось поправлять её, обхватывая сзади руками.

– Нет, не так, – шептал он, его дыхание щекотало ей ухо. – Надо плавнее, нежнее. Комбайн ласку любит.

– Ласку? – переспросила Катя, оборачиваясь. Их лица оказались в сантиметрах друг от друга. – Какую именно ласку?

Воздух в кабине сгустился. Сергей, снимавший через открытую дверцу, инстинктивно приблизил камеру. Даже ветер, кажется, затих.

Ваня не ответил. Он притянул Катю к себе, их губы встретились в поцелуе, полном неуклюжей страсти и искреннего желания. Девушка с энтузиазмом ответила, развернувшись к нему всем телом.

– Подожди, – прошептал Ваня, усаживаясь удобнее на изношенном сиденье.

Катя поняла без слов.

В тесном коконе кабины она медленно выпрямилась. На мгновение задержала дыхание, как пловец перед прыжком в неизвестность. Затем её пальцы ловко скользнули к молнии, преломляя свет, словно солнечные лучи на воде. Раздался шорох ткани, когда она расстегнула юбку; её движение было столь же уверенным, как у танцовщицы, исполняющей давно заученные па.

Юбка сползла вниз, каскадом струясь по ногам, оставляя её без защиты перед миром. Под ней не было ничего, кроме нежного трепета кожи под утренним светом. Волосы упали мягкими волнами на плечи, обрамляя лицо загадочным ореолом.

Тишина обволакивала их, останавливая дыхание времени. Очертания её ног напоминали античную скульптуру – совершенную и неподвластную времени. Ваня смотрел на неё, пытаясь впитать каждое мгновение.

Её движения были одновременно решительны и грациозны. Устроившись на его коленях лицом к нему, она на мгновение замерла. Их взгляды встретились.

Ваня глубоко вдохнул, когда Катя, наклонившись к нему, шепнула слова, полные невинной лукавости:

– Научи меня, – её губы коснулись мочки его уха, и в этих словах была вселенная ожиданий и обещаний. Она плавно уселась на его колени, так что точно попал внутрь неё. С каждым движением она становилась увереннее, как будто с каждым движением всё лучше вспоминала хореографию своих чувств.

Едва ощутимое движение её тела вызвало у него вспышку удовольствия; мир вокруг исчезал, оставаясь лишь ритмом сердец и шорохом одежды о сиденье. Её кожа была тёплой на ощупь, излучающей радость свободы. Симфония приглушённых звуков окружала их: скрип сиденья, дыхание и тихое пение ветра за пределами кабины.

Она двигалась, словно вспоминая забытые аккорды старого романса. Её руки мягко обвили его шею, пальцы зарылись в короткие волосы со страстью и нежностью одновременно. Эта близость контрастов захватила их целиком. Ваня инстинктивно обхватил её талию крепким кольцом рук, помогая ей задавать идеальный темп этого танца двоих.

Сиденье комбайна скрипело под ними, добавляя свою ноту к мелодии страсти и нежности. Этот дуэт казался живым существом со своей волей и ритмом. Их дыхание было мерным и глубоким, как шум моря – каждая нота звучала точно, создавая неповторимую мелодию любви.

Катя начала двигаться медленно и осторожно, находя ритм. Её руки обвили шею Вани, пальцы зарылись в его волосы. Он обхватил её талию, помогая ей задавать темп. Старое сиденье комбайна скрипело в такт их движениям, дополняя симфонию их дыхания.

Она откинула голову назад, волосы рассыпались по плечам. Движения Кати стали увереннее: её бёдра описывали плавные круги, то ускоряясь, то замедляясь. Ваня целовал ей шею, его руки скользили под блузкой по спине, чувствуя, как напрягаются и расслабляются мышцы.

– Да… вот так… – выдыхала она, пока голос срывался на стон.

Ритм становился интенсивнее. Кабина комбайна, прежде знавшая только запах солярки и пшеничной пыли, наполнилась звуками страсти. Катя двигалась почти дико и раскованно, Ваня поднимал бёдра навстречу. Их тела слились в механизм, работающий в идеальной синхронности.

Кульминация накатила волной. Девушка вскрикнула, содрогаясь, её ногти впились в плечи комбайнера. Он крепче прижал её к себе, чувствуя, как она дрожит.

Они замерли, тяжело дыша, прижавшись лбами друг к другу. Капли пота блестели на их коже, смешиваясь с пылью кабины.

– Урок окончен? – прошептала Катя с озорной улыбкой.

– Это только начало, – ответил Ваня, пытаясь отдышаться. – У комбайна много секретов.

Сергей опустил камеру, вытирая лоб:

– Если все уроки в сельхозтехникумах такие, срочно иду учиться на механизатора.

Все рассмеялись, разряжая обстановку окончательно. Но день был не окончен, впереди ждала главная сцена – на сеновале.

Переход туда был естественным, словно прописан невидимым сценарием судьбы. Старый сарай стоял в полукилометре от поля; его покосившиеся стены помнили времена, когда здесь хранили надежды на светлое будущее вместе с сеном. Теперь он служил декорацией для совсем других надежд.

Процессия двигалась по просёлочной дороге под аккомпанемент старого магнитофона «Весна», который Алексей нёс как знамя. Из динамиков неслась ABBA.

– Мани, Мани, Мани, – подпевала Глаша, игриво покачивая бёдрами.

Сеновал встретил запахом прошлогодней травы и пыли, танцующей в лучах солнца сквозь щели в крыше. Сено лежало мягкими холмами, создавая естественные ложбины и возвышенности – идеальный ландшафт для того, что должно было произойти.

Сергей установил камеру на импровизированный штатив из старых вил и досок, бормоча:

– Освещение, как у старых мастеров. Жаль, мастера такого не снимали.

Атмосфера менялась постепенно, как тональность в музыкальной пьесе. Шутки стихали, взгляды становились длиннее, прикосновения – осознаннее. Магнитофон заиграл томную инструментальную мелодию, идеально подходящую к происходящему.

Михаил первым нарушил невидимую границу. Он подошёл к Ольге, обнажённой полулежавшей на сене, подперев голову рукой. Её поза была расслабленной и приглашающей, как у кошки, притворяющейся спящей.

– Кажется, пора снимать главную сцену, – сказал он, опускаясь рядом.

– Мы её уже снимаем, – ответила Ольга, притягивая его к себе.

Их поцелуй был неспешным, глубоким, полным обещаний. Михаил осторожно уложил её на мягкое сено, пока его руки скользили по её телу с благоговением археолога, открывающего древнее сокровище. Он покрывал поцелуями её шею, спускаясь к ключицам, а каждое прикосновение губ вызывало тихий вздох. Ольга выгибалась навстречу его ласкам, пальцы чертили узоры на его спине.

Неподалёку Алексей увлёк Катю в свой танец страсти. Они переплелись на душистом сене; их движения были страстными, почти неистовыми. Алексей исследовал её тело с жадностью человека, открывающего новый континент. Его руки были везде одновременно – в её волосах, на талии, на бёдрах. Катя отвечала с не меньшим энтузиазмом; ногти оставляли следы на его спине, губы шептали его имя как заклинание.

– Ты сводишь меня с ума, – выдохнул он ей в ухо.

– Это взаимно, – ответила она, обвивая его ногами.

В другом углу сеновала разворачивалась сцена, достойная древнегреческих вакханалий. Обнажённая Маша оказалась в объятиях двух комбайнёров. Ваня целовал её плечи, его руки ласкали её грудь. Второй комбайнёр – крепкий парень по имени Степан, приглашённый специально для этой сцены, – покрывал поцелуями её спину, сильные руки обнимали её талию.

Маша млела, запрокинув голову и прикрыв глаза. Она была подобна богине плодородия, принимающей поклонение своих жрецов. Их руки и губы создавали симфонию прикосновений, от которых по её телу пробегали волны наслаждения.

– Да… вот так… не останавливайтесь, – шептала она хриплым от желания голосом.

Глаша и Дуняша, поначалу стеснявшиеся, вскоре тоже оказались втянутыми в чувственный водоворот. Михаил, оставив ненадолго Ольгу, подошёл к ним с очаровательной улыбкой:

– Красавицы, присоединитесь к искусству?

Глаша рассмеялась, и её смех напоминал звон колокольчиков:

– Искусство требует жертв?

– Искусство требует страсти, – ответил Михаил, обнимая её за талию.

Вскоре все границы стёрлись. Тела переплетались в причудливых комбинациях на мягком сене. Воздух наполнился вздохами, стонами, шёпотом имён и бессвязных слов. Солнечные лучи играли на обнажённой коже, превращая происходящее в языческий ритуал празднования жизни и плоти.

Алексей теперь ласкал Дуняшу. Его опытные руки заставляли её извиваться от наслаждения. Она цеплялась за его плечи, а чёрные волосы рассыпались по золотому сену, словно воронье крыло. Рядом Глаша оседлала одного из комбайнёров, двигаясь в древнем ритме, и её светлые косы подпрыгивали в такт движениям.

Михаил вернулся к Ольге. Их соитие было неспешным, почти нежным на фоне общей вакханалии. Они смотрели друг другу в глаза, тела двигались синхронно, словно в медленном танце, известном только им двоим.

Время потеряло значение. Существовал только этот момент и эти ощущения. Сено шуршало под телами, пыль кружилась в солнечных лучах, стены сарая одобрительно поскрипывали, будто благословляя происходящее.

Постепенно страсть достигла пика. Стоны слились в единый хор экстаза, тела содрогались в финальных судорогах наслаждения, имена выкрикивались в пространство, растворяясь в пыльном воздухе сеновала.

Потом наступила тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием и редкими смешками. Участники лежали вперемешку на сене, словно солдаты после битвы – усталые, удовлетворённые.

Сергей выключил камеру: его движения были механическими, словно он не мог поверить в то, что снял. Он снял очки, протёр их, надел обратно и негромко произнёс:

– Ну, если это не шедевр, то я лично сниму продолжение.

Михаил лежал рядом с Ольгой; её голова покоилась на его плече. Он устало рассмеялся:

– Кажется, Серёга, продолжение мы только что отсняли.

Он окинул взглядом своих актёров – растрёпанных, но умиротворённых. В этот момент они были не просто участниками подпольных съёмок, а частью чего-то большего – акта творчества и свободы в мире, где и то, и другое в дефиците.

Снаружи начал накрапывать дождь, барабаня по ветхой крыше. Но внутри было тепло – от тел, от сена, от той странной близости, возникающей между людьми в моменты абсолютной откровенности.

– Надо бы это проявить, – наконец сказал Сергей, похлопав камеру. – И смонтировать. Будет что показать ценителям искусства.

– Искусства, – повторила Маша, лежавшая между двумя комбайнёрами. – Мы ведь снимали высокое искусство, правда?

Все рассмеялись. Конечно, искусство. Самое высокое и древнее из искусств – искусство любви и человеческой близости, запечатлённое на плёнку в старом колхозном сарае под аккомпанемент песен из восьмидесятых и дробных звуков летнего дождя.

Пар висел в воздухе бани густыми клубами, превращая фигуры в призрачные силуэты, скользящие в молочной дымке. Берёзовые веники источали терпкий аромат, смешанный с запахом разогретого дерева и влажных простыней. Михаил лежал на верхней полке, чувствуя, как жар растворяет напряжение последних дней.

Когда Ольга поднялась по ступенькам с грацией кошки, простыня была обёрнута вокруг её тела небрежным узлом. Капельки пота блестели на её плечах, словно россыпь жемчуга. Она устроилась рядом, подтянув колени к груди.

– Миша, – начала она тем особым тоном, всегда предвещавшим необычную просьбу, – ты ведь современный человек?

Михаил приоткрыл один глаз, наблюдая за ней сквозь пар.

– Смотря что ты подразумеваешь под современностью, – осторожно ответил он.

Ольга рассмеялась, и её смех эхом отразился от деревянных стен.

– Понимаешь… Сергей предложил и мне снять особенную сцену. С двумя комбайнёрами.

Михаил почувствовал, как напряжение вернулось, несмотря на расслабляющий жар: