Вскрытие и другие истории

Рука Джо Аллена так быстро, что доктор вздрогнул, сделала четыре разреза, ответвляющихся от оси огромной раны. После этой казалось бы мясницкой работы на груди осталось два идеально очерченных лоскута кожи. Левая рука подняла край левого лоскута, а правая просунула нож в отверстие, расширяя его короткими, то резкими, то плавными движениями. Труп напоминал человека, ощупывающего нагрудный карман; мертвые глаза следили за тем, как медленно расходится плоть. Когда голос раздался вновь, он звучал выше и напряженнее:

– В галактике не счесть хордовых с мозгом и нервной системой, а нейронные лабиринты – наша вотчина. Неужели мы должны делать мосты из досок и ползти по ним, будто черви, к нашей еде? Неужели тараканы выше нас только потому, что обладают ногами, с помощью которых бегают по стенам, и антеннами, с помощью которых нащупывают путь? Какими только чудными суставчатыми костылями не щеголяет жизнь! Ноги, плавники, крылья, стебли, ласты и перья, в свою очередь оканчивающиеся самыми разнообразными крючьями, зажимами, присосками, ножницами, вилками или маленькими корзинками из пальцев! А помимо этих приспособлений, которые она измышляет для того, чтобы пробивать себе путь через собственные миры, она вся покрыта наростами, вибриссами, гребнями, плюмажами, клапанами, шипами или сыпью рецепторов, вылавливающих крохи звука или цвета из окружающего ее изобилия.

Неизменно спокойные и уверенные руки обменялись инструментами и задачами. Правый лоскут кожи откинулся, обнажив хитроумно сплетенные веревки мышц, но обещая, что все будет выглядеть как прежде, стоит пришить его на место. Беспомощный доктор чувствовал, как его лихорадочное сопротивление улетучивается, вновь сменяясь оковами безнадежного любопытства.

– Мы – провода и реле, подключающиеся к совокупности нервных импульсов носителя в ее узловых точках. Мы – мозги, которые пользуются этими узловыми точками, связывают их с уже существующими у нас банками данных, содержащими информацию о носителе, и, наконец, пропускают на моторный путь результаты их деятельности – как независимой, так и навязанной нами. А еще мы – совершенная пищеварительная/кровеносная система и репродуктивный аппарат. И быть чем-то помимо этого нам незачем.

Труп распахнул свой кровавый жилет, и грязные руки взялись за реберные кусачки. Придававшие голосу зловещую окраску интонации и акценты сделались еще более отчетливыми – фразы соскальзывали с губ, извиваясь, точно охотящиеся кобры, их текучие ритмы кружили вокруг доктора, пока не находили слабину в его обороне и не просачивались внутрь, убивая ту слабую отвагу, что в нем еще сохранялась.

– Ибо в этой форме мы селились в самых сложных мозговых паутинах трех сотен разумных видов, опутывали их, как сочная лоза – решетку. Мы выглядывали наружу из слишком многих смотровых отверстий в самых разнообразных масках, чтобы сожалеть о том, что наши собственные органы чувств так и остались недоразвитыми. Ни один из этих видов не был приспособлен к своему миру полностью. А значит, доступное нам, скитальцам, богатство выбора куда лучше, чем скудность одного неизменного набора органов. Гораздо удобнее проникать в других живых существ и примеривать на себя их конечности и органы, воспоминания и умения – носить их все, так же плотно облегающие нашу волю, как перчатка облегает руку.

Кусачки перереза́ли хрящи; бесстрастные окровавленные челюсти монотонно кормились, останавливаясь рядом с грудино-ключичным суставом, там, где крепятся важные мышцы грудного пояса.

– Ни одно из обнаруженных нами хордовых существ не обладало разумом, способным противиться нашему мастерству, – никакой узор дендритов не был настолько сложен, чтобы мы не смогли, взглянув на его покрой, преобразовать себя соответственно, внимательно изучить каждый шов до такой степени, чтобы мы смогли ослабить его и перешить все целое под себя. Мы облачались в тела планетарных властителей, что служили почтенными образцами моральной моды, но были пошиты из той же ткани, что и все прочие, – из сплетений легких электрических нитей опыта, которые мы без труда перекраивали согласно собственным желаниям. После чего – подогнутая и подшитая – их живая ткань льнула к нам, послушная приказам, наделяя нас достоинством и безграничной властью.

Причудливая вербальная мелодия вкупе с умелым, неуклонным саморасчленением трупа – поразительная нервно-мышечная оркестровка такой сложной деятельности – погружала доктора Уинтерса в ту же отстраненную завороженность, в какую могла бы погрузить игра великого пианиста. Он смог взглянуть на мир с точки зрения пришельца – Гулливера, который выжидал в могиле бробдингнегцев, а затем направил мертвого великана против живых, точно карлик, оперирующий огромным механическим краном, лихорадочно программирующий его на битву посредством комплекса рычагов и педалей, ожидая, когда руки робота придут в движение и послышатся отдаленные титанические шаги врагов, – и, полный мрачного благоговения, поразился бесконечной изобретательности и пластичности жизни. Руки Джо Аллена опустились в наполовину разверстую брюшную полость, погрузились глубоко под неповрежденные передние мышцы, обнажившиеся под неглубоко и неровно разрезанной кожей, и в конце концов, судя по внешнему виду, вытянулись достаточно далеко, чтобы достичь бедер. Голос звучал ровно, движения предплечий свидетельствовали о том, что скрывшиеся из виду пальцы осторожно что-то нащупывают. Плечи медленно подались назад. Когда вновь показались запястья, мертвые ноги начали трястись и дергаться от беспорядочных спазмов.

– Ты назвал своих сородичей нашими едой и питьем, доктор. Если бы вы были только ими, мы удовольствовались бы простой узурпацией ваших моторных путей, с помощью которых превосходно контролировали бы наш скот – ведь что такое даже самое редкое слово или самое незаметное движение, как не сокращение множества мышц? Этим ничтожным умением мы овладели уже давно. Простая кровь не усмирит то желание поселиться в тебе, которое я сейчас ощущаю, ту жажду близости, которую не утолить годам. Подлинное насыщение я испытываю лишь тогда, когда принуждаю питаться таким образом вас. Оно заключается в абсолютном извращении вашей воли, которое для этого необходимо. Если бы моей главной целью было примитивное утоление голода, тогда мои собратья по могиле – Поллок и Джексон – поддерживали бы во мне жизнь не меньше двух недель. Но я отверг трусливую бережливость перед лицом смерти. Больше половины тех сил, что дала мне их кровь, я потратил на выработку веществ, которые поддерживали жизнь в их мозгах, и жидкостей, которые снабжали их кислородом и питательными веществами.

Перемазанные руки мертвеца вытянули из зияющей дыры живота два мотка серебристых нитей. Они выглядели как скопления нервных волокон, прочных и сверкающих, – они искрились от непрестанных мелких движений каждой отдельной нити. Эти мотки нервов сокращались. Они превращались в два набухших узла, и в то же самое время ноги трупа дрожали и едва заметно подергивались – это покидали мускулатуру Аллена яркие червеобразные корни паразита. Когда узлы полностью втянули их – доктору были видны внутри живота лишь самые кончики, – ноги застыли в мертвенном покое.

– Я мог позволить себе воспользоваться лишь вспомогательными нейронными отростками, но у меня был доступ к большей части их воспоминаний и ко всем когнитивным реакциям, и поскольку в моей базе данных содержатся все электрохимические сигналы, в которые кортиев орган преобразует слова английского языка, я мог нашептывать им все, что хотел, прямиком в преддверно-улитковый нерв. Вот наши истинные лакомства, доктор, – эти бестелесные электрические шторма беспомощных мыслей, возникавшие, когда я щекотал внутренности этих двух маленьких костяных шариков. Я был вынужден осушить обоих, прежде чем нас откопали, но до того они были живы и ощущали все – все, что я с ними делал.

Когда голос умолк, мертвые и живые глаза смотрели друг на друга. Это продолжалось какое-то время, а потом мертвые губы улыбнулись.

Оно возродило весь ужас первого воскрешения Аллена – это пробуждение способной выражать свои чувства души в синюшной посмертной маске. И доктор понял, что это была душа демона: в уголках рта проглядывали тонкие и острые шипы жестокости, а в колючих глазах сияло страстное, томное предвкушение боли. Как будто издалека донесся тусклый голос самого доктора Уинтерса, спросивший:

– А Джо Аллен?

– О да, доктор. Он сейчас с нами, и был с нами все это время. Мне жаль покидать такого чудесного носителя! Он – истинный философ-отшельник, в совершенстве владеющий четырьмя языками. В свободное время он переводит – то есть переводил Марка Аврелия…

Тянулись долгие минуты монолога, сопровождавшего это сюрреалистическое самовскрытие, но доктор лежал отрешенно, лишившись способности реагировать. И все же полное понимание собственной судьбы эхом отдавалось в его мыслях, пока паразит обрисовывал украденным голосом ожидавшее его будущее. И еще Уинтерса не оставляло понимание того, каким виртуозом было это существо, как безукоризненно эта масса нервных волокон играла на сложном инструменте человеческой речи. Так же безукоризненно, как она заставила лицо трупа расплыться в той чудовищной улыбке. И с той же самой творческой задачей: пробудить, усилить, вскормить в своем будущем носителе гнев и ужас. Голос, звучавший все более мелодично и глумливо, посылал сквозь разум доктора волны осознания, усиления невыразимого Ужаса.

Вид, к которому принадлежал паразит, изучил и подчинил себе сложное взаимодействие между мозговой корой, принимающей сигналы органов чувств, и нервной системой, управляющей реакциями. Пришелец разместил свой мозг между ними, разделяя сознание и при этом управляя дорогами реакций. Носитель, законсервированная личность, был нем и неспособен даже на малейшие проявления собственной воли и при этом дьявольски красноречив и ловок в качестве прислужника паразита. Это собственные руки носителя пленяли жертв и душили их до полусмерти, это его чресла испытывали многочисленные оргазмы, которыми завершалось осквернение их тел. А когда они лежали, связанные и все еще кричащие, готовые к употреблению, это его сила извлекала из них дымящиеся внутренности, его нежный язык и жадный рот приступали к отвратительному трепещущему пиршеству.

И перед глазами доктора промелькнули сцены видовой истории, которая привела к хищническому настоящему пришельцев. Сцены из жизни безжалостного, пытливого вида, столь продвинувшегося в анализе собственной ментальной ткани, что, с помощью научной самоотдачи и генетического самоулучшения, он стал воплощением собственной модели совершенного разума. Он упростил себя, чтобы научиться проникать в других разумных существ и захватывать контроль над мирами их ощущений. Сперва это происходило строго в интересах науки, но потом в бестелесных ученых созрела уже давно зародившаяся и теперь ярко пылавшая завистливая ненависть ко всем «низшим» разумам, укорененным в почве и облаченным в свет осязаемых, вещных миров. Паразит говорил о «церебральной музыке», о «симфониях мучительных парадоксов», которые были его главными трофеями. Но доктор ощущал истину, скрытую за этой высокопарностью: настоящим урожаем, который пожинал паразит, раз за разом насилуя плененные в склепах разумы, было ощущение бесплодного превосходства его способа существования над жизнями, возможно, более примитивными, но куда более богатыми красками и страстями, которыми было насыщено для них бытие.

Труп засунул мертвые руки в грудную клетку и помог паразиту извлечь оттуда свою верхнюю корневую систему. Все большая и большая часть его синевато-багрового тела отмирала, пока наконец живыми не остались лишь голова и ближайшая к доктору рука; серебристая червеобразная масса в кровавом гнезде его живота разрасталась.

Потом лицо Джо Аллена усмехнулось, а его рука вытащила голого, втянувшего все свои нити паразита из вспоротого живота и продемонстрировала доктору будущего сожителя. Уинтерс увидел, что из корчащейся массы нервных волокон все еще тянется вниз одна толстая нить, уходящая в каньон грудной клетки и дальше, к верхней части позвоночника. Это, понял он, был канал дистанционного управления, с помощью которого паразит мог на расстоянии манипулировать подъемным краном тела своего прежнего носителя, пересаживая себя в тело Уинтерса посредством уже покинутого гигантского аппарата. Доктор знал, что это его последние мгновения. Прежде чем его персональный кошмар успел начаться и поглотить его, он взглянул мертвецу в глаза и сказал:

– Прощай, Джо Аллен. Я хотел сказать, Эдди Сайкс. Надеюсь, Золотой Марк придавал тебе сил. Я тоже его люблю. Ты невинен. Покойся с долгожданным миром.

Улыбка демона не дрогнула, но Уинтерс без труда видел сквозь нее настоящий взгляд, взгляд пленника. Измученный взгляд, предчувствующий смерть и жаждущий ее. Усмехающийся труп поднял свой липкий груз – волнующуюся, корчащуюся многоузелковую массу, которая полностью занимала широкую ладонь бывшего лесоруба. Он вытянул руку и переложил паразита на пах доктора. Тот видел, как рука поместила блестящую голову Медузы – его новую личность – ему на кожу, но ничего не почувствовал.

Он смотрел, как мертвая рука возвращается на стол, берет скальпель, вновь тянется к нему и проводит двенадцатидюймовый разрез на его животе, вдоль оси позвоночника. Это был глубокий, медленный разрез – он вспорол стенку брюшной полости, – и сопутствовало ему зловещее, абсолютное отсутствие физических ощущений. Как только дело было сделано, нить, остававшаяся внутри трупа, высвободилась, скользнула над щелью между столом и каталкой и втянулась в основное тело, которое уже медленно ползло к разрезу, его входной двери.

Труп упал на стол. Лишенный оживлявшей его энергии, он, разумеется, обмяк и сделался неподвижен. Или нет?.. Почему он?.. Ближайшая к доктору рука лежала ладонью вверх. В падении локоть и запястье повернулись. Ладонь была открытой, манящей. И в ней все еще лежал скальпель.

Простая смерть уронила бы руку, и теперь та висела бы безвольно. Во вспышке, подобной взрыву сверхновой, на доктора снизошло понимание. Этот человек, Сайкс, – за микросекунду до смерти – вернул себе власть над телом. Отправил импульс умирающей воли по своим гниющим, слабеющим мышцам и успел совершить один-единственный свободный поступок за краткий миг между уходом демона и собственной кончиной. Он стиснул скальпель и вытянул руку так, чтобы зафиксировать суставы, прежде чем жизнь покинула его.

Это пробудило собственную волю Уинтерса, разожгло в нем костер ярости и мщения. Он заразился надеждой от своего предшественника.

Как ненадежно лежал скальпель на безвольных пальцах! Малейшее сотрясение могло сдвинуть руку так, чтобы она упала и уронила лезвие туда, дотянуться докуда доктору будет сложнее, чем до самых глубин ада. Он видел, что если сумеет максимально вытянуть руку, локоть которой привязан к каталке, то сможет с трудом – с большим трудом – дотянуться пальцами до скальпеля. Кошмарное создание, оседлавшее его, медленно вводило переднюю нить в разрез в паху доктора, и приступ страха на мгновение остановил его руку. Но он напомнил себе, что пока враг не проник внутрь, он остается лишенной чувств массой; ощетинившейся штекерами, наделенной входными гнездами для приема чувств, но – пока она не подключится к физическим усилителям в виде глаз и ушей – совершенно глухой, слепой монадой, ожидающей в абсолютном солипсизме между двумя пленными сенсорными оболочками.

Он увидел свои напрягшиеся пальцы над блестящим орудием свободы, с безумной улыбкой вспомнил о Боге и Адаме на потолке Сикстинской капеллы, а потом с наработанной за долгую профессиональную жизнь ловкостью ухватил скальпель. Рука Аллена упала и повисла вдоль стола.

– Спи, – сказал доктор. – Спи, отмщенный.

Но он обнаружил, что его возмездию мешает проведенная пришельцем тщательная подготовка. Локоть и плечо были зафиксированы почти под прямым углом к телу; свободное предплечье позволяло вращать кистью и подносить ее к самому лицу, чего было достаточно для необходимой пришельцу проверки зрительно-моторной координации, но даже со скальпелем в руке доктору не хватало четырех дюймов до паха. Паразит вводил свою нить, не останавливаясь. Если судить по тому времени, которое заняло у него отключение от Аллена, через три, максимум четыре минуты он перехватит контроль над телом.

Доктор в отчаянии изогнул запястье до предела, пытаясь перерезать ремень в том месте, где он пересекал локтевой сгиб. Но не мог приложить необходимых усилий, а держать скальпель было так неудобно, что даже самые ничтожные движения грозили его потерей. Управляющий корень пришельца плавно погружался в него. Противником доктора был беззащитный кусок желе, в руке он сжимал смертоносное оружие, но все равно был обречен – прелюдия к грядущему бессилию раба.

Но, конечно же, у него оставалась возможность. Не выжить. Но спастись и отомстить. Доктор посмотрел на захватчика, закаляя решимость в пламени разгорающейся ненависти. А затем стремительно определил порядок действий и приступил к делу.

Он поднес скальпель к шее и вскрыл верхнюю щитовидную вену – свою чернильницу. Положил скальпель рядом с ухом, окунул палец в кровь и стал писать на металлической поверхности каталки, начав от бедра и поднимаясь к подмышке. Как ни странно, рана на шее, хоть мышцы там и не были парализованы, не болела, и надежда, которую это вселило в доктора, придала ему отваги для того, что еще предстояло сделать.

Когда он закончил писать, послание гласило:

ЧУЖАК

ВО

МНЕ

ВЫРЕЖЬ

УБЕЙ

Ему хотелось написать прощальные слова для своего друга, но пришелец уже начал вводить более тонкие дополнительные нити одновременно с основной, и скорость теперь была прежде всего.

Доктор взял скальпель, повернул голову влево и погрузил лезвие глубоко в ухо.

Чудо! Последняя случайная милость! Боли не было. Действовал какой-то высокоспецифичный процедурный анестетик. Осторожно орудуя скальпелем, доктор уничтожил правое внутреннее ухо, а затем с той же тщательностью вонзил тишину в левое. Потом перерезал голосовые связки и сухожилия с задней стороны шеи, позволявшие держать голову. Он хотел бы расправиться еще и с коленными, и с локтевыми связками, но такой возможности у него не было. Но слепота, глухота, потеря органов равновесия, наличие лишь самого примитивного двигательного контроля – все эти условия должны были помешать побегу пришельца, если тот вообще сумеет оживить обескровленный труп, с которым не успел как следует перевиться. Прежде чем погасить свет в своих глазах, доктор помедлил, остановив скальпель над лицом, и проморгался, чтобы слезы не мешали целиться. Сначала правый, затем левый, тщательно вырезая сетчатку, выскабливая из глазниц желток зрения. Последней миссией скальпеля, после того как доктор повернул голову вбок, чтобы поток крови ни в коем случае не залил его послание, было перерезать наружную сонную артерию.

Покончив с этим, старик облегченно вздохнул и отложил скальпель. Сделав это, он ощутил глубоко внутри покалывание чуждой энергии – нечто пылающее, искрящее, вспыхивающее искало себе опору, но не могло ее найти. И, проваливаясь в сон, – мысленно, как приходится говорить человеку, лишенному голоса, – он обратил к паразиту эти тщательно подобранные слова:

«Добро пожаловать в твой новый дом. Боюсь, он пал жертвой вандализма – свет не горит, а трубы серьезно текут. Есть и другие недостатки – в округе, пожалуй, чересчур тихо, а перемещаться по ней тебе будет непросто. Но я прожил в этом доме пятьдесят семь счастливых лет, и почему-то мне кажется, что ты останешься в нем навсегда…»

Казалось, что по лицу, обращенному к телу Джо Аллена, струятся алые слезы, но перед тем, как пришла смерть, его губы успели сложиться в улыбку.

Ангел смерти

Однажды вечером молодой человек по имени Энгельманн зашел в телефонную будку и сделал вид, будто ищет номер в телефонной книге. Свет лампы выделял его из темной ночи, и он наслаждался моментом, чувствуя себя музейным экспонатом, выставленным в стеклянной витрине на тусклой улице.

От иронии ситуации он невольно усмехнулся – вряд ли кто из прохожих сумеет разглядеть его истинную уникальность и силу. О, улица, ведь пред тобою человек, что держит в страхе весь город! Его суть и плоть! Узри и прогляди! Он снял трубку, вставил две монеты в десять центов, набрал код города, а остальные цифры – наугад.

В трубке раздался старческий голос.

– Кто звонит? – обратился он сердито и резко, как к непрошеному гостю. На фоне приглушенно звучал телевизор.

– Добрый вечер, сэр, – радушно воскликнул Энгельманн, словно конферансье. – Очень рад, что вы с нами, ведь снова настало время Ангела Смерти!

Молчание. Недолгое, но означавшее, что упомянутое имя услышали и узнали.

– Чего? Вы с радио, что ли? Я радио не слушаю.

– Нет, сэр! Я вам даю наводку. Сообщаю вам, и вам одному, что настало время Ангела Смерти, порожденного старым добрым Парнем с Неба. Время самого Ангела Смерти, самого меня!

На этот раз молчание явно означало, что старик начал вникать в разговор.

– Кто это? Кого вам надо?

– Вас! И, знаю, вы безумно рады, ведь только я способен ублажать, верно? Лишь я способен убивать!

– Да ты псих! Чего тебе надо? Оставь меня в покое!

Энгельманна затрясло от едва сдерживаемого смеха – трубку-то старик не повесил! А слушал, словно ждал ответа самой Смерти.

Ждал ответа, чтобы замолить о пощаде, поблажке, как будто Энгельманн парил над крышей его дома и держал его судьбу в когтистых ангельских лапах.

– Но постойте, сэр, не вы сегодня мой таинственный гость. Я звоню, чтобы только сообщить. Не может быть, что вы не слышали обо мне. Я возникаю разом, из ниоткуда, словно дым, и проношусь под гул мощного мотора. Я есть ужасный, опасный, страстный Ангел Смерти, что рыщет, нападает и в черепушки стреляет. Это наводка, сэр! Случайный выбор пал на вас! Записывайте, записывайте.

Старческий голос рявкнул, взмолившись:

– Не дело это незнакомых людей беспокоить! Я тебе никакого зла не причинял! Что за шутки?

– Пожалуйста, просто запишите информацию, сэр. Вы разве не понимаете, что подобная наводка достойна внимания? Почему бы вам не отправить ее Джимми… как там его фамилия… Дерьможуй? Тому парнише, что строчит колонки. Ну что, ручка у вас наготове? Пишите:

Всем потаскухам,Что выходят от скукиНа улицы перепихнуться,К кому-то приткнуться,Я черепа раскрошу.И каждой ведьме-блудницеБудет невесело,Когда превратятся их головы в кровавое месиво!

Энгельманн повесил трубку, вышел из будки и зашагал обратно тем же путем, каким пришел. Пухлое, высокое тело двигалось с величественной грацией, потайной напыщенностью. Он был пришлым властелином, снова обретшим свободу в Космосе. И в этот вечер в восьмой раз покидал свою Цитадель, чтобы войти в городское время и пространство.

Перерывы между вылазками он проводил в крепости – развалившись перед телевизором и упиваясь своей вечной силой, – но в то же время, естественно, пребывал и здесь, внизу, среди людей. Их неусыпная бдительность и страх преследовали Энгельманна повсюду, ночь за ночью. Здесь он оставался Присутствием – даже в периоды простоя, пока снова не решался, отвечая на долгий, сладостный прилив воли, низойти во плоти.

И вот, в восьмой раз снизойдя к людям, сновал среди них. Мерно подойдя к своему ангельскому автомобилю, Энгельманн залез внутрь и пробудил мощный двигатель.

В этот момент произошло необыкновенное совпадение – точнее, первое из цепочки совпадений. Когда Ангел решил сойти в человеческое пространство и время, еще одна трансцендентная сущность прибыла в людской мир. Вернее, погрузилась из космоса в теплую, концентрированную атмосферу Земли.

Примечательным это событие стало не только из-за времени. Замедлив погружение, сущность выпустила с верхней части шаровидного тела зонтик из жестких ресничек и перешла в гладкий дрейф, скользя вниз, словно огромный комок пуха чертополоха, – и, завершив трансформацию, в тот же миг инициировала сенсорное зондирование относительных психических концентраций биосферы. Анализ позволил сущности быстро определить ближайшую максимально перспективную цель – плотное скопление жизненной энергии, которое оказалось тем самым городом, по которому перемещался Энгельманн.

Тот же сидел за рулем автомобиля, скользя по освещенным фонарями коридорам из припаркованных машин. Шутки ради он выбрал улицу, которая находилась как раз у самой границы зоны, которую пресса называла его территорией. Плывя по дороге, он осматривал машины, вглядываясь в передние и задние сиденья, но видел лишь пустоту. Жуткое зрелище! Еще девять месяцев назад повсюду собирались дюжины пар жадных млекопитающих; дабы отдаться порывам молодости, они сбегали из переполненных квартир в единственное пристанище – тесные кабины авто. И именно он, Энгельманн, очищал эти улицы, подобно пронизывающему ветру.