Вскрытие и другие истории

Но машина не трогалась! Агрессор ждал неподалеку, воображая причудливые картины преследования, причем настолько живо, что их было отчетливо видно даже на расстоянии. Сирафа приглашали принять участие в ритуале. Удивительно, как скоро нападавший принял, по его мнению, невозможное! Сначала он игриво отступил, а теперь застенчиво ждал, когда за ним погонится жертва!

А значит, время ждало. Сираф принялся увеличивать плотность тела. Одновременно с этим он фиксировал термальные следы малейших фрагментов черепа Джинни по всему салону автомобиля. Более тонкие жидкости быстро остывали на стекле и металле, но все же сохранили необходимые остатки тепла. Процесс восстановления был полностью телекинетическим – тело оставалось неподвижным в процессе набора массы. За данными о ее черепно-мозговом строении он обратился к сделанным ранее подробным ферментным записям, а затем началось тонкое и быстрое, как ток, сопоставление. Каждый лоскут и кусочек надлежало тщательно очистить и аккуратно сложить в плотный трехмерный пазл. Сираф справился за двадцать семь секунд. Он продезинфицировал и запечатал многочисленные швы неуловимо тонкими тепловыми лучами. Когда Джинни открыла глаза и попыталась сфокусировать взгляд, он испытал удовлетворение; в тот же момент плотность его тела достигла максимума, и он, усадив ее обратно на сиденье, подтянул брюки и ринулся на дверцу машины.

Что касается Энгельманна, то благодатные секунды тишины и бездействия почти заживили рану, нанесенную ужасом. Он глубоко вздохнул и завел машину, веря, хоть и слабо, что потустороннее возмездие, вершимое Невозможным, обошло его стороной. Но тут в зеркале он увидел, как боковина «кадиллака» вскрылась наружу – и из рваной стали и крошащегося стекла под рев Рагнарека вышагнул гигант. Взвыв, широкая машина Ангела Смерти рванула прочь.

Явилось То, Чего Существовать Не Должно. Гигант бросился вдогонку – чего Энгельманн и боялся. И хотя ему удалось быстро выжать скорость под восемьдесят, враг нагонял. Держать контроль над машиной Энгельманну удавалось лишь чудом: та уходила в занос на поворотах, в которые на такой большой скорости было вписаться просто невозможно. Гигант приближался. Ангел Смерти стал умерщвленным, переломанным Фаэтоном, волочимым по звездному небу смертным, в одночасье пораженным Истинными Богами.

– Истинные Боги! – выкрикнул он. – Нет!

Неужели он разуверился в собственной божественности? Да. Нет. Да – но не совсем. Ведь отчасти все было игрой!

Лишь смерть была настоящей, обычная смерть. А его божественность – не более чем… лирика!

Но запоздалая истина не давала спасения, ибо истиной больше не являлась. Настоящие крылья вознесли его туда, где обитало Невозможное. Их разделяла дюжина шагов; лицо создания – маска мифического спокойствия, в то время как ноги и руки несли его вперед так же остервенело, как шатуны на колесах локомотива. Все же капля ангельского в Ангеле Смерти была – он сумел предать себя проклятию, навлечь на себя мстителя высшего, божественного порядка. Дома у Энгельманна был припасен пулемет, и к этому жалкому символу силы, крайней мере защиты, были устремлены все его мысли. На очередном повороте он слишком резко дернул руль и задел припаркованную машину, но с ревом помчался дальше, оставляя за собой брызги стекла и лязг хромированного железа.

Сираф остановился. Масса его тела полностью вернулась к стандартным показателям, но все же он понял, что затраты, необходимые для поддержания высокой скорости, вскоре нанесут серьезный ущерб заимствованной анатомии. Агрессор бегло проговаривал про себя свой путь – и Сираф извлек из его мыслей пункт назначения и маршрут. Общее расстояние было небольшим.

Ученый перешел на бег трусцой, чтобы приберечь силы. Он также получил предварительные сведения о желаниях своей жертвы – о событиях, которые последуют, когда Сираф доберется до его квартиры. Сираф прогнозировал, что ему снова потребуются трансформации, и взаимодействие наверняка истощит его исследовательскую энергию – что, конечно, ни в коем случае не будет провалом, ведь ему и без того досталось много ценных знаний. Особенно о второй находке. Есть ли более редкий, парадоксальный и саморазрушительный обряд, чем совершенный нападавшим?

Наконец, когда Сираф вошел в вестибюль многоквартирного дома Энгельманна и ясно увидел, как тот лежит на матрасе семью этажами выше, то понял, что его догадки верны, – он стал участником удивительного некроэротического ритуала. Его телесные трансформации были желанны – и как только человек смог безошибочно распознать это умение Сирафа? Более того, почему он так спокойно принял это открытие и включил его в свои страстные фантазии, несмотря на то, что человеческий вид не обладал подобной способностью? За всю карьеру Сираф не раз встречался с разумом, знал о его полиморфной, трансгалактической природе, но в очередной раз проникся восхищением к подобной творческой безграничности. Он погасил свет на лестничной клетке и расщепил тело на мелкие части. Те медленно поднимались по устланной ковром лестнице с тихим, колючим шорохом, множась, дабы исследовать вторую земную загадку.

Возможно ли представить более ужасное, пожалуй, даже трагическое недоразумение?

Пылкое воображение Энгельманна питало не желание, а безумное ожидание! Но разве можно винить Сирафа, которой, по сути, бегло читал невероятно запутанный текст? Видения Ангела были вызваны реальной (и в то же время совершено невероятной) встречей, но место сращения галлюцинации и факта ученый упустил. И поскольку частично сексуальный ужас, распространяющийся по нервный системе мужчины, едва ли отличался от частично сексуальной ярости, сопровождающей первоначальное нападение, Сираф воспринял их в единстве и сосредоточился на собственной роли в сценарии ритуала. Да, в нем вспыхнуло отвращение, но в итоге перевесил профессионализм. Сираф осознал, что от неспокойного вида стоит ждать любого эмоционального насилия.

Чуть позже, ближе к глубокой ночи, Джинни Кудайзински пролезла через огромную, искореженную дыру в стали и оказалась на асфальте среди битого стекла – чужачка в оконченном, а затем возобновившемся мире. Ей подумалось, что место, из которого она вылезла, – некий обрядовый символ утробы, место ее перерождения в Невозможное.

Она медленно зашагала по тротуару. Кругом царила пустота. Аннигиляция не вызвала ни единой сирены. Или же она умерла, а здания вокруг – склепы? Час с лишним она просидела в развороченном автомобиле, предаваясь воспоминаниям, но не видела ни одного прохожего.

Джинни решила, что самое ужасное во всей ситуации – это вероятность того, что больше ничего не случится и ей придется вернуться к обычной жизни. Просто жить как раньше. Вполне возможно, она сойдет с ума. Она взглянула на крупные листья платана, аплодирующие ветру. Словно мерзкие, страдающие артритом руки, они жадно терли уличные фонари с медными наконечниками. Из нутра по телу начали расходиться волны тревоги. Но тут к ней обратились – отчетливо, беззвучно:

– Джинни. Утешься. Это Сираф. Я – представитель внеземной цивилизации, и все, что ты пережила, все случившееся – действительность.

Она подняла взгляд к небу – инстинктивно, поскольку телепатические сигналы не имели направления. В десяти футах над головой, под сводом ветвей, висел пучок транскосмического пуха, в форме которого Сираф совершал путешествия. Джинни пристально его осматривала. Долгий момент смятения миновал, и пришло спокойствие. Она мягко ответила:

– Но ты был…

– В человеческом обличье. Мы спарились. Убийца с сексуальными мотивами – его звали Энгельманн – застрелил тебя. А я починил. Затем я воплотил его фантазию. Он мертв, красавица. Я совершенно истощен, не считая энергии, необходимой для возвращения, так что восстановиться я был не в силах. Но от Энгельманна я узнал – слишком поздно для него самого – о предрасположенности вашей расы к психическим травмам, и потому решил тебе все объяснить. Ты меня понимаешь?

– Да, – ответила она. – Но зачем?..

– Я ученый. Пожалуйста, прими мою благодарность за уделенное время и сотрудничество. Я приношу извинения за причиненные неудобства.

– Я тоже ученый! – выпалила Джинни. Печаль и восторг одинокого первооткрывателя встрепенулись в ней, и она всем сердцем и вопреки всему потянулась к нему, к собственному удивлению испытывая пронзительную зависть.

– Да, – отозвался Сираф. – И ты многому меня научила. Прощай.

Он исчез.

– Прощай, – повторила Джинни, запоздав на мгновение. А после снова, чтобы голос дошел сквозь световые годы, прокричала: – Прощай!

Затем раскинула руки и сделала размашистый – точнее, едва ли не грандиозный – пируэт под платанами. Издав торжествующий возглас, она засмеялась, пригрозила кулаком тихим, трусливым улицам, что в ответ на выстрелы и ярость не высказывали протеста и не предлагали помощи, и закричала:

– Откровение? Прекрасно! А делать-то мне что с ним?

Энгельманн сидел на матрасе, забившись спиной в угол, в который передвинул кровать после того, как запер дверь. На бедрах лежал автомат, работал телевизор. Но на экран он не обращал внимания – смотрел только на дверь, непрочность которой вселяла кошмар похлеще любого ужастика. То, Чего Существовать Не Должно, существовало. Свободно, с непреодолимой силой Оно обрело плоть и диктовало Свою волю человеку. Но не каждому. А только ему одному. Энгельманн заплакал и сжал зубы.

Чего же тогда нет? Что из невыразимого, мелькавшего во снах, не было опровергнуто случившимся? Ибо он знал истинную форму преследователя. То была троица, три в одном. Восьминогие твари, порождения насмешливой тьмы, спускающиеся с ядовитых звезд, затянутых паутиной. Но он же к ним не воспарял, право слово! Так почему они спускаются? Жуткая троица – для лица, для сердца и для чресл. Но ведь у него, по существу, нет крыльев! Лишь костюм, сшитый из чужой крови, лишь костюм бога. Неужели в этом его преступление, его богохульство? Осталось ли что-то, осталась ли ничтожная перегородка Возможности между ним и хаосом? Весь остальной мир ограждала крепость безопасности, а он… Что там шевельнулось за дверью?

Назад в крепость! Назад! О Мир, прими Энгельманна обратно в свои стены! Милый мир, Энгельманн хочет вернуться! Грядет то, что пронзит его жалкую кожу и разъест ядами драгоценное сердце!

Ему показалось или дверь выгнулась?

О, вот он, одинокий и голый Энгельманн! Он просит, умоляет принять его; он беспомощен, из него текут воды; о, возьми его на руки и убаюкай, защити от зла! Мама! Только не смерть! Только не боль и смерть!

Но нечто беззвучно буравило дверь – будто кусок сыра или глины. На потолке вздулся волдырь, и еще один назрел на стене. Три тарантула размером с немецкую овчарку вылупились из дерева и штукатурки; шурша мохнатыми лапами, они осторожно подползли ближе. Один для лица. Другой для сердца. Третий для чресл. Автомат, как это бывает в ночных кошмарах, дал осечку.

Полифем

Яркие лучи солнца отвесно падают на пустоши Файрбэрна в полдень, но свежий ветер спорит с их теплотой. По этой причине мермионы предпочитают жариться на солнышке с подветренной стороны скал и эродированных вулканических конусов, которыми уставлены здешние равнины. Под защитой одного из них – похожего скорее на осыпавшуюся крепостную стену высотой метров сто, не больше, – нежится на лоскутке красного песка мермион.

Эти создания своим видом сильно напоминают тюленят, только меньшего размера, что, однако, не мешает им числиться среди крупнейших представителей сухопутной фауны Файрбэрна. Но большая часть животных этой планеты, в том числе и самые впечатляющие виды, обитают в озерах (вроде того, что лежит в чаше полуразрушенного вулкана за спиной мермиона) и морях. В самом деле, колонистами недавно было установлено, что предки мермионов обитали в воде и принадлежали к тому же отряду, от которого произошли дельфы, имеющие, в силу своих куда более крупных размеров, серьезное экономическое значение. Представителей этого отряда иногда называли аналогами млекопитающих, поскольку их репродуктивная, дыхательная и сердечно-сосудистая системы имели немало общего с соответствующими системами последних, хотя в чем-то ином они походили на членистоногих, и это сходство было особенно заметно у той особи, которая нежилась сейчас на песке. Его внешние покровы казались гладкими благодаря хитину, примитивные глаза – по сути, не более чем омматидии, – напоминали крошечные черные бусинки, а «ласты», передние и задние, были жесткими, трехсуставными, но в то же время плоскими, как весло, что указывало на водных предков.

Этот мермион выбрал не самое подходящее место для полуденного отдыха. Темно-синий, он резко контрастировал с окружающим его красноватым песком. Такой диссонанс не укрылся от внимания другого создания, которое балансировало на краю кратера, роняя капли воды со своих покровов в находившееся прямо под ним озеро, откуда оно только что вылезло. Это животное, в просторечии именуемое колонистами гоблом (Sturtis atrox thomsonia), по форме напоминало лягушку, хотя морфологически это был куда более примитивный организм, внутреннее устройство которого имело значительно больше общего, скажем, с коловраткой или круглым червем, хотя и огромного размера. Передвигаясь на четырех псевдоподиях, этот кусок клейкой зеленой массы имел рот, похожий на гигантскую щель, а над ним глаза, тоже примитивные, но множественные, как у паука. Животное находило добычу благодаря своей способности различать контрастные цвета, и ввиду того, что подобные создания нередко выходили из озера и обшаривали окрестности в поисках чего-нибудь съедобного, привычка мермиона греться на солнышке казалась каким-то сбоем в его системе адаптации. Гобл раза в четыре превосходил его размерами, к тому же мог двигаться быстро и бесшумно, словно капля воды, стекающая по стене, – способности, которые он демонстрировал в данный момент, сорвавшись с края кратера и скользя по его стенке прямо к зверьку, спящему внизу. Бросок был совершен им с такой высоты, что он обрушился на добычу всем своим весом, от чего мермион буквально потерял сознание. Гобл, деликатно перебирая ложноножками, отступил от оглушенной добычи на несколько шагов, покачался немного из стороны в сторону, словно предвкушая неслыханное лакомство, и заглотил мермиона целиком.

После этого устроился на красном песке и погрузился в способствующий пищеварению сон. Обладай он более развитым зрением, то, может, и встревожился бы, заметив на небольшом отдалении от себя нечто огромное, медленно, но верно прокладывавшее себе путь через окружающую пустыню к кратеру. А может и нет. У гоблов ведь нет сухопутных врагов более крупного размера, чем они сами.

Пустоши Файрбэрна способны внушить трепет любому, кто неравнодушен к величию природы. Происхождение его континентов – а их на планете всего два – давно уже не считается загадкой. Оба возникли как громадные натеки лавы, выделившейся из первичных разломов на дне моря, и постепенно приобрели свою нынешнюю форму и размер благодаря другим, более мелким, но многочисленным кратерам.

Период активной вулканической деятельности закончился около ста миллионов лет назад, и с тех пор на планете установился единый погодный цикл, когда ее поверхность попеременно то шлифуют ураганные ветры, то секут ливневые дожди. Эрозия отполировала конусы и скалы, уничтожив их былое сходство с обсидиановыми когтями и клыками, так что теперь они сияют на солнце, словно прошедшие обжиг глазурованные горшки. Там, где когда-то вулканические горы громоздились до неба, теперь торчат только сточенные пеньки, похожие на черепки глиняной посуды или смятые котелки из бронзы. Все кругом красное, черное, оливково-зеленое, охристое и оранжевое – не только скалы и сглаженные временем бастионы конусов, но и красноватый песок, и источенный дождями гравий. Пейзаж выглядит так, словно состоит из нитей и лент разного цвета, которые вместе образуют ковер, сотканный и сплетенный за тысячи лет безостановочными ветрами.

А по нему, по этому ковру, и без того яркому, драгоценностями разбросаны озера. В основном они прячутся в кратерах, но иногда их можно видеть и среди равнины, где острая, беспощадная синева режет глаз, пронзая полихромную мозаику долин. Это был мир безжалостной красоты, по которому человек мог идти, как зачарованный, но только в доспехах из стали, а еще лучше – внутри джаггернаута, твердостью превосходящего жестокость этого сурового рая.

Пескоход как раз и был таким джаггернаутом – гравий фонтанами летел из-под его мощных танковых гусениц, когда он рвался вперед, давя на грунт всеми пятьюдесятью тоннами своего веса. В трюме он вез три лодки, на верхних палубах находились девять человек, и мужчин, и женщин. Среднюю часть занимали огромные резервуары с водой – они, точно ненасытная утроба, принимали в себя целые косяки дельфов с тем, чтобы отрыгнуть их потом на потребу все более и более многочисленным колонистам. Этот пескоход удалился на значительное расстояние от своей колонии, но не потому, что ее окрестности были бедны добычей, а для того, чтобы совместить поиски продовольствия с разведкой и нанесением на карту неизвестных районов континента. Транспортное средство уже приближалось к бросающемуся в глаза объекту на местности, исследование которой наметил капитан, когда Пенни Лопес, глядевшая из одного из портов, крикнула:

– Смотрите. Там гобл.

Кое-кто из ее товарищей тут же подскочил к соседним портам. Присутствие гобла указывало на то, что в кратере в самом деле было озеро. Более того, оно предрекало наличие в озере дельфов. Ведь гоблы и дельфы были экологическими партнерами. Те и другие обитали лишь в озерах с «океанским корнем» – то есть расположенных в таких кратерах, где жерло не затянулось вулканической породой, а через лавовые ходы сохранило связь с субконтинентальными океаническими потоками.

– Что это он так дрожит? – спросил картограф группы, Яфет Спаркс. Немо Джонс, один из двух оружейников, улыбнулся в косматую бороду.

– Съел, наверное, какую-нибудь гадость. – Пенни бросила на него острый взгляд. Этот неотесанный вояка одно время пытался быть ее ухажером. Отвращение к его знакам внимания, которое демонстрировала Пенни, и вполовину не отражало ее антипатии к нему, а то, что даже самые безобидные его замечания могли довести ее буквально до белого каления, давно уже стало среди колонистов ходячим анекдотом. Но Орсон Уэверли, биолог экспедиции, взглянул сейчас на Немо и улыбнулся вместе с ним.

Гобл и впрямь выглядел неважно. Растопырив псевдоподии, он как будто хотел обнять себя ими, но ему мешали спазмы, он весь дрожал, точно кусок желе на тарелке. На одном его боку вздулась какая-то выпуклость. Из нее вдруг выскочило нечто похожее на кривой синий нож, и в ту же секунду второй, точно такой же, прорвал противоположный бок. Широкими синхронными взмахами, двигаясь, словно весла в руках опытного гребца, эти ножи стали делать два длинных разреза в боках гобла.

– Капитан Гелион, – сказал Уэверли, – разрешите сбавить скорость на одну треть для проведения наблюдения.

Обращение было формальным по необходимости, поскольку капитан, высокий, красивый мужчина, сложенный как полубог, терпеть не мог никаких отклонений от установленных им процедур. Вот и сейчас он поднял бровь, холодно кивнул, но скорость все же сбросил.

Наблюдение заняло совсем немного времени, так как гобл прекратил бессмысленное сопротивление, и в тот же миг вторая пара гнутых ножей высунулась из его боков. Плавными волнообразными движениями (так похожими на движения плывущего тюленя) все четыре режущих выступа завершили круговое вскрытие брюха гобла. Голова и передние лапы повисли, как тряпочные, а из отрезанной задней части, точно из окровавленного бочонка, выглянула на свет мордочка мермиона. Это было краткое, исполненное ликования движение – так дельфин на миг выныривает из воды лишь ради того, чтобы тут же нырнуть снова, и так же поступил и мермион, с головой погрузившись в питательную среду, которой служил для него огромный, точно котел, желудок гобла.

Пенни взглянула на улыбающегося Немо и нахмурилась. Она отошла к консоли пилота, где Гелион уже прокладывал курс вдоль периметра кратера, ища такой путь внутрь, который был бы доступен для гусениц ловчего механизма, находившегося сейчас на борту пескохода. Она спросила его, каковы шансы найти такой проход, на что он сощурил на кратер один глаз и пробурчал что-то осторожное в ответ. Почему-то присущее капитану неколебимое спокойствие становилось еще глубже в присутствии Пенни Лопес. Джонс сказал Уэверли, который как раз делал запись в журнале:

– Такое редко случается на темном песке. Мермы всегда ложатся на желтое или на красное, чтобы быть заметнее для гоблов.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

  Craven (англ.) – трус, малодушный человек. (Здесь и далее прим. пер.)