13.09. Часть 2

В груди остановилось вдруг что-то на миг. Сердце превращалось в ком ненужного мусора; ком вновь застучал.

– Здравствуйте! Мое имя Валерия, я оператор номер ноль-семь-ноль-два-восемнадцать. Вы позвонили в отделение общего медицинского профиля корпорации «Возрождение». Чем могу вам помочь? Для улучшения качества обслуживания наша беседа будет записана.

Громкий голос живого человека, женщины, ударил в барабанную перепонку, и не сразу мне удалось разлепить губы, выплюнуть в пространство коридора неосязаемую гниль из недр тела.

– Слушаю вас, говорите, пожалуйста!..

Тембр был приятным, располагающим. Я произнес сиплое:

– Эээ…

– Да-да, здравствуйте!

Петли пропали, растворились в холодной стене. Стараясь дышать как можно естественнее, я задал вопрос:

– Могу я поговорить с Давидом Филиным?

Повисла тишина. Там, на той стороне, было слышно глухое бормотание, прерывистый и ритмичный стук, какое-то будто чавканье, низкий гул и скрежет как от царапающих поверхность стола скрепок. Казалось, мне дали подслушать отрывок из жизни насекомых.

– Простите… – удивленно и холодно сказала Валерия, – я правильно понимаю – вы просите связать вас с Председателем Правления нашей Компании?

– Совершенно верно…

Сейчас она пошлет меня. Еще секунду, и трубку повесят.

– Для звонков подобного уровня существуют другие департаменты. Если вам не известны их контакты, то, боюсь, ничем не могу вам помочь. До…

– Постойте! – воскликнул я. – Передайте ему, что с ним хочет поговорить Глеб Сегежа. Речь идет о его дочери Анне…

– Прошу меня извинить… – совсем уж холодно сказала трубка. – Я вынуждена немедленно прервать этот разговор. Я буду обязана сообщить о вас нашей службе внутренней безопасности. Хорошего дня, всего доброго.

Голос исчез. Слова оператора номер ноль-семь-ноль-два-восемнадцать вкручивались шурупами в стенки черепа, крепко впиваясь в мозг. Уставившись в стену, осторожно повесил трубку на рычажки, морщась от внезапно появившейся легкой, но назойливой боли в висках. Обхватил колени руками, сгрудился на табуретке. С тоской усмехнулся: на что я рассчитывал? Легче было бы дозвониться Дьяволу. Пальцы вдруг затряслись мелко. Почувствовал, как на лицо натягивают маску – тугую, душную, безобразную. Ощутил на искаженном лице улыбку, набрал номер, с жадностью вслушиваясь в гудки.

– Spreken14! – нетерпеливый лай треснул на той стороне. Я провел языком по зубам: привкус блевотины. Сморщился, выдохнул:

– Привет, Тибо, старичок. А это я. Где же твои лакеи, неужто такой важный хлыщ сам отвечает на каждый звонок?

В носу противно защипало – то ли от смеха, то ли от желания заорать.

– Wat?!15 Сегежа? Verdomde klootzak!16 Что тебе нужно?!

Тихонечко захихикал прямо в трубку от предвкушения.

– Хочу сообщить тебе, что твоя милая шалость раскрыта. Здорово же ты нас провел, весельчак.

Тибо ван Люст, кажется, лишился дара речи, издал булькающий звук.

– Я подумывал обратиться в полицию, но к чему лишний шум? Не лучше ли рассказать наш анекдот желтым газеткам, думаю, выйдет презабавная…

– Агрх! – выплюнула трубка. – Ты пьян?! Вы собрали нужную сумму? Или твоя жена решила, что пора отдавать долг по нашему с ней уговору?

Я засмеялся, раздирая глотку хрипом отчаяния. Уперся раскрытой ладонью о стену, наваливаясь телом на несчастную табуретку, с трудом различая под ногами трясущийся пол.

– Ну ладно тебе, пошутил и будет, – захрипел я сквозь резь в горле. – Все уже знают, что ты не вносил за меня залог, что ты просто старая похотливая тварь, и скоро слетишь к чертовой матери с кресла консула, mon cheri17!

– Ты под кайфом?! – прошипел бельгиец остервенело.

– Ты будешь под кайфом, когда они там узнают, чью дочь потрахивал младшенький Филин, – гаденько сказал я, улыбаясь, не понимая, что говорю, не следя за словами и мыслями. – Готовься, старик, сыночку привет!

На той стороне закричали, залаяли бешеным псом, но я уже не слушал. Повесив трубку, опустошенно замер у стены, чувствуя, как по лицу стекает холодный пот. Вытянул перед собой руки – те тряслись, превращенные в пару онемевших чужеродных отростков. Прошептал чуть слышно позабытое тут же проклятие; не голос, а свист вырвался изо рта. Легкие точно бы прокололи, они были не способны более удерживать воздух, формировать голос, питать кислородом мозг. Коридор затягивало в грязно-серую пульсацию; я был в самом центре тошнотворного движения. С трудом отлепившись от почерневшей стены, сделал шаг в сторону. Угол, порог пустой темной спальни. Несколько рваных шагов. Рухнул на кровать. Уткнулся лицом в ее подушку. И не почувствовал ни единого запаха.

– …ну вы, ребята, подумайте. Это хорошие деньги. Какая вам разница – любить себя в одиночестве под одеялком или на потеху публике на той стороне объектива? Господи, девочка, ты себя видела? Ты будешь звездой! И заметь, партнер – твой собственный муж. Два часа удовольствия, а доход как у шейха! Договор, социальные выплаты – мы не шарага, у нас все-все-все официально, мы уважаем вас и себя. Пик зрителей приходится на ночь, это понятно, иногда возможны переработки, но вы же молоды и здоровы и, надеюсь, азартны. Обычный набор: прелюдии, ласки, девочка ему, мальчик ей, классика так и сяк, а если вы люди с фантазией и особенным шармом, то сейчас особенно востребована старая добрая содомия крупным планом. Ну что вы так на меня смотрите, это не моя прихоть, это спрос рынка, спрос похоти масс, если угодно. Наши конкуренты набирают второсортный хлам из числа десятых и даже девятых моделей, гримируют как могут и выдают это за оргии. У них, якобы, пять женщин в кадре, и у каждой по два кавалера. Ну смешно ведь! Нет, у нас – у нас! – все честно. Только настоящие девушки. Реальная плоть! Реальная страсть! И это даже лучше всего, если вы семейная пара. Зритель чует как зверь вашу связь, он там у монитора с ума сходит от зависти и желания. А что это значит для нас? Правильно – постоянные просмотры и доход, доход, ребята, за обычные ваши шалости, за молодость и красоту! Боже, девочка, ты будешь звездой, ты б себя видела!..

Очнулся, закашливаясь сухой пылью. Повернул голову – шея болезненно напряглась. Черные шторы на окне не давали понять, какая часть суток застала мое пробуждение. В уголках губ застыла тоненькая струйка слюны. Отер рот тыльной стороной ладони, моргнул несколько раз.

…Что мне привиделось только что?

Перевернулся с живота на спину и приподнялся на локтях. Из кухни через аппендикс коридора лились ранние сумерки. Солнечный свет потускнел, бледной тенью заливая квартиру. По стенам ползли золотистые блики надвигающегося заката.

…Господи, вспомнил! Около двух лет назад мы с Софией попали в «агентство талантов», где-то на Петроградке. Как же нас угораздило прийти туда? Кто-то сказал нам, что в агентстве проходят съемки социальной рекламы: счастливые муж и жена на камеру должны призывать сограждан вернуться к традиционным ценностям. В каком-то смысле так оно все и было. Помню, как идя за одутловатым сальным мужиком по узкому коридору, мы слышали тут и там характерные стоны и возгласы. Огромная десятикомнатная квартира была заполнена совокупляющимися людьми. И в сопровождении этой порнокакафонии мы вели светскую беседу. Как тот толстяк смотрел на Софию! Его глаза превратились в половые члены: он тыкал ими в нее не целясь, пытаясь проникнуть в саму ее сущность, пытаясь кончить ей в душу, с улыбкой насилуя, смеясь, пожирая взглядом. Мы выслушали его как зачарованные, погруженные в эти стоны, всхлипы, крики, шлепки и животный хрип. Что-то ответили – это не был отказ. Мы обещали подумать.

Выпрямился. Смял одеяло, крепко сжимая холодную ткань. Почему мне приснилось это сейчас? И что было потом?

…Да, да, мы посмеялись тогда на улице, обнявшись, побежали в ближайшее кафе, уплетали там что-то приторно-сладкое, корчили рожи, изображая похоть, стонали и фыркали глупыми голосами; нас попросили заткнуться. И мы вернулись домой, и набросились друг на друга, и София была в тот вечер какой-то особенно дикой, распущенной, грязной. На утро мы долго молчали, и ночью все повторилось, и мы наслаждались друг другом, не желая делиться ни с кем, в одиночестве убогой квартирки.

…Зритель чует как зверь вашу связь, он там у монитора с ума сходит от зависти и желания…

Встал с кровати, распахнул шторы. В лицо ударило солнце. Огромная оранжевая звезда ждала меня, с невыразимой жадностью и жестокостью набросилась на опухшее лицо. Я застыл, упершись лбом о стекло. Распахнул веки, не сопротивляясь, впитывая в оглушенный череп космическую боль. Хотелось выжечь из памяти эти воспоминания. Две секунды, четыре; глазные яблоки запросили пощады. Сомкнул веки, не видя изменений в охрово-красном месиве вспышек, на ощупь распахнул окно, пуская в спальню морозный воздух. Сияние медленно сходило на нет, уступая место белесым тонким нитям посреди чернильного моря. Повисла глухая тишина, точно закат выел собой все звуки. Я скорчился, отворачиваясь от заходящей звезды, почувствовал вдруг застоявшийся тяжелый запах гнили от штор. Выдохнул, вдохнул снова: обычная пыль, скопившаяся на черной ткани. Открыл глаза и пошел прочь от окна, прочь из спальни. Желтые блики лениво стекали по стенам. Тень мелькнула на миг по полу, утроилась, провернувшись вокруг собственной оси, и исчезла на пороге ванной комнаты.

Надписи не было. Только неясные линии стершихся букв, или и не букв вовсе; может быть, это я сам неловко провел пальцами по стеклу, оставляя разводы на зеркале? Приложил ладонь: поверхность запотела от тепла плоти. Захотел посмотреть на себя, и не смог. Отвел взгляд. Что-то колыхнулось передо мной, повторяя движение. Закрутил кран, вытер руки и бездумно ткнул кнопку, спрятанную в нише стены: негромко вступил искаженный сатурацией хор, пронзенный лаконичными нотами баса. Скрипки; и чей-то будто бы шепот. Невидимый легион голосов диктует прямиком в душу твое личное проклятие. Запела женщина: по-французски. Различил кашу из знакомых слов-образов:

«Agnus DeiQui tollisPeccata mundiMiserére nobisMiserére nobisJe m’éloigne de toutJe suis loin de vous…»18

«Agnus Dei»19… Обволакивающая мрачной тревогой песня. «От изувечения до похищения, Агнец Божий, я теряю голову от того, что вижу тебя во плоти»… Героиня песни утверждала, что она безбожница и что она лезет из кожи вон, удаляясь от всего, изувеченная, отлученная от церкви. Вспомнил вдруг, как мы с Софией впервые услышали эту песню, как неумело перевели эти строки. Музыка, голос, стихи заперли каждого в личный шкаф со скелетами; мы застыли на месте, глядя друг другу в глаза, боясь шелохнуться…

Как давно я не слышал этого.

Включил режим повтора. Я знал, что обрекаю себя на уныние и пространную скорбь, но именно это и было моей сутью здесь и сейчас; я хотел вытащить из себя эти чувства, материализовав их, превратив да хотя бы в давно позабытую песню. Плачущий шепот крался, гладил, ласкал изощренной нежностью палача. Сделал громче и вышел из ванны. Качая в такт головой, окунулся в залитую золотистым свечением кухню, открыл холодильник: внутри пусто. Тогда распахнул настенный шкаф, обнаружил открытую пачку «перьев» и недопитую бутылку вина. Поморщился, извлекая с полки и то, и другое. Набрал в кастрюлю холодной воды, водрузил на плиту, разжигая голубой цветок газа. Плеснул в стакан красную жидкость и опрокинул в себя, опять сморщился. Налил еще. Хор голосов вспарывал коридор и, подхваченный холодным потоком воздуха из спальни, разносился по всей квартире.

– Агнус Деи… – пропел я фальшиво и хрипло, облизывая губы. – Агнус, мать твою, Деи…

Схватил коробку и всыпал в чуть теплую воду пасту. Желтые полые трубочки медленно погрузились на дно, выпуская из себя пузырьки; до меня дошло вдруг, что это последняя пища в доме, что надо бы выйти на улицу, добраться до рынка; выкинуть из головы чертовщину; признаться себе…

…София ушла.

Сощурился, с ненавистью взял наполовину пустой – или полный – стакан, занес над раковиной, чуть наклонил: к краю устремилась красная влага. В последний момент одернул руку; сделал глоток, не в силах сопротивляться.

Знаю: ты там. Чувствуешь меня сквозь лист стылого металла. Чертова тварь, и не думай, и не надейся, я не войду к тебе, я не войду в тебя, ничего у тебя не получится. Спи, мерзни себе в бетонной коробке одна, шлюха, и пусть это ее лицо и тело, мне ни капельки не жаль тебя. Жди, пока я не решу, что с тобой делать, а до того момента наслаждайся своим одиночеством…

К вечеру поднялся западный ветер. Колючими режущими порывами он лез за ворот, царапал лицо. Сумерки захлебывались в темноте. Над головой мерцал Марс, угрюмо разметав вокруг себя другие планеты и звезды; на небе ни облака. Я погрузил ботинок в снег и создал здесь, должно быть, первый за долгое время человеческий звук. Зрение привыкло к черной реальности, превращая ее в дрожащую темно-серую муть. Стены домов, столбы фонарей, деревья, кусты, остановки – все стремительно приближалось, вдруг замедляя движение, и вновь ускоряясь во все стороны. Свернул вправо. Вдалеке мягко сиял желтый электрический свет: рынок на пересечении двух главных улиц округи был пока что открыт; но зима вносила свои коррективы: совсем скоро эта часть города превратится в безлюдную снежную пустошь.

Огоньки танцевали, меняли положение, прыгали над крышами лавок, моргали, щурились, гасли и снова вспыхивали. Дрожала мерзлая дымка. Кто-то отчаянно и громко закашлял, скрытый за брезентовым шматом, заменявший крышу и стены убогому подобию шатра. Из черного зева входа показалось человеческое лицо: землянистого цвета, иссохшее, словно давно уснувшее. Настороженно озираясь, оно нахмурилось всеми морщинами, которыми обладало, потянулось вперед, вытягивая за собой остальное: укутанную в серую тряпку шею, впалые плечи под залатанной ветхой паркой, худые руки и ноги, торчащие кольями из сгорбленного тела. Из-под черной круглой шапки торчали светлые кудри, смешиваясь с грязным и редким уже мехом воротника. Свет огоньков над нами будто хихикнул, с задором бросаясь на это скорбное лицо, без стыда и прикрас являя мне удивительный факт: лицо было женским. Острая горбинка носа, сжатые полные губы, густые ресницы кричали о минувшей красоте, глубокие морщины, размытые черты скул, подбородка, глаза ржавого цвета признавались этому миру в увядании, в скором и добровольном конце. Женщина была с меня ростом; выйдя из шатра, она выпрямилась, и мы встретились взглядами. В глубине оранжево-карей ржавчины чернел потухший уголь зрачков.

– Если увижу! – зычно прокричал голос из утробы шатра. – То передам, будь спокойна!

Голова под черной шапкой смиренно кивнула. Женщина смотрела на меня. Не изучала, не пыталась понять кто перед ней, просто смотрела насквозь.

– А вы… – произнесла она голосом призрака – тихим, бестелесным, пугающим необъяснимой тревогой. – Его видели?..

Она обращалась ко мне и ко всему Петербургу. Так тень задает вопрос погасшему солнцу.

– Кого?

Серая ткань шарфа слабо пахла жасмином. Нос, тонкий, с горбинкой, напряженно дышал, и не дышал даже, а выискивал в вечернем воздухе только ему одному известные запахи. Ржавчина в радужке рассыпалась тонкой стружкой, запестрела, целясь в зрачки.

– Моего мужа…

Отпрянул от нее как от чумной. Провалился в полумрак шатра, сбитый с толку словами женщины и густым запахом заветренного мяса. Свет с улицы пропал, пропал аромат жасмина, исчезло просящее лицо. Почувствовал насмешливый взгляд.

– Привет-привет. Надо чего? Поздновато, все разобрали хорошее. Печень вот свиная, немного куриных крыльев. Ну и макарошки с гречей, само собой. Фруктов нет, и не будет.

Разобрал в тени прилавка продавца в грязном фартуке поверх черного ватника. Седая щетина липкой лентой влепилась в подбородок и щеки, разукрашивая собой желтую прокуренную кожу. Неясного цвета волосы обрамляли по краям черепа широкую плешь.

– Это… кто?

Продавец был мне знаком; точнее, знакомым был его образ, ни имени, ни его самого лично я то ли не знал, то ли не помнил. А вот он, видимо, знал и помнил меня превосходно.

– Ты про тетку? Маринка же, не признал? Ну да, ты женатый, тебе ее знать-признавать и не надо.

Он еще раз хмыкнул, сально осклабившись.

– Как супруга-то?

Вонь забила ноздри. Тусклое освещение точно вращалось вокруг каждого из нас, норовило сбить с толку, заменить собой равновесие.

– А кого она ищет? – спросил я, игнорируя вопрос продавца. Он пожал покатыми плечами, лениво переставляя перед собой с места на место алюминиевые банки с синим рисунком.

– Мужа, который не муж. Брать чего будешь? Закрываемся скоро. Сгущенку бери. Консерва военная, ничего ей не сделалось за пять лет. Углеводы, для мозга полезно, сам с чаем полбанки сожрал и решил все кроссворды. Ну что?

Я подошел ближе к прилавку. Лицо над фартуком расплылось в розово-желтой улыбке. Невообразимо пахло гнилью и плесенью.

– Ну давай парочку. И крупу, рис или гречу. И хлеб.

– Сейчас исполним, – кивнул продавец, исчезая в тени. Под стеклом холодильника прямо передо мной унылой кучей отбросов бледнели мясные ошметки.

– А что-то еще есть кроме этого?

– Тушеночка, только дорого и две в одни руки, – продавец проявился на тусклом свету, сжимая в руках разноцветные пачки. – Возьмешь?

Он назвал сумму.

– Действительно дорого.

– Хочешь мясца подешевле – это к Маринке, – ухмыльнулся плешивый, ставя пачки на прилавок перед собой.

– Возьму две. А что за муж у нее?

– Ты как маленький, ну ей-богу. Муж с нее купоны стрижет. Так и живут ребята, Димон и Маринка, обычное дело. Пакет?

Мелькнул белый полиэтилен. Я кивнул, наблюдая, как в его утробу устремились четыре консервы, краюха ржаного хлеба и три пачки с разными крупами.

– Курева?

– Нет.

– Выпить чего?

Сощурился. Образ человека передо мной затрясся, сузился в щелочках глаз.

– Вино если есть, возьму.

– Виинооо, – протянул он. – Где ж его сыщешь? Ликерчик вот сладенький есть. Со вкусом яблочной мармеладки. М?

Обреченно кивнул. Плешивый радостно почесал щетину желтой пятерней, вышел в подсобку, крикнул:

– Портвейн обнаружился! Тауни три топора… не разобрать, зараза. Надо? И мармеладку!

– Давай.

Он вернулся, прижимая к груди две темно-зеленых бутылки. Засунул их в шуршащий пакет, объявил цену покупок. Отсчитав нужное количество, я передал продавцу деньги.

– Спасибо. Так и что – куда Димон подевался?

Продавец уставился на меня бесцветными глазами. Спрятал деньги в карман фартука.

– Своей мало? На кой ляд тебе этот Димон?

– Да я просто так спросил, – бесстрастно произнес я, ухватываясь половчее за белые ручки пакета.

– А ты это, – вкрадчиво сказал плешивый, отступая в тень к стене. – Твоя-то…

Слова застыли в вонючем теплом воздухе. Громко провалилась слюна прямиком в глотку хозяина шатра. Я молча направился к выходу.

– Так и я просто так спросил, без обид, земеля! Заходи, найдем чего-нибудь вкусного, халву обещали на той неделе булгарскую…

Вышел под яркий свет огоньков, хватанул морозного воздуха полной грудью. Кончики пальцев дрожали; свисающий к заснеженной земле белый пакет трясся как от ветра, вертелся юлой, заставляя глухо звенеть бутылки. Нанизанные на провод огни вели к окраине рынка. В тишине совсем рядом послышался слабый просящий голос. Плюнул под ноги и пошел в его сторону. Небо над рынком затягивало матово-черным. Между палатками показалась укутанная в парку худая фигура: она куда-то брела, спрашивая в пустоту один и тот же тихий вопрос:

– Вы не видели… моего… мужа?..

Нагнал ее и как можно мягче позвал по имени:

– Марина…

Уголь зрачков женщины вспыхнул каленой ржавчиной.

Она привела меня в убогий гадюшник под названием «Барышня» неподалеку от рынка. Я знавал его еще со времен Карантина: здесь наливали самое дешевое пойло в округе; и сейчас замызганный тесный полуподвал был забит битком местными; прямоугольник зала разрывался от гудящей какофонии довоенных хитов. На Марину сразу уставился целый взвод пьяных глаз. Сердце мое болезненно дернулось, попыталось было остановиться, но разум приказал прекратить панику, бесстрастно напомнив, кто моя спутница. Она уверенно шла к барной стойке сквозь пеструю публику, кивая некоторым на ходу, улыбаясь на сальные шутки и тихонько смеясь от похлопываний по спине или заду. Усевшись на табурет, хриплым, на удивление уверенным голосом заказала графинчик водочки, подмигнув поджарому вертлявому бармену. Расстегнула молнию на парке, выпуская в жаркий смрад тонкий аромат жасмина и рыхлую плоть серого шарфа, стянула с головы шапку: на плечи обрушились светлые кудри. Землянистого цвета кожа лица порозовела, собралась морщинками вокруг горбатого носа, превращая его в центр всего ее образа.

Сейчас это была совершенно другая женщина, совсем не та, что откликнулась каких-то десять минут назад на мой зов. Пустая оболочка, лишь издали напоминающая живого человека, заполнялась эмоциями, обрастала мясом с каждым новым взглядом, с каждым пошлым восклицанием в ее адрес. И только одно оставалось неизменным – ее скорбная, какая-то неестественная старость.

Марина налила до краев водки в запотевший стакан и, смотря прямо перед собой, выпила в несколько жадных глотков целиком. Ноздри расширились, втягивая дрожащую крепкую вонь табака, мужских грязных тел, сивухи и похоти. Морщины разгладились на миг и вновь собрались вокруг носа. Тип за стойкой одобрительно хмыкнул, подставляя второй стакан – видимо, для меня, – и отвернулся, теряя к нам интерес. Гудело вокруг, мужчины смеялись, отрыгивая излишки алкогольных паров, шумно пили. Кто-то еще пялился на Марину, маслянисто, влажно моргая, но большинство присутствующих уже вернулись к своим нехитрым делам. Громыхала отвратительная пародия на музыку.

– Расскажите про мужа, – попросил я, усаживаясь рядом с ней, придвигаясь ближе, отчетливо различая поры на коже ее лица, трещинки на пухлых губах, белесый пушок щек. – Как давно он пропал?

Взгляд карих глаз – наконец-то лишенных ржавчины – сфокусировался на мне. Я одобряюще кивнул, чуть улыбнулся.

– Так ведь… – с глупой интонацией сказала Марина, крепче сжимая пустой стакан узловатыми длинными пальцами. – Он мой муж…

– Я понимаю. Но вы его ищете. Что случилось?

– Ничего не случилось, – скривилась женщина. Я молча наблюдал, как она ухнула очередную порцию алкоголя. Вдруг схватила меня за руку, потянула к себе, дыша в лицо смесью сивухи с жасмином, заговорила сбивчиво, тихо:

– Я знаю, я знаю, он меня любит, он просто немного чудной, он с войны еще не вернулся, он видит всякое, и делает не так как надо, но любит, и другим любить дает, а проснулась, так его нет, проснулась – вот тут болит сильно, а его нет и нет!..

– Когда вы проснулись?

Женщина замерла, не отпуская руки. Кожа ее ладони была размякшей, будто ее долго держали в воде, теплой, странно приятной от чем-то вдруг вызванной меланхолии.

– Днем. Я долго сплю, помногу, с ночи если легла, то к обеду не жди, да если б обед был, я сплю, так и сплю, холодно и болит, а его нет. Вы его видели?

– Где у вас болит?

– Что? – Женщина тряхнула головой, словно просыпаясь, сбрасывая ладонь, вновь хватая за прозрачные грани стакан.

– Где болит? К врачу вы ходили?

Полные губы разъехались в сторону, обнажая на удивление крепкие зубы цвета слоновьей кости.

– Врач у нас часто бывает, врач хороший, а муж ругает, говорит непутевая, говорит, врач это дорого, лучше б я пустой была как все, а я, вишь, как птица в окно залетаю.

– Птица в окно?

– Это он так обо мне придумал, потому что…

Я вжал пальцы в ее влажные губы, понимая внезапно, что именно она хочет сказать. Ладонь обдало теплом. Свободной рукой быстро и рвано опрокинул в пустой стакан водку.

– Выпьем! – нелепо воскликнул я, отнимая ото рта руку, взглядом приглашая налить еще из графина. По лицу Марины гуляла улыбка, зал со всеми его обитателями завалился вбок: я выплеснул в себя вонючую горечь, крепко сомкнул веки. На мгновенье перед глазами мелькнуло что-то совсем страшное, рвущее душу на части.

– Много нельзя, литр в самый раз, врач говорит водой разбавлять если невмоготу, а муж говорит дорого, говорит, чтоб так терпела, что они пьяную бабу не любят, да я и сама знаю, они рожу воротят, а мне что – лежи или колени сбивай, дурное дело нехитрое…

Ее голос тонул в громкой музыке. Дико хотелось на воздух. В голове пульсировала одна назойливая нота. От нахлынувшего необъяснимого чувства я желал разорвать эту женщину в кровавые ошметки голыми руками. Но лишь открыл веки и увидел горбатый нос в окружении морщин. И ржавчину, проевшую глазные яблоки насквозь.