13.09. Часть 2

На мгновение сердце мое съежилось от любви. Нахлынуло счастье – и тут же ушло, откатилось волной в иссохшее дно древнего моря.

– Раздевайся, – приказал я тоскливо. Не сразу расслышал ответ чувственных полных губ:

– Может быть, включим музыку? Как насчет первого альбома «Archive»?

Точно током пронзило сознание. Не от названия банды – ее я знал хорошо, их дебютный трип-хоп середины девяностых действительно был прекрасен, – но от самого предложения, от его контекста, от говорящего, от скорости, с которой она вдруг встала с кресла и сбросила на пол легкое пальтецо; флис взорвался изнутри, оголил плечи, ключицу. София вытянулась, застыла в истоме, и в меня ударило белизной нежной кожи.

– Флейта и гитарное соло в последней четверти «Headspace» изумительны, – убеждала София, переступая с голой ступни на ступню, облаченную в белую гетру, отставляя ноги и ягодицы каким-то хитрым образом, становясь и стройнее и шире одновременно. – Почему бы нам не трахнуться на полу?

Жизнь выкачали из тела, превращая меня в чучело мужчины – с перекошенным лицом и вздыбленным под тканью одежды членом. Кровь вскипела, глаза заслезились от яркого света. Пульс; бешеный пульс! – бил, разрывался в висках, в венах рук, и особенно яростно в жарком паху. Невидимый ритм хлестко пронзал мышцы; будто вокруг нас уже звучала та самая музыка, будто и копия была пьяна, будто она танцевала, изящно и агрессивно, сокращая дистанцию между нами.

– Сядь обратно! – прохрипел я, желая совершенно иное. Она застыла на миг, словно бы недовольная новым приказом, рухнула в кресло. Я ощущал волну, исходящую от нее, впитывал дикую ретрансляцию основного инстинкта.

– Конечно, здесь мягче, – на свой лад поняла меня кукла, продолжая исполнять первоначальный приказ: распахнулась рубашка, сползла по прямой спине вниз, являя великолепную грудь. – Если любишь долгую прелюдию, рекомендую «Finding it so hard», она длится семнадцать минут и семнадцать секунд; тебе нравится это число? – не много и не мало, в самый раз…

Заткни же свой рот! Что ты несешь, чертова тварь?! Мы не будем… мы будем… с тобой…

Вдруг понял, откуда мне так знакомы названия: эту британскую банду любил слушать Николас.

Повело на свет, на сияние солнца. Выронил вещи у женских ног, припал на колени, задрал голову: ступни, налитые икры, левая – скрытая сетью чулка, – и дальше, и выше; бедра, округлый подъем под черным узором, плоский живот. Это она; но нет запаха, нет ни единой нотки ее аромата.

Рванул прочь белую гетру. Узор тонкой полоски белья – огрубевшие пальцы вцепились в черное кружево, потянули. Ослепительно вскрикнула кожа, и мелькнул темно-розовый разрыв между мирами – моим и ее. Навстречу неслось откровение. Отвел взгляд, поймал слева багровую надпись под ячейками сетки, прочитал-проглотил слово «Шлюха», и вновь посмотрел. Это мертво? Из этого явится жизнь? Туда можно втолкнуть всю свою жизнь? Уместить любое число…

…Почему не играет чертова музыка?!

И нет запаха. Морозная пыль. Луч из Космоса. Тошнота. Рви эту тряпку! Тащи к чертям вниз! Тошнота. Пульс в паху, в висках, на кончиках пальцев. Обнажена. Расставлены ноги. Соски целятся в мир хищными пулями. Вот трещина чувственных губ в черной краске; она готова, она возжелала!..

– Встань.

Отупляюще качнулось тело перед глазами. Копия поднялась с кресла, и я застыл, уперся лбом о лобок. Будто молитва, просьба о милосердии; или проклятие: прикован к ней, давлю пальцами горячие бедра, и белая кожа меж ними взрывается темно-розовым.

Почему нет запаха? Должен быть запах…

…она же мертва!

Но и у смерти есть аромат…

– Одевайся.

– Ты передумал?

Я передумал?!

Тяжело задышал, затряс головой, не понимая, что происходит. Ее вопрос еще гремел в моей голове, а я вскочил на ноги, вновь схватил черную невесомую ткань и резким движением скрыл самое сокровенное. Белье матово засияло, и я отчетливо разглядел на нем капельки перламутра.

Это ведь то белье, что было на ней, когда прямо здесь мы…

С удручающей пьяной тоской я смотрел на тряпицу. Черная ткань впитала частицу меня, и теперь покрывает собой эту мертвую плоть. И что это значит? Какое-то зашифрованное послание от Софии или просто нелепое совпадение? Я в самом деле лишился рассудка, наделяя смыслом бессмыслицу…

Представил себя со стороны: вот нависаю над полуобнаженной девушкой, с кривой физиономией размышляю о грязных трусах. Приказал ей раздеться – зачем?! – и тут же, ослепленный соблазном, испуганный, поспешил облачить плоть в доспех, в защиту от себя самого.

…Облачить плоть в доспех. Нужно облачить плоть.

Джинсы на узкой талии, коротко взвизгнула молния. Руки на ее бедрах, она вжата подо мной в кресло; совсем как когда-то давно; жадно, с надрывом, по-настоящему. Еще немного, и я припаду губами к груди, протолкну упругий сосок внутрь горячего рта, чуть прикушу зубами. Нет, этого не произойдет. Это симуляция другой жизни. Здесь события реверсивны, запущены даже и не в прошлое и не в будущее, запущены внутрь себя. В прошлом я раздевал ее, сейчас одеваю. Тогда обожал, теперь ненавижу, боюсь. В прошлом мы оба были людьми.

– Подними руки.

Грудь колыхнулась, мелькнуло что-то навязчиво-белое: гетра на правом предплечье. Развязал тугой узел, обнажая багровые шрамы. Через руки и голову покрыл светящееся на солнце тело кобальтом. Образ гиноида сразу и вдруг переменился: передо мной сидела девушка-студент, босая, взлохмаченная, сдающая странный экзамен, сдающаяся мне; кончики пальцев тянутся к серому потолку, и черные ногти каплевидными нотами оттеняют этот бетонный лист без нотного стана. Но почему у студентки такой дикий вид, и почему у молодого мужчины перед ней – то ли сокурсника, то ли экзаменатора – явная эрекция и маниакальное выражение лица?..

Как во сне одел на копию пуховик: блеклое хаки поглотило стройное тело до самых колен.

– Сядь обратно. Молчи, не вставай.

Суетливо смял рубашку и гетры, кинул на подоконник. Под окном сгрудился силуэт переломленного пополам человека – кашемировое пальто. Поднял его; звякнули осколки стекла. Парусом натянулся зеленый плед в двери балкона: во дворе гулял ветер. Свернул мягкую ткань, пересек квартирку. Пальто исчезло во мраке под ванной. Толкнул ладонью смеситель, прислушался к далекому хриплому шуму: по трубе поднималась вода. Зашипев, изверглась из крана, ударила в белую раковину. Подставил руки под струю, умыл лицо, шею. Кровь отхлынула от низа живота, отхлынула, наконец, и хмельная, тупая веселость. Вышел в коридор и пошатнулся от мощного, поглощающего все остальные звуки колокольного звона. Какофония била будто бы отовсюду, настойчиво стучала в лист входной двери, ломилась, треща, сквозь оконные стекла, грозилась сорвать собой шерстяную заплату, ворваться потоком плотного звука, повалить на пол девушку в кресле. Гремели благовестники, им вторили подзвонные, надрываясь, хлестко и высоко лопались в шумном потоке связки малых колоколов3. Это звучал сам хаос, зазывая адептов на свою литургию.

3

Навалился всем телом на дверь черной лестницы, и в лицо, не стесняясь, радостно ударило солнце. С холма били в набат, и сквозь этот размеренно-хаотический бой доносилось тревожное карканье сотен ворон. Не сразу перед пустующими сейчас санями разглядел полицейский «Форд». Стало жарко и обжигающе холодно сразу. Внутри на водительском месте кто-то сидел. Я вжался спиной в стену дома, но тут же толкнул свое тело вперед. Хрустнул снег под ногами, и внизу затряслась коричневая от стылой грязи тропа. Меня заметили, хлопнула дверца автомобиля. На шоссе появился человек в черной куртке. Круглое белое лицо, короткая элегантная стрижка с проседью в волосах болотного цвета, цепкий взгляд серых глаз: капитан Моравский собственной персоной. Он посмотрел на тройку лошадей, хмыкнул себе под нос, затем повернулся в мою сторону. Полез в карман джинс, достал красную пачку, закурил, прикрыв огонек зажигалки широкой ладонью. Пахнуло дешевым табаком.

– На ловца и зверь бежит, – услышал я сквозь нескончаемый звон уставший, но довольный голос. – Добрый день, господин Сегежа. Как раз к вам хотел заглянуть, а тут как грохнет.

Он затянулся, с удовольствием закрывая на секунду глаза. Круглое лицо вытянулось, и через сложенные трубочкой губы повалил сизый дым. Я молчал.

– А и пахнет, однако, – капитан покосился на смирно опустивших к снегу головы лошадей: от лоснящихся тел животных действительно доносился крепкий, густой запах. Моравский вдруг вскинул указательный палец вверх и несколько наигранно произнес:

– «Разного рода мысли и чувства возбуждает простота деревенского храма. Одинок и построен на разложистом мысе, которого подножие омывает тихое озеро»4. Это из Грибоедова, кажется. Представляете, он писал об этой дыре. Озеро может и тихое, но вот все остальное довольно-таки шумное. И часто у вас здесь такое? Насколько я знаю, церковь давно не действующая. Чья это тройка? Выглядит знакомо.

Капитан нахмурился, уставился на меня.

– Что с вашим лицом?

Вытянулись уголки рта в стороны, скомканная улыбка отозвалась жжением в ссадинах.

– Да так, ерунда. Что-то случилось?

Вопрос был наиглупейшим. Нечто огромное, выедающее собой здравый смысл, понимание чего бы то ни было заменило собой бесконечную череду вопросов к этому человеку. Серые глаза его вспыхнули удивлением, тут же пропали за сигаретным дымом, и внезапно я осознал, что вокруг нас повисла гулкая тишина, разряженная криками галок и хрипом ворон. За спиной, между стен башен, негромко насвистывал атональный мотив ветер.

– А разве ничего не случилось? – насмешливо спросил полицейский и запустил дымящийся окурок в сугроб. Кончик его приплюснутого носа дернулся, влажно всхлипнул.

– Давайте пройдемся.

Он развернулся на каблуках, выдавливая на снегу почти идеальный круг. Черная куртка казалась еще чернее на кряжистой спине. Очевидно, уверенный в том, что я пойду следом, капитан не спеша пересек первую полосу шоссе, оказался на островке безопасности. Обернулся.

– Ну же, господин Сегежа. Это не займет много времени.

Тело парализовало, отказывало двигаться. Для чего он идет в сторону кладбища? Что ему надо там?

– Что с вами? – с неподдельным интересом спросил Моравский, пристально всматриваясь в мою фигуру. – Вы побледнели. Вам плохо? Давайте я помогу.

Он снова ступил на промозглый ущербный асфальт. Стал заполнять собой мир широкими росчерками.

– Все хорошо, я просто, должно быть, выпил вчера лишнего, – пролепетал я, и вправду чувствуя спазм тошноты в горле. – Я и вышел, собственно говоря, чтобы прийти в себя…

Опустил ботинок на полотно дороги. Негнущимися ногами прошел несколько метров как сквозь кисель. В ушах тихо-тихо шумело неизвестное никому море. Сзади молчали дома. Впереди чернел кладбищенский холм.

– Вчера? Что-то отмечали с супругой?

– Да, с женой вот решили…

Заткнулся. Увидел нахмуренное круглое лицо.

– И это было вечером?

– Определенно стемнело, так что да, и даже скорее ближе к ночи, мы иногда… Иногда, знаете…

Капитан хмыкнул.

– Да уж могу представить, не маленький.

Я поравнялся с ним. Заглянул в серые цепкие глаза.

– Куда мы идем?

– К церкви. Вам разве не интересно, кто устроил все это светопреставление? Я не при исполнении, но шваль, оскверняющую святые места, терпеть не умею. Идемте.

Не при исполнении?..

Вместе молча перешли вторую полосу. Миновали одноэтажное строение; до Войны здесь было здание воскресной школы. Оказались на широком асфальтовом пятаке, бывшей автостоянке. Впереди замаячили покрытые льдом ступени, ведущие вверх через укрытые снегом могильные холмики под влажными стволами вязов и сосен. Кладбище начиналось сразу и вдруг. Черное воинство укрывало в себе белый храм, размеренно качаясь, скрипя, роняя ветви в сугробы, на бурую кашицу троп. Выцветшая синяя краска старых крестов блекло и грустно, даже стыдливо, выставила деревянную плоть напоказ в глубине полумрака холма. Чье-то лицо строго смотрело на нас с гранита, покрытое сепией. Ярко и неуместно празднично то тут, то там алели, горели оранжевым искусственные цветы.

– А ну-ка, – произнес Моравский и встал, как вкопанный. Сверху от церкви спускались двое. Тонкий, изящный даже в окружающей скорби, наголо обритый мужчина активно жестикулировал руками, громко и мелодично апеллируя к спутнику. Давешний русский мужик, все такой же огромный и добрый, с растрепанной бородой, в каракулевой шапке, в рыжей шубе, обстоятельно и с достоинством ставил каждый свой шаг по заиндевевшим ступеням. Чисто и звонко он возражал прыткому визави, широко разводя руками. В войлочной рукавице его что-то блестело.

– Ma è vero! C'è un morto in quella cappella!5 – разобрал я высокий гнусавый голос.

– Идем, тебе говорят! Лошадям надо корму задать, посмотрели и ладно, всю ночь с тобой, остолопом, возился, из-за тебя пол округи, небось, на ноги поставил…

– È tutto nel sangue, torniamo indietro!6

– Да не понимаю я! Не в сети мы, мил-человек, сейчас отъедем подальше и все порешаем…

Они, наконец, нас увидели. Итальянец дернулся, испуганно вжал блестящую голову в ворот дубленки. Ямщик как будто бы выругался и встал посреди тропы.

– Полиция, капитан Моравский! – мой спутник потряс в воздухе темно-синей книжицей; при этих словах и жесте сеньор Маттео выпучил оливковые зенки и воодушевленно заулыбался, собрался было скатиться вниз по ступенькам, но его тут же схватила ручища извозчика.

– Стой, дурак, у нас тут каждый второй капитан да майор, а мне за тебя потом отвечать! Стой, говорю!

– Signor carabinieri!7 – залепетал иностранец, пытаясь вытряхнуть самого себя из дубленки.

Я вышел вперед, встретился взглядом с голубыми глазами под черной нелепой шапкой. Ямщик узнал меня, удивленно и громко присвистнул, запуская рукавицу в русую бороду.

– Ох ты ж, разбудил, небось, тебя из-за этой бестолочи? Это я из него бесовщину выбивал. Ходил тут, смотрел, рылом водил по росписям, в звонницу просочился, ударил-таки разок, еле выгнал, а потом куда-то исчез, лиходей. Я прикорнул на скамеечке, через часик очнулся, туда-сюда сунулся, пропал человече! Позвал его раз, другой, глядь – под рябину забился, бледный весь, трясется, чего-то лопочет. Ни черта не понятно! Мой старичок тайваньский на ладан дышит, а тут, как назло, совсем связи нет, переводчик заглох, хоть ты тресни; я, дурак, и скачать не успел накануне. Тряхнул я его, снегом рожу умыл, а ему все неймется! Ну, думаю, католик, не иначе встретил кого на кладбище, ляпнул чего-то, обидел. За шкирку его взял да наверх. Звон колокольный, он кого хочешь почистит, скверну всю выбьет!

Моравский внимательно слушал, а я холодел с каждым словом извозчика. Тот прищурился и спросил недоверчиво:

– А правда: капитан? В штатском или как я – ряженый?

Ямщик усмехнулся в бороду, подталкивая итальянца вниз. Итальянец вновь затянул свою гнусавую мелодию, беспрестанно указывая на холм:

– Signor carabinieri, ascolti, tutto è coperto di sangue!8

Никто не понял ни слова.

– Сейчас разберемся…

– А чего разбираться? – грузно упер руки в бока ямщик. – Я все как есть рассказал. В колокола испокон веков били. Имущества в храме нет, ни икон, ничего. Да, зашли, но это что – грех разве? Чего святому месту пустым стоять, коли оно для живых?

– Возможно мародерство… – осторожно сказал капитан.

– Да ты чего, родной? – громыхнул извозчик, сложил три пальца в единую точку, повернулся к холму, отдал земной поклон и трижды размашисто перекрестился: ото лба к животу, от правого плеча к левому. Итальянец вдруг мелко затрясся, припал на колено, забормотал на латыни. Капитан явно смутился.

– Побойся Бога, служивый! Напраслину возводишь!

Голубые глаза сверлили серые.

– Да я так, предположил только, – еле слышно сказал Моравский.

– Православного в таком обвинил! – не успокаивался ямщик. – Да хоть и римского еретика! Он же в того же Иисуса верует что и мы! Правильно я говорю, сеньор Маттео?

Сеньор вскочил на ноги, отряхиваясь, вскинул огромный нос. Доверительно загнусавил, хватая Моравского за черный рукав:

– Devi venire con me. Questo idiota non mi crede!9

Слово «Идиот» было понято всеми. Капитан изменился в лице. Приосанился.

– Так-так, оскорбление представителя власти при исполнении!

Итальянец улыбнулся, заискивающе заглядывая глазами-маслинами куда-то за шиворот капитана.

– Ох, вам бы все оскорбляться, – хохотнул в бороду ямщик, хватая своего подопечного под руку, собираясь спуститься к нам на асфальтовый пятачок. – Чего на иностранца взъелся? Идиот – это диагноз. И почему это ты сразу на себя определил? Может, он мне это сказал или вот ему…

– Вы из какой организации? – подобрался вдруг Моравский, вытягиваясь, стараясь выглядеть внушительнее и больше; на фоне богатыря в рыжей шубе это казалось сложновыполнимой затеей даже для него. – Лицензия на извоз у вас есть? Документы у иностранного гражданина имеются?

– А как же ж, – важно ответил ямщик. – Прошу до саней. Там и явлю.

Он вдавил подошву в ледяную корку, хрустнул с особым удовольствием черной тонкой веткой.

– Пойдем, Мотя, водки тебе налью! Закоченел ты совсем.

Мотя понял, что обращались к нему, понял, видимо, и еще одно слово. Он всплеснул руками: в этом жесте была целая гамма эмоций.

– C'è un morto sdraiato lì, ma dagli della vodka! Non capirò mai la Russia…10

– Да погоди, остолоп, дай до саней дойти, – добродушно сказал ямщик, хлопнув гостя из Италии по плечу. – В ушах до сих пор гудит, умели раньше отливать мастера…

Он широко улыбнулся и вразвалку прошел мимо нас. Итальянец увязался за ним, обескураженный, бормоча себе под нос какие-то, видимо, проклятия. От него разило изысканным парфюмом вперемешку с похмельной кислятиной. Моравский неодобрительно посмотрел им вслед.

– Давайте-ка, – негромко сказал он мне, – глянем на их документы.

– Конечно, – отстраненно ответил я, щурясь от солнца, что отразилось вдруг в окнах высоток.

Капитан покрутил у лица заламинированный пластик, еще раз прочитал вслух:

– Общество с ограниченной ответственностью «Русская сказка». Сотрудник – Рассказов Иван Афанасьевич. Лицензия выдана Комитетом, угу, угу, лицензия номер, угу… Ну допустим…

Он вернул плоский прямоугольник Ивану Афанасьевичу.

– Так для чего вы на колокольню полезли? – скучающе спросил полицейский, морща сплюснутый нос. Сильно и густо пахло лошадиным навозом.

– Да говорю же – бесноватый, – кивнул черной шапкой в сторону саней ямщик; там под слоем шкур и цветных лоскутов, закутавшись в пуховое одеяло, убаюканный двумястами граммами водки, совсем как младенец – лысый и гладкий, – мирно спал Маттео Малиньи, уроженец солнечной Калабрии11. – Как есть, нечистого встретил! А на Руси что? – правильно, колокольный звон. Вот и на тройке моей бубенцы, от любой напасти оберег. Это такая звуковая волна, у которой функций полезных пропасть. Резонансное ультразвуковое излучение не токмо на тело, но и на душу благоприятно воздействует.

Он прочистил горло и вдруг звонким альтино запел:

– Как нежный звук любовных слов

На языке полупонятном,

Твердит о счастьи необъятном

Далекий звон колоколов!..12

Цокнул языком и громко добавил:

– Задам лошадкам и помчимся!

– Ну тогда счастливого вам пути, – сказал Моравский, водя серыми своими глазами по чистому синему небу. – Постарайтесь впредь общественный порядок не нарушать.

Ямщик развел руками, намереваясь возразить, но капитан строго зыркнул на него, качнул головой.

– Езжайте, говорю. И вот еще что… Хватит с него водки, наверное.

– Так это же часть программы, – зашумел Иван Афанасьевич, – за все уплочено!

Но Моравский уже отвернулся и от ямщика, и от разукрашенной тройки, обратился ко мне негромко:

– Пойдемте, Глеб Владимирович…

От собственного имени-отчества дернулся рот. И совсем рядом заржали лошади. Я не мог понять, показались мне эти звуки или это было на самом деле.

– Куда?

– Обратно.

– Зачем?..

– Ну как же. Посмотрим, что за нечистого они там нашли.

Звякнул колокольчик. Заскрипели сани, и вмерзший в полозья снег оглушающе треснул.

– Доброго вам дня, судари мои!

Капитан вскинул руку:

– Всего хорошего, Иван Афанасьевич!

Я не мог разлепить влажные от дыхания губы. Не мог обернуться. Не понимал куда смотрел и что видел. Вокруг был лишь холод, пронзительный зимний день. Где-то на кладбище крикнула галка.

4

Церковь казалась одним огромным сугробом. Слепящий золотом перечеркнутый крест с поверженным полумесяцем неистово горел над запорошенным снегом куполом звонницы. Над буро-охровой дверью зияли сумраком пролеты трех вытянутых кверху тонких окон. Наши шаги спугнули с ветвей рябины стайку давно не виданных мной снегирей. Красные грудки мелькнули в синеве неба, пропали.

Солнце стояло в зените.

– Чудесный день, – негромко проронил капитан. Кинув взгляд на синие кресты могил, он поднялся по скользким гранитным ступеням к дверям в два с половиной человеческих роста и ухватился за медную ручку. Навалился плечом – заскрипели массивные петли.

– Заглянем-ка…

Растерянно кивнул. Я глядел себе под ноги. Пытался разобрать в месиве снега и земли следы наших предшественников. Вот они: широкие, будто медвежьи, кружили окрест, вдавливались тяжестью, пересекали сами себя, вытаптывая снег до почерневшего камня. И изредка в этом хаосе тонкой цепочкой можно было разобрать отпечатки вытянутых и узких следов с мудреным рельефом. Тонкие и изящные, они вели прямой линией от церкви наверх по тропе вдоль темных решеток, и с печальных своих портретов смотрели на холм мертвецы. Я знал: там, среди корабельных сосен, на самой высокой точке над озером укрылась часовня из красного кирпича. И туда вела цепочка этих похожих на лисьи лапы следов.

Капитан исчез в дверях храма. Быстро, широкими движениями ног я втоптал лисьи следы в снег, запорошил их, смешивая с землей и листьями, превратил узор под собой в серую мешанину. С тоской проследил за узкой тропинкой; я отрезал пуповину у плода, но сам плод – каким бы он не был – укрывался в темных глубинах холма. Меньше всего сейчас было нужно, чтобы полицейский стал рыскать по округе в поиске неведомых бесов.

Вздохнул и поднялся по лестнице вслед за Моравским. Встал у огромных дверей. Ощутил въевшийся в само бытие запах пыли и ладана; изнутри било странным неестественным холодом: так бывает, если плывешь в прогретом августом южном море, и внезапно со всех сторон охватывает ледяной поток подводного течения.

– Никаких чертей, – как будто разочарованно произнес Моравский. – Пусто. Давайте-ка…

Он хрипло закашлялся. Холод здесь пробирал до костей. Пустое, точно вывернутое наизнанку нутро храма равнодушно встретило нас голой штукатуркой и бледно-коричневой, усыпанной то ли пеплом, то ли грязным пухом, каменной плиткой. Ни икон, ни распятий. И только в давящей высоте купольного барабана сияла тусклая позолота огромной небесно-желтой фрески: сцена из ветхозаветной истории, словно кадр, сделанный фантастической машиной времени.

– Давайте присядем, – отдышавшись, закончил фразу капитан, прочищая горло. Серые глаза блеснули от влаги в уголках век. Я оглядел темное пространство церкви, с трудом различил деревянную короткую скамью в одной из чернеющих ниш в стене. Поежился. Эта вымороженная пустота пугала. Гулкое эхо прыгнуло из-под ног Моравского, лениво ударилось в стены, возвращаясь к нам, переваливаясь и кряхтя. Скрипнула скамья под его грузным телом.

– Ну что же вы? – сипло, с натугой спросил он. Я двинулся с места, разрезая собой пыльную холодную темноту. Попал в прямоугольник света и тут же снова как будто пропал. Сел совсем близко от капитана. Ощутил застоявшийся запах табака и нечто, похожее то ли на кошачью мочу, то ли на вино сорта Совиньон Блан. Под приплюснутым носом и на щеках разглядел волоски черной щетины. Темная куртка сливалась со стеной, над воротом качалось бледное полное лицо.

– Как я уже говорил, я не при исполнении, – сказал Моравский. – С сегодняшнего утра меня отстранили от какой-либо профессиональной деятельности в полиции на неопределенный срок. Я здесь по личным причинам, не по служебному долгу. Вы слушаете?

– Д-да… – рассеянно ответил я, ежась от холода.

– Вчера я потерял бойца. Еще двое были ранены. Я провалил операцию, которую сам же и спланировал. Сейчас мне хочется хорошенько напиться, исчезнуть на пару недель к чертовой матери. Посидеть на льду Вуоксы13; любите зимнюю рыбалку? – с хриплым придыханием капитан встрепенулся, скрипнул скамьей и курткой одним протяжным странным звуком. Я чувствовал: лицо мое горело. Кожа плавилась, предательски рдея, становясь пунцовой. Но взгляд капитана тоскливо шарил по стенам, спотыкаясь о пустоту.