Мари открывает глаза

Ана Фармиго

Мари открывает глаза

Глава 1

Комнату наполнял мягкий утренний свет. Ранние лучи пробились сквозь плотные, но не до конца задернутые шторы и, будто робко, легли на лицо спящей девушки.

Она не сразу открыла глаза – точнее, не открыла их вовсе, но всё равно улыбнулась. Тепло солнца приятно согревало её кожу – светлую, тонкую, почти мраморную, как у фарфоровой статуэтки.

Слишком тёплое солнце для марта, подумала она, слегка приподнимая голову. Наверное, весна в этом году решила прийти раньше.

Она вытянула руку в сторону подушки, ощупывая мягкую ткань, затем провела ладонью по простыне, стараясь мысленно воссоздать привычные контуры пространства.

Каждое утро начиналось так – с тишины, тепла и ощущения, что время замирает хотя бы на пару минут.

Пальцы нащупали край скрипки, аккуратно лежащей на столике у изголовья. Она коснулась её, как старого друга. Скрипка не могла заменить ей глаза. Но она могла рассказать миру о том, что та всё ещё жива.

Девушка на кровати – это Мари Бомон. Последняя из рода старинных французских аристократов, чьё имя десятилетиями украшало витрины лучших ювелирных домов Европы.

"BOMONT Joaillerie" – фамилия, выгравированная на изумрудах, тонких кольцах и фамильных диадемах. Их изделия носили на балах, хранили в частных коллекциях, передавали по наследству, как драгоценные заклинания времени.

Дед Мари делал украшения для королевской семьи Бельгии. Её мать – сдержанная, светская, с глазами цвета льда – однажды разработала украшение, вдохновлённое дыханием зимы. Оно до сих пор экспонируется в Лувре.

Мари жила в доме, где золото не блистало, а говорило шёпотом. Где бриллианты были не роскошью, а наследием. Где красота ценилась не в блеске, а в грани – и в умении её рассмотреть. Сейчас она не видела ни граней, ни света, но помнила, как он чувствуется на коже. Помнила утренний отблеск на матовой поверхности рояля. И цвет янтаря в глазах матери – в тот самый день.

Детство Мари прошло на юге Франции – в небольшом имении, укрытом между виноградниками и оливковыми рощами Прованса. Там всегда пахло солнцем, морской солью и тёплым хлебом, который пекла старая кухарка мадам Люсьен.

Каждое утро начиналось с легкого шороха жалюзи и звонкой переклички цикад. Днём окна выходили на лазурное побережье, где чайки лениво описывали круги над заливом. А вечерами в саду разливался жасмин, и за каменными стенами старого дома начиналась сказка, которую Мари сама себе сочиняла.

Она была на домашнем обучении. Её родители – Антуан и Элоиз Бомон – считали, что никакая школа не сравнится с образованием, основанным на глубине, внимании и личных наставниках.

У неё была гувернантка, мадам Ринальди, пожилая, всегда в светлом, с запахом розовой воды. Мадам Ринальди обучала Мари английскому и итальянскому, и делала это с истинно европейским изяществом: рассказывала об архитектуре Флоренции и стихах Байрона, как будто сама жила в их строках.

Когда Мари подросла, она начала брать частные уроки в музыкальной школе. Это случилось после того, как родители однажды повели её в Ниццу – в филармонию на концерт Оркестра Национальной Оперы Монте-Карло

В тот вечер она сидела с широко распахнутыми глазами, едва моргая. Её дыхание слилось с дыханием зала. Скрипачи, словно птицы, вывели мелодию над оркестром.

И Мари тогда поняла: она хочет звучать так же.

С тех пор в доме поселились звуки фортепиано и струн. Иногда, особенно по выходным, она брала уроки живописи у молодой художницы из Марселя. Мари рисовала морскую гладь, скалы, профиль матери, чашку с какао, которая стояла на окне. Всё, что видела и чувствовала – переводила в цвет и форму.

Она росла в мире, где искусство было не привилегией, а дыханием. Где чувства не прятали, а выражали – в звуке, в мазке, во взгляде.

И всё это, однажды, оборвалось, но в её памяти Прованс продолжал цвести. Потому что даже без зрения, Мари помнила, как выглядит свет.

Так и этим утром Мари планировала заняться живописью или поиграть на скрипке.

Она ещё не решила. Возможно, сначала нарисует окно – то, в которое сейчас пробивался мягкий свет, – а позже, ближе к полудню, сядет у рояля и подберёт к нему акварельную мелодию.

Но сначала – завтрак. Как всегда, кофе с молоком – не слишком крепкий, но ароматный. Круассан с маслом и клубничным джемом, и варёное яйцо, сваренное ровно четыре с половиной минуты, чтобы желток остался немного мягким. Утро в её мире должно было быть таким же тихим, как и сотни других до него. Размеренным. Уютным.

Сегодня был вторник. Помощница, мадам Элен, должна была прийти только в четверг. Утро принадлежало тишине, солнечному свету за занавесками и её собственным привычкам.

Именно поэтому она сразу заметила, когда в этой тишине что-то изменилось. Сначала – лёгкий скрип.

Потом – короткий шорох, почти неуловимый, будто кто-то старался дышать тише, чем нужно.

Едва ощутимое движение воздуха, идущего не от окна.

Мари замерла. Она не испугалась сразу. Скорее – прислушалась.

Все звуки в её доме были знакомыми, выверенными, словно старая музыкальная партитура, которую она знала наизусть. И сейчас в этой партитуре появился фальшивый аккорд.

Она сделала шаг в сторону кухни, но затем остановилась. В квартире был кто-то ещё.

Мари не знала, что сегодня её руки не коснутся скрипки, а кисти так и останутся лежать в ящике у окна.

Не знала, что этот обычный, ничем не примечательный вторник – принесёт ей встречу с человеком, который вошёл в её жизнь через чужую дверь и собственную тень.

Глава 2

Тем временем грабитель уже пробрался в квартиру, его звали Хавьер. Квартира была просторной, с высокими потолками, тишиной и тонким, незнакомым ароматом – пудры, цветов и чего-то чуть металлического, как запах старого золота. Он закрыл за собой дверь, стараясь не издать ни звука.

По наводке знакомого из старого района, здесь жила девушка из богатой семьи – тихая, нелюдимая, почти не покидающая квартиру. В доме охраны не было: ходили слухи, что она предпочитает одиночество и ведёт замкнутый образ жизни. Подарок судьбы, как сказал тот.

Сначала Хавьер не поверил. Казалось сказкой: наследница ювелирной империи, живущая одна в старой квартире в центре Парижа. Но чем дольше он слушал, тем больше верил. И вот он здесь – с адреналином в крови и руками, которым ещё не доводилось трогать ничего дороже чужого телефона. Это было его первое серьёзное дело.

Он прошёл в прихожую, по мягкому ковру, стараясь ступать как можно тише.

На стене – картины. На полке – книги в кожаных переплётах, какие видел только в старых фильмах.

Было неуютно. Всё здесь дышало какой-то чужой жизнью, к которой он не имел ни малейшего отношения. Он прошёл немного дальше и вдруг наткнулся на большое зеркало. Дёрнулся, будто увидел кого-то. От страха чуть не выругался вслух. Несколько секунд смотрел на своё отражение, тяжело дыша.

Перед ним стоял он сам – высокий, крепкий, с коротко стриженными тёмными волосами и смуглой кожей. В глазах – неуверенность. Карие, обычно дерзкие, сейчас они казались… почти растерянными.

Он провёл рукой по лицу, будто хотел убедиться, что это точно он. И что всё ещё можно повернуть назад.

Но назад он уже не пойдёт. Ему было интересно – не только из-за денег.

Что-то в этом месте манило. Как будто он не просто влез в чужой дом, а попал в другой мир. В мир, где пьют кофе из фарфора, заваривают жасминовый чай и играют на пианино не для того, чтобы заработать, а потому что – душа просит.

Сглотнув, он отвернулся от зеркала и пошёл дальше, по направлению к главной комнате. Именно там он её и увидел. Она стояла у окна, слегка повернув голову, будто прислушивалась к чему-то. Тонкая, миниатюрная, примерно метр семьдесят ростом, в лёгком домашнем халате. Чёрные волосы до подбородка ровно обрамляли лицо в безупречном каре, как будто стрижку делали по линейке.

Она была необычно спокойна. И совсем не смотрела в его сторону.

В первые секунды Хавьер подумал, что она играет. Или не заметила его. Или… просто привыкла к вторжениям. Но потом понял. Она не смотрит на него не потому что не хочет. А потому что не может.

Он застыл. Стоял у дверного косяка, не зная – сделать шаг вперёд или отступить. Девушка по-прежнему не оборачивалась, не вздрагивала, не кричала.

Просто стояла у окна, будто знала о его присутствии с самого начала.

– Вы пришли убить меня или ограбить? – голос прозвучал мягко, почти невесомо, как дыхание на стекле.

– Если первое – попрошу сделать это быстро и безболезненно А если второе – берите всё, что угодно, и больше никогда не возвращайтесь. Только не трогайте скрипку. Она дорога мне… как память.

Слова ударили в грудь неожиданно сильно. Не смыслом – он слышал и хуже. А спокойствием, с которым она их произнесла.

Хавьер вдруг почувствовал, как внутри всё замерло. Как будто кто-то резко затянул струну у него под рёбрами.

Он не знал, чего ожидал. Паники? Слез? Мольбы? Но уж точно не этого: ни спокойного, почти делового вопроса, ни такого голоса – нежного, как стекло, тонкого, как дыхание в мороз.

Он посмотрел на неё, по-настоящему, уже не глазами вора. Миниатюрная. С тонкой спиной. Чёрные волосы – каре, выверенное до миллиметра. И это… спокойствие. Не безразличие, нет. Скорее – уставшая от боли сдержанность, граничащая с отчаянием, которое давно стало привычкой. Хавьер сглотнул, невольно сделал шаг вперёд, затем – назад. Он должен был что-то сказать, что-то сделать. Но не мог. Он был к такому не готов. Он зашёл за ценностями. А наткнулся на что-то, что, возможно, не стоило брать в руки вообще.

Он так и не ответил, ни слова, ни звука. Хавьер стоял несколько секунд, как будто пытался решить, реально ли всё это. Девушка, говорящая о собственной смерти с таким хрупким достоинством. Ограбление, которое вдруг потеряло смысл. Скрипка, которой нельзя касаться – потому что она память. Он медленно повернулся, словно что-то оставалось позади, чего он пока не мог объяснить – и чего не хотел понимать.

Проходя мимо каминной полки, он машинально взял первое, что привлекло взгляд:

небольшую шкатулку из тёмного дерева с инкрустацией. По весу – тяжёлая. Вероятно, серебро внутри. Или часы. Или, может, что-то совсем не ценное – но сейчас ему было всё равно. Он не обернулся. Открыл дверь так же бесшумно, как вошёл, и исчез – в коридоре, в утреннем воздухе, в собственных мыслях. А Мари осталась стоять у окна.

Не шелохнувшись, не испугавшись, даже когда за её спиной щёлкнул замок входной двери, и квартира снова погрузилась в тишину. Только крепче сжала пальцами футляр со скрипкой.

Она слышала, как незнакомец ушёл – бесшумно, почти осторожно, будто боялся потревожить что-то большее, чем просто её. Прошло несколько секунд… потом, может, минута. Мари не считала. Она стояла у окна, скрипка всё ещё была в её руках, и только лёгкая дрожь в пальцах выдавала то, что внутри неё всё сжалось в узел. Не страх, нет. Страх давно прошёл. Он был где-то раньше – в больничной палате, в глухом слове «никогда», в утрате родителей, в пустом зеркале, где больше нет глаз. Сейчас – только пустота и удивление. Он не тронул её, не сказал ни слова. Он… просто ушёл.

Забрал, конечно, что-то – она услышала, как он поднял предмет с каминной полки. Шкатулку. Наверное, серебряную. Там были старые часы отца. Неважно. Она знала, что вор что-то возьмёт – и была готова отдать всё, кроме памяти. И он послушался.

Она не знала его имени, не знала, откуда он и что с ним сделала жизнь – но в этом странном молчании было что-то живое. Что-то почти человеческое. Мари наконец сделала шаг. Тихо поставила футляр со скрипкой на стол. Пальцы ещё дрожали. Она провела рукой по тёплой поверхности, будто успокаивая не инструмент – себя. Она не заплакала, только села на край дивана и немного наклонилась вперёд, будто тело само искало баланс. Где-то далеко, в городе, начинался обычный день. А в её квартире только что впервые за долгое время кто-то появился. Кто-то, кого она не ждала. Кто-то, кто нарушил порядок… и оставил тишину уже другой.

Глава 3

На следующее утро Хавьер проснулся раньше обычного. Голова гудела, как после бессонной ночи, хотя он вроде бы спал. По крайней мере, пытался. Он несколько раз переворачивался с боку на бок, закрывал глаза, но перед ним снова и снова всплывало её лицо. Он так и не спросил, как её зовут, но теперь – хотел знать. Девушка с чёрными волосами, каре, тонкая, почти прозрачная. Она стояла у окна, будто не знала о его присутствии – но знала. И говорила так, будто видела его насквозь, несмотря на свою слепоту. Он сидел на краю своей кровати, держа в руках ту самую шкатулку. Маленькая, тяжёлая, из тёмного дерева, с инкрустацией по крышке. Он не открыл её, даже не пытался. Сначала хотел продать – как и всё раньше. Заложить за пару сотен, купить себе новые кроссовки или, может, просто забыться в дешёвом баре. Но… не смог, что-то удержало.

Во-первых, она была красива. Не той яркой, агрессивной красотой, к которой он привык – не смуглая, не дерзкая, не с громким смехом, пышными формами и острым языком. Она была другой. Тихой, чистой, ледяной на вид, но с чем-то таким, что невозможно было не заметить. Именно эта противоположность всему знакомому – и пленила.

Во-вторых… Она была слепа, если он всё правильно понял, но стояла с такой невозмутимостью, говорила с ним так, будто держала в руках оружие или свою судьбу. Смелая или отчаянная. Или и то, и другое. И вот что странно: он не чувствовал жалости. В груди – будто что-то сжалось, но не от вины. Скорее от… сострадания. И – чего он сам себе боялся признать – от неподдельного интереса. Он хотел узнать её.

Зачем она живёт одна. Почему так говорит. Что для неё значит скрипка. Почему не дрожит от страха, а смотрит прямо в его – невидимые – глаза. Хавьер вздохнул и провёл рукой по шкатулке. Она должна была быть ценностью, но теперь она стала предлогом. Он не знал, как именно поступит. Постучится в дверь? Подбросит шкатулку под порог? Но знал одно точно: он вернётся.

Через два дня после утреннего вторжения Мари снова сидела у окна. На столе стояла чашка кофе, почти остывшая, круассан был надкушен, но оставлен. Она слушала, как ветер хлопает ставнями у соседей, как где-то вдалеке лает собака, как кафель пола чуть поскрипывает под шагами.

Это был четверг – день, когда приходит мадам Элен. Пунктуальная, сухая, слегка резкая, с постоянным ароматом лимонного мыла. Она приходила дважды в неделю, убиралась, мыла пол, аккуратно перекладывала скатерти, вытирала серебро – и уходила, почти не разговаривая, если сама Мари не начинала беседу. Сегодня Мари не начинала. Мадам Элен открыла дверь своим ключом, поздоровалась вежливо, сказала:

– Доброе утро, мадемуазель. Погода снова капризничает. Возьму на себя кухню – там оставили чашку. Мари кивнула.

– Хорошо. Спасибо.

Они обменялись ещё парой слов – про хлеб, про цветы, про то, что кто-то снова паркуется у ворот слишком близко к дому. Ни слова о вторжении. Мари могла бы рассказать, но не стала. Ведь что именно рассказать? Что в её квартиру вошёл незнакомец? Что она стояла, сжимая скрипку, и говорила с ним, будто обсуждает прогноз погоды? Что он не тронул её, не произнес ни слова – и ушёл, как тень?

Она знала, что мадам Элен вызовет полицию. Что придёт кто-то, будет задавать вопросы, осматривать дверь, отпечатки, замки. А Мари не хотела, чтобы этот момент кто-то трогал, даже память о нём. Это был её момент, её риск. Её странное спокойствие и необъяснимое чувство, которое осталось после. Она просто слушала, как в другой комнате помощница переставляет тарелки и тихо ворчит на пятно на скатерти. И думала о том, как странно – когда в твою жизнь входит кто-то совсем чужой…И остаётся внутри, хотя ушёл снаружи.

Он решил навестить её в пятницу. Не знал, зачем – но знал, что должен. Шкатулка всё ещё лежала в ящике у него под кроватью, как укор, как знак, что он что-то должен вернуть, и не только в буквальном смысле.

На улице моросил мелкий дождь. Париж казался холоднее, чем обычно, или, может, просто внутри у него сжималось что-то другое – не от холода, а от мыслей. Хавьер родился в Масунте, Мексика – когда-то курортный рай, а на самом деле – город, где за вычурными фасадами скрывались бедность, пыль и голод.

Отец, Рауль Хименес, был автомехаником. Мать – Клара Хименес, женщина с усталыми глазами и руками, всегда пахнущими кукурузной мукой. Денег едва хватало на лепёшки и рис. Когда Хавьеру исполнилось пять, Рауль просто исчез.

Позже пришло письмо: он устроился на завод в Детройте, в США, и как только сможет – заберёт их. Через год он сдержал слово. Так вся семья оказалась в Америке. Съехались в маленький дом в латинском квартале, где пахло пряностями, гарью и табаком, а в соседних дворах можно было найти всё, что угодно, если знал, кому сказать.

Когда Хавьеру было восемь, родилась его сестра – Селеста. Яркая, шумная, с огнём в голосе, она с младенчества казалась созданной для того, чтобы всех перебивать и побеждать. Потом, когда Хавьеру исполнилось пятнадцать, родился младший брат – Матео. Тихий, мечтательный, он спал под одеялом с динозаврами и никогда не плакал вслух.

Пока Клара работала уборщицей в школе, Хавьер ввязался в уличную жизнь. Он попробовал алкоголь, травку, сигареты, пару раз был пойман за мелкое воровство, но его всегда спасала голова. Он знал математику на отлично, легко выучил английский, а потом начал учить французский – просто потому, что хотел чувствовать себя умнее.

Клара говорила ему:

– Mi hijo, tú naciste con una cabeza de oro.

Мой сын, ты родился с золотой головой. Просто мир пока не понял, что с ней делать.

Когда пришло время заканчивать школу, он не знал, куда податься. Работать? На кого? Где?

И тут мать сказала:

– Во Франции у нас есть двоюродный дядя, Пако. Он в Лионе. Попробуй. Вдруг получится. Он подал документы. И поступил в Лионский университет – на факультет математики, мечтая стать учителем.

Переехал. Снимал крошечную комнату. Подрабатывал официантом в кафе на окраине и по выходным – доставщиком еды на скутере.

Он держался. До тех пор, пока на третьем курсе не умер отец – сердечный приступ, внезапно.

Мать осталась одна с двумя детьми, без мужа, без денег, с долгами за квартиру. Он отправлял всё, что мог, но этого было мало. Так он вернулся к тому, что хорошо знал. К ночным улицам, чужим домам и звонким, тёплым вещам в чьих-то гостевых комнатах. Он не гордился этим, но, в отличие от формул и лекций, воровство хоть что-то приносило. И всё шло по привычной схеме – пока он не вошёл в её квартиру.

Глава 4

Хавьер стоял перед дверью уже минут пять. В руке – та самая шкатулка. Пальцы сжимали её так крепко, будто она могла выпасть, если он хоть на секунду ослабит хватку. Он поднял руку… и снова опустил. Потом ещё раз. Дверь оставалась неподвижной, молчаливой. Как будто сама ждала: ты готов или нет? Он прокашлялся, огляделся по сторонам, хотя в коридоре никого не было. Всё тихо. Старый дом, толстые стены. Ни шагов, ни голосов. Только его собственное сердцебиение – в висках, в груди, даже, казалось, в шкатулке.

Он не знал, что скажет, если она откроет. Что он вообще может сказать? "Я пришёл вернуть украденное"?,"Вы не выходите у меня из головы"?,"Я никогда раньше не видел, чтобы кто-то говорил о своей смерти с таким голосом"?. Он выдохнул. Лоб был чуть влажным от напряжения. Сделал полшага назад, потом снова вперёд.

Он открыл дверь тем же способом, что и в прошлый раз. Замок поддался легко – слишком легко. Её квартира не была рассчитана на угрозы. Как будто сама Мари не верила, что может случиться нечто по-настоящему плохое.

Он вошёл тихо, почти почтительно, будто входил в чужой храм, а не в парижскую квартиру. Никаких шагов, никаких слов. Только осторожное движение вглубь – через прихожую, знакомую уже по памяти: зеркало, книги, картина с цветами на стене. Там, за дверью, была спальня. Он слышал что-то – скрип стула, лёгкое дыхание, шелест бумаги. Он подошёл ближе, замер у дверного косяка и осторожно заглянул внутрь. Она сидела возле окна, боком к двери, перед мольбертом. В руках – кисть, на холсте – размытые, едва уловимые линии. Мари пыталась рисовать. Неловко, вслепую, как будто вспоминая не форму, а ощущение от формы. В комнате пахло акварелью, бумагой и чем-то чистым, домашним.

Он не издал ни звука – но она всё равно резко обернулась, будто почувствовала воздух, который он сдвинул своим появлением. И в тот же миг он замер. Её глаза – зелёные, красивые, большие, как стекло, в которое кто-то запер летний лес – смотрели прямо на него. Хавьер открыл рот, но на секунду забыл, зачем пришёл.

Все заготовленные слова вылетели из головы. Он только и смог сказать:

– Пожалуйста, не пугайтесь.

Он поднял руки, будто сдавался.

– Я не… Я пришёл не за этим. Я… я пришёл вернуть то, что принадлежит вам.

В руке он всё ещё держал шкатулку.

Мари молчала. Несколько долгих секунд в комнате царила тишина, нарушаемая только редкими звуками с улицы и едва слышным дыханием мужчины в дверях. Она держала кисть в руке, как будто всё ещё рисовала. Хотя в душе у неё всё смешалось: смущение, неожиданная ярость, и – чего она никак не ожидала от себя – любопытство.

Его голос был низкий, чуть хрипловатый, без напряжения. Он не просил прощения, не оправдывался – просто стоял на пороге её спальни, держа в руках ту самую шкатулку, которую она даже не искала. "Пожалуйста, не пугайтесь. Я пришёл вернуть то, что принадлежит вам."

Мари медленно опустила кисть и повернула к нему лицо, слегка склонив голову. Она не видела его, но чувствовала, как он смотрит. И как не знает, что делать дальше.

– Забавно, – сказала она наконец, голос её был тихим, но не дрожащим. – Это… на самом деле не моё.

Она сделала паузу, выпрямилась.

– Эту шкатулку когда-то подарили моему отцу. Она была на его рабочем столе, он хранил там старые часы и золотую ручку. Мне её никто не передавал. Так что если вы пришли "возвращать", то не туда попали.

Она встала и сделала шаг в сторону стола, поставив кисть в банку с водой. Затем обернулась в его сторону, всё так же не глядя, но ясно ощущая его замешательство.

– Но… – она слегка вздохнула, – если вам так дорога память об этом утре, можете оставить её себе. Мне не жалко.

Пауза.

– Только… не вздумайте больше вламываться в мою квартиру. Я могу быть вежливой один раз, но второй – уже не обещаю.

Она направилась к выходу, прошла мимо него, даже не задев плечом. В её походке чувствовалась спокойная усталость.

Без слов, но совершенно отчётливо, всё её тело говорило: я тебя не боюсь, но ты здесь чужой – и ты это понимаешь.

Он остался стоять с шкатулкой в руках, не зная – уйти или остаться. А она уже скрылась за дверью, оставив за собой только слабый запах краски и тишину, в которой странным образом было легче дышать, чем раньше. Он сделал шаг вперёд, потом второй. Неуверенно. Никогда прежде он не чувствовал себя настолько неуместным, и при этом – столь необходимым.

– Подождите, – сказал он тихо, почти на выдохе, как будто боялся испортить хрупкое равновесие.

Она не обернулась, но остановилась.

– Я знаю, что не имею права быть здесь. И всё, что сделал… – он замолчал, подбирая слова, непривычные для него. – Всё это неправильно, я это понимаю.

Мари стояла в дверном проеме, едва заметный наклон головы говорил, что она слушает. Молчание было обволакивающим, но не враждебным.

– Просто… вы сказали тогда, чтобы я не возвращался, но я всё равно вернулся.

Он усмехнулся краем губ.

– Значит, не всё так просто, как кажется.

Она повернулась к нему – не глазами, но телом. В её лице не было злости. Только внимание.

– Я не знаю, зачем. Может, потому что вы первая, кто меня не испугалась. Может… потому что вы говорите так, будто видите больше, чем те, у кого есть зрение. А может… – он на секунду замолчал, – потому что я не мог не вернуться.

Она долго молчала, потом тихо сказала:

– Вы умеете говорить красиво для человека, который вскрывает замки. На её губах промелькнула еле заметная тень улыбки. Хавьер почувствовал, как в груди стало немного легче.

Мари на секунду задумалась. Потом, чуть повернув голову в его сторону, спокойно, почти буднично, сказала:

– Я как раз собиралась заварить чай. Чёрный, без сахара. Если вы не спешите – можете присоединиться.

Он не сразу понял, что это – приглашение. Может быть, даже примирение. Он кивнул – медленно, благодарно. Как будто она не чай предложила, а спасение.