Прохвост

Лиза рассмеялась, разливая по чашкам чай из упитанного заварочного чайника. Артём лишь стеснительно улыбался, глядя на рассыпающегося в комплиментах самому себе Штирлица. То, что он выходил на новый уровень, его безумно радовало, но он всё же предпочёл не делиться этой радостью с Максимом Максимовичем. Да, главред был тем человеком, который протащил Артёма в мир известности, интервью и автографов, но всё же не хотелось бросать свои чувства на землю перед грязными «кирзачами» шуточек Максима Максимовича. Работа есть работа, а вот в его личной жизни Родзянко был чужеродным элементом, как «косуха» и «гриндеры» на лысеющем пожилом учителе физики.

Максим Максимович сообщил, что шорт-лист появится не позднее начала мая, и что шансы Артёминого «Кукловода» очень высоки.

– А там, глядишь, и премию получишь. Представляешь, открываешь ты «Википедию», а там указано: «Артемий Павлович Белозёров, Лауреат премии такой-то такого-то года». Будешь сидеть в жюри «Бестселлера» в следующем году. Красота! А потом, может, и другие премии подтянутся. В общем, секс, драгз и рокнролл сплошной.

Лиза рассмеялась.

– А всё благодаря кому? – продолжил главред. – Максиму Максимовичу, естественно. Ну, – гипертрофированно скромно проговорил он, – конечно, не только ему. Всё издательство тебя выпестовывало: и редакторы, и корректоры, и бог ещё знает кто.

– И художник, – пробормотал Артём. Его покоробило, что Штирлиц так быстро списал со счетов Святослава, хотя этому он совершенно не удивился.

– А? – вскинул голову Максим Максимович, и в этот момент Артём почувствовал желание взять чайник и обрушить его на голову главреда. Именно за это хабальное и недовольное «А?» Он даже на секунду представил себе картину: Штирлиц заваливается назад от удара, сломанный нос кровоточит, по щекам течёт густая коричнево-красная заварка, в волосах осколки фарфора и разбухшие чайные листья, в глазах – боль и изумление. На секунду ему показалось, что его руки буквально зачесались от желания воплотить эту красочную картинку в жизнь.

Он непроизвольно поскрёб ногтями запястье.

– Я говорю…

– Конечно, Слава тоже очень постарался, – тут же прервал он Артёма. – Не обложка, а ловушка для мух. Читатели так и липнут.

Артём вспомнил, как Максим Максимович отозвался об обложке на похоронах. «Какая-то банальщина». Получив признание в виде хороших продаж, картинка для главреда из посредственности превратилась в ловушку для читателей.

– Слава был молодец, – сообщил Максим Максимович. – Мастер своего дела. Совершенно непонятно, что это на него нашло.

Артём разозлился. Нашло? Он так говорит, словно Слава чересчур много выпил и позволил себе какую-то экстравагантную, но совершенно безобидную, выходку. Громкий хохот, ругань с официантом или, на худой конец, танец на столе.

Воцарилось неуютное молчание. Артём яростно расчёсывал руки, будто под кожей у него завелись насекомые.

– Может, ещё тортику кому отрезать? – попыталась разрядить обстановку Лиза.

Артём в который раз подумал, что Максим Максимович даже не увидел этого накала. Он всегда вёл себя так, словно по определению не мог создавать неудобства и вызывать неприятие своими действиями. Вид «святой непогрешимости», как про себя называл это Артём, и теперь возник на лице главреда.

– С удовольствием, – проговорил он и, ловко подцепив вилкой маленький кусочек, оставшийся на блюдце, передал опустевшую посуду Лизе.

– А что за жюри? – переспросила Лиза, украдкой подмигнув Артёму, отчего тот немного расслабился и улыбнулся. Чесотка тут же стихла.

– Ну как же! Победитель входит в почётное жюри на следующий год. А я уверен, что наш Властелин букв и предложений несомненно победит. Мы сделали всё, чтобы этот роман не просто заметили, а вбили в мозги читателей гвоздями-«сотками». И мы, знаете ли, охватили всё. Телевидение, интернет, журналы, улицы и метро. Если бы наше издательство создавало Адольфу план Барбаросса, будьте уверены, мы все бы сейчас ходили строем и «зиговали» налево и направо.

– Да ладно вам, – отмахнулся Артём. – Какое там жюри. Думаю, они там и без меня обойдутся. Кроме того, я ещё на премию не наработал.

Он густо покраснел. Он не любил, когда его хвалили, всегда ощущая в дифирамбах скрытую издёвку, и не мог правильно отреагировать: не знал, что сказать, как посмотреть и на какой угол изогнуть губы. И краснел сначала от факта похвалы, и затем, ещё гуще, – от своей реакции.

Максим Максимович громко рассмеялся, словно упиваясь Артёмиными мучениями.

– Артемий Палыч, скромность – страшнейший из пороков. Не скромничай. Это фактически одиннадцатая заповедь.

«Ты уж точно её соблюдаешь неукоснительно», – вновь разозлился Артём и почувствовал ещё больший прилив крови к щекам.

– Будет у тебя и эта премия, и жюри в следующем году, и кокаин через стодолларовые купюры!

Теперь смех уже походил на ржание. Тучное тело главреда при этом тряслось, словно через него пропускали заряд в тысячу вольт. Артём даже успел мысленно представить себе главреда на электрическом стуле. И слова невидимого палача: «А вам последнего слова мы не дадим, вы и так слишком уж много сказали за свою жизнь».

– Насчёт последнего я пошутил. Для стодолларовых купюр тиражи должны быть в разы больше.

***

Чутьё не подвело главреда. Пятого мая был объявлен шорт-лист, и у Артёма оказался внушительный отрыв по баллам от остальных номинантов. Но к этому времени премия была последним, о чём он мог думать. Когда перед его домом появилась нежно-зелёная молодая травка, Артём судорожно пытался сохранить остатки своего разума.

Глава 5

Нина Альбертовна сегодня отвратительно себя чувствовала. Снова скакало давление, и таблетки совершенно не помогали. Весь день она пролежала в постели, пытаясь то почитать, то посмотреть какой-нибудь сериал по телевизору, но надолго её не хватало. Сосредотачиваться, когда у тебя едва ли не сто семьдесят на сто, практически невозможно. Голова тут же начинает кружиться, и тошнота подступает к горлу, будто ты махнула в гостях лишнего. Попытки встать и поделать домашние дела тоже довольно быстро прекращались. Ещё днём она позвонила Венечке и продиктовала список лекарств. И сказала, чтобы он как можно быстрее приходил после работы домой. Она точно ему это говорила. Или подумала, что говорила. Чёрт, с этим туманом в голове совершенно невозможно было о чём-то думать.

Она набрала Венечке в семь, но он не поднял трубку. Тогда она повторила звонок в полвосьмого. Результат тот же. Потом стала звонить всё чаще. В полдевятого она заплакала. Она чувствовала себя брошенной. Веня, неблагодарная сволочь, в очередной раз променял свою жену на работу. А ведь это он ей обещал любить вечно, а не редакции «Интерлита», будь он трижды неладен. Это она бросила ради него свою карьеру, чтобы вырастить ему двух детей – подорвала своё здоровье, потеряла красоту, оставила в прошлом…

Нина Альбертовна расплакалась ещё сильнее. Всё, всё она оставила в прошлом. Всё ради него. А вместо этого получила давление и пустую квартиру, из которой давно убежали дети, и в которую муж приходил всё реже. А после самоубийства этого иллюстратора он как будто ещё больше отстранился от неё. Он стал более замкнутым. И Нина Альбертовна гадала, то ли это последствия того шока, что он испытал – всё-таки не часто у тебя на глазах человек стреляет в себя, – то ли Венечка как-то переосмыслил свою жизнь и понял, что прожил её не так, как хотелось, и теперь винил в этом жену.

Без десяти десять щёлкнул замок входной двери.

– Слава Богу, – выдохнула Нина Альбертовна, тут же выкинув из головы свои печальные мысли. Подспудно она боялась одного – что Венечка в один прекрасный день просто не придёт домой. Естественно, в их возрасте и при внешних данных самого Венечки («солидный», как называла его она; «жиртрест», как называл себя он сам) бояться его ухода было как минимум наивно, но даже самые фантастические мысли с каждой лишней минутой одиночества становятся всё реальней и реальней – уж ей ли этого не знать.

Она стыдливо вытерла слёзы и медленно поднялась с кровати.

– Венечка, это ты? – проговорила она слабым голосом. Немного переиграла, но ничего страшного – сработает.

Никто не ответил.

– Веня! – чуть громче и более нервно позвала она.

Снова молчание.

– Ве…

Она замолчала. Боже! Ведь это могли быть грабители. Они услышали её, сейчас войдут и огреют чем-нибудь тяжёлым. Или начнут выпытывать, где находятся деньги и драгоценности. И хоть ей было жалко расставаться с фамильным золотом и давними подарками Венечки, она понимала, что тут же расскажет, что где лежит. Но самое страшное было не это – она увидит их лица, и им придётся всё равно её убить.

В коридоре раздался шорох.

Она на носочках, стараясь не производить шума, подкралась к приоткрытой двери и выглянула в узкую щель.

И тут же шумно выдохнула. Это был Венечка. Он возился со своей массивной дублёнкой, пытаясь выбраться из неё.

– Веня, ты почему мне не отвечаешь? Разве сложно открыть рот? Я же волнуюсь. Бог весть что уже себе наду…

Вениамин Михайлович поднял глаза.

Только потом, когда у неё было достаточно времени, чтобы в сотый раз прокрутить каждую секунду этого вечера, она сообразила, что в том его взгляде читался дикий страх. Выражение, которого она никогда не видела у него за всю их спокойную семейную жизнь. Этот взгляд словно бы явился из телевизора, где все эмоции гипертрофированы, а выражения лиц – чрезмерно красноречивы.

Сейчас же, в смятении, она так и не поняла, что именно прочитала в его глазах.

– Ты себя хорошо чувствуешь?

Вениамин Михайлович отвернулся от неё, молча повесил дублёнку на вешалку и принялся за ботинки.

Нина Альбертовна открыла рот, чтобы снова задать свой вопрос, но не смогла произнести ни звука.

Сняв обувь, Вениамин Михайлович выпрямился. Он поднял с пола пакет и извлёк оттуда другой пакет, поменьше, с рекламой аптечной сети.

– Держи лекарства, – протянул он руку. Губы сложились в подобие улыбки, но выглядело это жалко. И нижняя губа дрожала. А в глазах всё так же оставалось это непонятное выражение.

Она машинально взяла аптечный пакетик. Вениамин Михайлович, всё ещё держа большой пакет в руках, прошёл мимо неё в ванную комнату и захлопнул дверь.

Нина Альбертовна ошеломлённо смотрела на дверь, не зная, что предпринять. Затем решила, что нужно сначала сделать то, что она знает, – принять лекарство. Она выложила разнокалиберные коробочки на кухонном столе и принялась изучать инструкции по применению. Всё это время она прислушивалась – не польётся ли вода. Но из ванной не доносилось ни звука. Мелкий шрифт никак не укладывался в голове, и через две минуты женщина сдалась. Она вновь подошла к двери ванной и громко постучала.

– Веня, открой!

Молчание.

– Веня, ты меня пугаешь!

Она забарабанила в дверь.

– Веня!

Она схватилась за ручку… и вдруг дверь распахнулась.

Представшая перед её глазами картина, казалось, выбралась из какого-нибудь современного фильма, набитого пошлостью и руганью. Они с Венечкой всегда переключали такие, и вот теперь сам Венечка…

Вениамин Михайлович стоял в дальнем углу между «мойдодыром» и полотенцесушителем. Он был полностью обнажён. Нина Альбертовна дано не видела мужа голым, как и он её – то ли из-за того, что стеснялись своих обрюзгших с годами тел, то ли потому, что стали друг другу скорее соседями, чем мужем и женой. Теперь же она с некоторой брезгливостью смотрела на несуразное пухлое туловище; раздутые, как бочки, ноги; покрытые наплывами плоти руки; подбородок, который без одежды отвис, казалось, до груди; и (о Боже!) скукоженный детородный орган, который был еле виден в складках паха и внутренней части бёдер. Всё его тело блестело, словно он пробежал несколько километров под жарким солнцем. Опустив глаза ниже, она поняла, в чём причина – посреди разбросанной по полу одежды лежали пол-литровые банки с надписью: «Свиной жир». По всей видимости, за тот промежуток времени, что он прятался в ванной, Венечка умудрился так усердно втереть в кожу нерастопленный жир, что на теле не было видно ни единого белесого развода.

Женщина подняла взгляд и, наконец, заметила, что Вениамин Михайлович был не совсем голым. На шее у него висела какая-то цепочка.

«Верёвка», – сообразил она, в изумлении поднимая глаза вверх.

Тонкая бечёвка змеёй поднималась от блестящей жиром шеи мужа и заканчивалась узлом на верхнем креплении полотенцесушителя.

Нина Альбертовна открыла было рот, чтобы спросить, что здесь происходит, но Венечка опередил её.

– Скажи Тёме, что старых садо-мазохисток я не нашёл. Хотя ты бы, наверное, сгодилась, старая сука.

Он оскалился, изображая широкую улыбку, но в глазах стояло то самое гипертрофированное выражение, которое женщина так и не смогла идентифицировать. Он согнул колени, и его тело ухнуло вниз. В последний момент улыбка сошла с его лица, сменившись гримасой, рот исказился, готовый разразиться криком, но с губ не сорвалось ни звука. Свободный ход верёвки кончился. Раздался лёгкий хруст, словно кто-то разгрыз куриную косточку, вперемежку со стоном крепления в стене. Грузное тело несколько секунд билось из стороны в сторону, а затем обмякло – тонкая верёвка оказалась крепче толстой шеи Венечки. Ступни опустились, нежно коснувшись плитки поджатыми пальцами ног. Колени застыли в нескольких сантиметрах над полом. По ногам побежал ручеёк мочи, скапливаясь в аккуратной лужице под Вениамином Михайловичем.

Нина Альбертовна завизжала. Она попыталась подхватить мужа, но тот ужом выскальзывал у неё из рук. Тогда она попробовала развязать узел, но тот никак не хотел поддаваться. В панике женщина рванула в гостиную, схватила телефон и принялась набирать «ноль три». С третьей попытки ей это удалось, и она, услышав молодой женский голос, заревела. Девушка на том конце провода пыталась добиться от неё внятных ответов, но Нина Альбертовна не могла проговорить ни слова. А у неё в голове всё крутились слова Венечки, чья моча на плитке уже остыла. «Скажи Тёме, что старых садо-мазохисток я не нашёл».

Глава 6

Конец апреля выдался на удивление приветливым. Температура не поднималась выше десяти градусов, но солнце, заманивая своим мягким светом, переливающимся и отражающимся в бесчисленных лужах, говорило: «Расстегни куртку, сними с головы шапку, ведь я привело с собой настоящую весну». Очень хотелось поддаться на обманчивое ощущение и забыть унылую сырую зиму, как страшный сон.

Артём сидел на скамеечке во дворе школы и умиротворённо жмурился на солнце. До объявления шорт-листа оставалась одна неделя, но он старался не вспоминать об этом. Размышления «пройду – не пройду» сбивали с толку и лишали покоя, поэтому Артём всеми силами избегал их. Он пришёл к школе пораньше на полчаса именно для того, чтобы посидеть вот так: расслабившись и ни о чём не думая.

Перед ним, в окружении нескольких скамеек, стоял древний гигант-дуб. Вся композиция: кусты, дорожки, – как будто служили дополнением к этому могучему дереву. Чувствовалась в нём какая-то сила и мудрость. Наверняка, думал Артём, если бы оно могло говорить, оно рассказало бы тысячи интереснейших историй, произошедших с ним за все эти века; описало бы тысячи лиц, меняющихся из поколения в поколение и в то же время остающихся точно такими же; напомнило бы тысячи обещаний: данных, выполненных и нарушенных; вспомнило бы тысячи смертей, случившихся, пока оно стояло тут, невредимое и неизменное. Артём легко мог представить, как древние славяне несут к точно такому же дубу свои дары Перуну: мясо, брагу и мёд.

На соседней скамейке сидела симпатичная молодая мамочка: большие и глубокие глаза, милый маленький носик, слегка порозовевшие щёки. Вся она создавала впечатление хрупкости и, в то же время, твёрдости. Под спортивной курткой угадывалась прекрасная фигура: миниатюрная, почти девичья. Из-под чёрной шапки выбивалась копна тёмно-каштановых волос. Она походила на картинку из рекламы какого-нибудь спортивного магазина – олицетворённые здоровье и красота. В руках она держала потрёпанный, ещё советский, томик фантаста Беляева. Артём моментально узнал это издание – точно такая же серая книга стояла в книжном шкафу в его комнате.

Около молодой женщины бегал мальчишка лет пяти, укутанный гораздо теплее, чем следовало, и от этого чересчур раскрасневшийся. В руках он держал сине-жёлтую пластмассовую пушку, периодически выстреливал поролоновым патроном в соседние скамейки и тут же бежал его подбирать. Когда патроны кончились, юный боец сел и принялся поспешно и неаккуратно вытаскивать поролоновые цилиндры с резиновыми набалдашниками из кармана и впихивать их в «магазин».

– Не торопись, Андрюш, – негромким глубоким голосом произнесла женщина, прикрыв книгу. Она произносила слова неторопливо, мягко и бережно, словно строила из них хрупкий карточный домик.

Мальчик взглянул на маму и кивнул:

– Угу.

И продолжил всё так же быстро и небрежно снаряжать «магазин». Мягкие патроны гнулись и переламывались, вызывая на лице ребёнка почти по-взрослому раздражённое выражение.

Мама не стала повторять и настаивать. Она вновь открыла книгу и углубилась в чтение.

Через пятнадцать минут в школе раздался еле слышный звонок. Минут десять стояла тишина, словно мир, замерев, смотрел на летящие по небу ракеты, далёкие, тихие, но не предвещавшие ничего хорошего. А затем затишье взорвалось детским многоголосьем, нарастая, словно свист десятков приближающихся боеголовок. Двери школы распахнулись и уже не закрывались больше, чем на несколько секунд. Школа выстреливала детей, словно теннисная пушка – мячики, регулярно и беспрестанно. Попадая на свежий воздух, дети укатывались в разных направлениях: те, кто постарше, сразу двигались к входным воротам, а те, кто помладше, – оглядывались в поисках встречающих мам, пап, бабушек, дедушек.

Артём рассеяно поглядывал на эти хаотичные и, в то же время, упорядоченные в своём хаосе перемещения.

– Бум! – раздалось в ушах.

Артём подпрыгнул от неожиданности. И тут же услышал заливистый смех сына.

– Пап, ты снова попался!

Из-за плеча Артёма появился Саша, высокий мальчишка с худощавым лицом и взъерошенными волосами. На носу приютились маленькие, еле заметные очки – компромисс в долгом споре родителей и первоклассника на тему необходимости ношения очков в школу. Костюм, в отличие от причёски, выглядел опрятно: рубашка заправлена, рукава чистые, брюки не мятые.

Артём рассмеялся, немного рассеяно. Он снова блуждал где-то на грани мыслей и снов, по лабиринту своего мозга, наугад выбирая повороты. Хотя, быть может, это повороты выбирали его, заманивая, заталкивая в себя.

– Привет, Шурик. Что-то я опять задумался. Как у тебя дела в школе? Исправил тройку?

– Па-а-ап! – возмущённо протянул Саша, – я же тебе уже объяснял, нам не ставят плохие оценки.

Он принял вид терпеливого преподавателя, в сотый раз объясняющего студенту-тугодуму простейшую задачу.

– Нам нельзя их ставить.

Артём улыбнулся:

– А хорошие можно?

Саша вздохнул:

– И хорошие нельзя.

– Как же всё печально складывается. Так ты исправил?

– Нет ещё, – слегка покраснел Саша. – Я не успел ещё подойти.

– Как же ты не успел подойти? У тебя же был целый день.

Было бессмысленно требовать от первоклассника помнить все те глупости, которые так важны родителям, но всё же Артёму казалось, что рассеянность сына – не временного характера. Он частенько замечал, как мальчишка «подвисал». Точно так же, как делал это он сам. И если себе он это умудрялся прощать и оправдывать, то ребёнку он такой черты характера не желал.

– Зато мне по «физре» сказали, что я молодец, – быстро сменил тему Саша. – Я бегаю быстрее всех в классе.

Артём покопался в памяти.

– Быстрее Юры Старова?

– Ну… мы с ним наравне.

Артём встал со скамейки, принял вручённый ему ранец и двинулся с сыном к выходу с территории школы. Он бросил взгляд на мальчишку, которого симпатичная мамочка называла Андрюшей. Малыш уже оставил пушку возле мамы и теперь ковырялся с чем-то, положенным на скамейку. Сам он при этом сидел на корточках.

– Па-а-ап, – вновь протянул Саша тихим, заговорщицким тоном.

Артём оглянулся и подыграл.

– Что-о-о? – прошептал он, стреляя глазами по сторонам, словно вокруг них полками ходили враги.

– А что у этой малявки за странная игрушка?

Саша теперь всех, кто был младше его, предпочитал называть «малявками». И действительно, при его росте даже ровесники выглядели совершенной мелюзгой.

Он оглянулся и в первый момент даже не понял, что видит перед собой. Затем улыбнулся. «Малявка» Андрюша держал в руках согнутую в нескольких местах и оттого похожую на переломанную ветку, сине-белую «змейку». Мальчик задумчиво покручивал один хвост туда-сюда, пытаясь сообразить, что с этим нужно делать.

Женщина заметила Артёма с сыном и улыбнулась:

– Он нашёл её вчера на улице. И не отдаёт ни в какую.

– Па-а-ап, а что это за штука? – спросил Саша.

Артём посмотрел на сына:

– Неужели не знаешь?

– Не-а.

Артём удивился. Во времена его детства каждый мальчишка знал, как управляться с этой штукой. И хоть сам Артём совсем не общался со своими сверстниками, он, тем не менее, мог не глядя скрутить десяток фигур. Часто, погружённый в свои мысли, он вертел и вертел треугольники звеньев, превращая хаос в порядок и вновь возвращаясь к хаосу. Он представлял, как в своей голове он точно так же крутит и вертит мысли, пока не поймёт, как сложить головоломку. А поняв, уже преспокойно собирал сформировавшийся сюжет.

– Это «змейка», – проговорил он. – У меня была точно такая же. Бело-синяя. Из неё можно делать разные фигурки: шарик, ложку, кобру… да много чего ещё.

Андрюша протянул Артёму игрушку и произнёс, чётко и звонко меняя «р» на «л»:

– Дядя, покажи шалик.

Женщина мягко, но с ласковым нажимом, поправила:

– Не забывай про волшебные слова.

Малыш нетерпеливо махнул головой:

– Пожалуйста, покажите.

Артём нерешительно посмотрел на женщину.

Она кивнула:

– Я бы с удовольствием посмотрела.

Он взял из рук малыша «змейку».

– Шалик, шалик, шалик, – нетерпеливо затараторил малыш, смешно морща нос.

Артём секунду вспоминал, что нужно делать, а когда начал, уже не медлил. «Змейка» оказалась старой, грани тёрлись друг об друга, и части поворачивались со старческим вздохом, но через несколько секунд «шарик» был готов.

– Как-то так, – слегка смущённо пробормотал Артём.

– Класс! – обрадовался Андрюша.

Саша снисходительно смотрел на малыша. Сам он уже потерял интерес к игрушке.

– А тепель коблу! – приказал малыш.

Артём принялся рассеянно выравнивать «змейку», чтобы сделать новую фигуру. Он обратил внимание, что на некоторых звеньях игрушки отсутствуют грани. На трёх подряд: пятом, седьмом и девятом. На его «змейке», той, что он играл в детстве, не было именно этих трёх граней. Он это чётко знал. Свои игрушки он помнил очень хорошо, возможно, потому, что, сидя в своей комнате в одиночестве, имел достаточно много времени, чтобы их изучить.

– Па-а-ап, пойдём, – Саша дёрнул Артёма за рукав.

– Сейчас, – проговорил тот.

«Кобра», его любимая фигурка, получилась ещё быстрее. Артём протянул её Андрею, но рука застыла на полпути. Он моргнул, надеясь, что наваждение пройдёт. Оно должно было пройти. Но – нет, ничего не изменилось.

– Дядя, а что ты ещё умеешь? – спросил Андрюша. Артём взглянул на него, не понимая вопроса. Ему на миг показалось, что вместо мозга ему напихали соломы, превратив его в некоего Страшилу, плохо и медленно соображающего.

– Андрюш, дяде некогда, – проговорила женщина и чуть стеснительно улыбнулась Артёму.

Малыш протянул руку и осторожно, почти трепетно, взял «кобру» из ослабевшей руки Артёма.

– Ну па-а-ап! – заныл Саша, забыв, что должен выглядеть взрослым и искушённым перед «малявкой».

Артём перевёл взгляд на женщину, попытался улыбнуться, но, видимо, получилось плохо, так как на её лице отразилось слабое волнение. А затем вновь поглядел на игрушку в руках Андрюши. Тот, словно нарочно, развернул «змейку» так, чтобы Артёму «кобра» была видна спереди.

С крайнего звена, образовавшего морду игрушечной змеи, на него смотрели два еле видных, почти стёртых временем, глаза. Два глаза, которые Артём прекрасно помнил. Ведь это именно он когда-то нарисовал их чёрным фломастером, чтобы «кобра» выглядела, как настоящая.

Глава 7

Лиза сошла с беговой дорожки и двинулась в раздевалку. Через десять минут она договорилась встретиться с Тёмой и Шуриком в бассейне. Конечно, зная их, она могла ещё побегать четверть часа и всё равно прийти первой, но опаздывать она себе позволить не могла. И пусть это был не деловой ужин и не приём у врача, она не делала исключений. Маленькие слабости могли привести к большим проблемам, а проблемы ей были вовсе не нужны.