Прохвост

Сейчас же, глядя, как большая стрелка решила расстаться с маленькой ещё на час и еле заметным движением вырвалась вперёд, Артём констатировал, что подспудное желание Лизы напиться перебралось к нему и плотно обосновалось в голове. Он поднялся по ступенькам на крыльцо и вошёл в дом.

На покупке дома настояла Лиза. Артёма вполне устраивала их «двушка», но жена, когда дела и у него с издательством и у неё с бизнесом пошли вверх, в ультимативной форме сообщила, что их жильё не соответствует их статусу. После полугода поисков нашёлся участок с небольшим, но достаточно новым и опрятным, двухэтажным домом. После двухкомнатной квартиры дом с огромной кухней и четырьмя просторными комнатами показался Артёму просто гигантским. Он ходил по пустым комнатам, слушая эхо от стука ботинок по полу, и безуспешно пытался представить, чем можно заполнить всё это пространство. Постепенно они обжились, превратив пустую коробку в уютное жилище. Лиза настояла на том, что у Артёма должен быть отдельный кабинет, где он мог бы спокойно заниматься писательством, не боясь, что кто-то спугнёт его музу. Артём, несмотря на сопротивление жены, выбрал себе небольшую комнату в полуподвальном помещении. Узкие окошки под потолком, расположенные в полуметре над уровнем земли, почти не пускали солнечный свет. Он ощущал себя булгаковским Мастером в этой уютной комнатушке, только под окнами вместо сиреней, лип и клёнов росла огромная сосна с неизменным ковром из пожелтевшей хвои. Здесь он проводил много времени: писал, читал, дремал, размышлял и играл.

Для игрушек он выделил целую стену. Лиза снисходительно смотрела на эту причуду, лишь изредка отпуская язвительные комментарии, но всегда останавливаясь у той границы, за которой начиналась открытая насмешка. Артём замечал, как трудно ей иногда сдержаться от того, чтобы высказать своё мнение, и мысленно благодарил её за эту сдержанность, при этом умудряясь обижаться на неё за непонимание. Полки для игрушек он купил сам и самостоятельно установил. Для него, человека, который зарабатывал деньги головой и не очень хорошо управлялся со своими руками, это был практически подвиг. Он зарылся в инструкциях, набрал инструмента и на два дня забросил всё: творчество, семью, дела. Выходил из комнаты лишь для того, чтобы поесть и поспать. Лиза несколько раз подходила, пытаясь предложить помощь сборщиков, но Артём лишь отрицательно мотал головой, не дослушивая жену.

В конце концов, к вечеру второго дня мучений он вышел из своей комнаты, уставший, но счастливый, – дело было сделано. Стеллаж стоял на своём месте, а все игрушки оказались расставлены с педантичностью, совершенно чуждой Артёму.

У противоположной от огромного стеллажа стены разместился небольшой стол. Лиза мечтала поставить здесь массивный письменный стол из красного дерева со старомодной тяжеловесной настольной лампой и громоздким органайзером всё из того же красного дерева, но Артём мягко, но непреклонно, остудил пыл жены и вместо всего этого великолепия купил недорогой стол в «Икее», там же прихватил небольшую лампу и простенькое офисное кресло, а от органайзера отказался вовсе – его старый лаптоп позволял вместо целой кипы канцелярских мелочей иметь лишь шариковую ручку, которая, к тому же, постоянно куда-то терялась, а позже находилась в самых неожиданных местах. Рядом со столом приютился небольшой книжный шкаф. Он разительно отличался от того, дорогого и тяжёлого в гостиной комнате, простотой и неприглядностью потрёпанных обложек книг.

Непосредственно возле стеллажа с игрушками стояло ещё одно кресло, на этот раз мягкое, с дутыми подлокотниками и спинкой. Благородная коричневая кожа позволяла этому креслу ощущать себя патрицием среди остальной плебейской мебели. Рядом с креслом расположился стеклянный, на металлических ножках, журнальный столик, разукрашенный коричневыми кольцами следов от чайных кружек.

Сюда, к креслу, и направился Артём, когда проводил жену и тестя, но прежде завернул на кухню: прихватил небольшое ведёрко со льдом и достал с верхней полочки своего книжного шкафа початую бутылку виски и бокал.

Кресло охотно приняло его в свои объятья. Артём нагнулся к столику, нацедил в бокал виски и бросил три кубика льда, прихватил «Молодых львов» и вновь откинулся в кресле, предвкушая предстоящие тихие пару часов чтения. Получалось так, что Святослав, выстрелив себе в голову, почти в точности исполнил мечту, которая одолевала Артёма в ресторане: виски, лёд, Ирвин Шоу. Разве что с «Кока-колой» вышла промашка – Артём не хотел вуалировать горький привкус своего горя.

Артём водил пальцем по строчкам, но проклятые мысли не хотели сосредотачиваться на приключениях Христиана Дистля, постоянно возвращаясь к выстрелу, раздавшемуся в ресторане несколько часов назад. Наконец, он отложил книгу и залпом выпил содержимое бокала. Обжигающе-холодный виски опалил горло и приятным теплом растёкся внутри. Кто-то набросил на его мысли покрывало, но не то, чтобы спрятал, а так – слегка прикрыл. Отставив бокал, Артём встал. Бесцельно походив по комнате, он приблизился к стеллажу, где расположились игрушки, и оглядел своё имущество.

На самой верхней полке заняли место пластмассовые модели самолётов и вертолётов. Чуть ниже в разные стороны тянули свои стволы модели танков, боевых машин и пушек, разбавленные монохромными проплешинами пластмассовых солдатиков. Моделированием Артём увлёкся в семнадцать, и игрушечная техника удачно влилась в его игру, начавшуюся в десятилетнем возрасте.

Следующие две полки занимали войска. Две противоборствующие армии состояли, в основном, из пластилиновых человечков сантиметров пять высотой. Противники различались по цвету: чуть выше – красные человечки, чуть ниже – зелёные. Среди бойцов выделялись офицеры, которые вместо чёрных беретов носили фуражки, а на правом плече имели знак отличия – чёрный пластилиновый шлепок. В каждой армии было не менее сотни бойцов и с десяток офицеров. У каждой из сторон имелась техника: пластмассовые джипы, небольшие металлические грузовички с открывающимися дверями, – всё разного масштаба, но пластилиновых солдат это нисколько не смущало. В каждом автомобиле сидел водитель, отличавшийся от солдат лишь отсутствием какого-либо головного убора. Среди пластилиновых бойцов мелькали и пластмассовые воины, не сильно отличающиеся от первых по высоте: солдатики, монстрики и просто человечки из совершенно разных наборов. Эта разношёрстная братия исполняла роль неких народных ополченцев, неподконтрольных офицерскому составу армий.

Нижняя ступень в своеобразной иерархии была отдана на откуп всем остальным игрушкам, не подходящим под использование в войсках. Только на этой полке можно было наблюдать ребячью небрежность к вещам, которые не нужны их хозяину, но и которые жалко выкинуть.

Артём простоял несколько минут, водя взглядом слева направо и обратно. Строевой смотр всегда успокаивал его. Что бы ни происходило в его жизни, здесь царили порядок и стабильность. Убедившись, что и в этот раз все на своих местах, он сделал себе ещё один незамысловатый коктейль, внеся лишь одно небольшое изменение в рецептуру – поменьше льда, побольше виски. Когда твой друг неожиданно проводит себе оперативное лечение от всех болезней с помощью девятимиллиметровой пули, хочется согреться. Прогнать повеявший могильный сквознячок прочь.

Допив виски, он принялся спускать на плиточный пол технику и «живую» силу. Делал он это неспешно и аккуратно. В одну сторону он ставил «красную» армию, в другую – «зелёную». Закончив с этим, он прошёлся по комнате, собирая всё, что попадалось по пути: табуретку, сумку, пачку чистых листов, флакон с освежителем для рта, книги. Всё это на глазах превращалось в ландшафт. Появлялись здания, горы, реки, леса, овраги. Затем, всё с той же педантичностью, и даже дотошностью, он стал расставлять войска двух противоборствующих сторон по своим позициям. Артём никогда не повторял одну и ту же расстановку, ведь в противном случае битва становилась отчасти предсказуемой, а предсказуемости он хотел меньше всего. Главнокомандующие – два пластилиновых человечка цвета своей армии, но с фуражками на голове, погонами на плечах и орденами на груди, – сами выбирали, как управлять вверенными им войсками, не интересуясь мнением хозяина. Артём понимал, что звучит подобное утверждение, как бред клинического шизофреника, но, тем не менее, так и было – сказать в начале битвы, чьей победой она закончится, он не мог.

Бой начался с танковой атаки. Немецкие, итальянские и русские танки вперемежку двигались по полу, который в глазах Артёма уже выглядел полем боя. Немногочисленная пехота сновала тут и там, но существенного вклада в бой не вносила. Вот подорвался танк, и к нему уже ползёт солдат в красной форме, чтобы добить выживший экипаж. Но меткий выстрел от спрятавшегося за книгой «зелёного» противника останавливает его. А вот Т-34 пробивает жиденькую броню «Панцера», но тут же сам сражён выстрелом из «Фердинанда».

Когда все танки были подбиты, в бой рванула пехота и мотострелковые войска. Постепенно пол в центре комнаты Артёма превращался в игрушечное кладбище пластмассовой техники и пластилиновых людей. Поначалу «красные» побеждали, но внезапно появившаяся артиллерия «зелёных» перевесила чашу весов в другую сторону. В середине поля боя, среди пластилиновых мертвецов, стоял странный обелиск: прозрачный, со светло-коричневой жидкостью внутри, в которой виднелся почти полностью растаявший кусок льда. Время от времени обелиск исчезал, чтобы потом появиться вновь, с каждым разом всё более и более пустым.

Бой остался за «зелёной» армией. Правда победителями можно было назвать всего лишь десяток рядовых, одного офицера и, естественно, главнокомандующего «зелёных». «Красный» же главком был взят в плен. Артём сидел, мерно покачиваясь, словно под ним был не пол, а дно лодки, которую кидает волнами из стороны в сторону. Он построил перед собой оставшихся воинов и заплетающимся голосом поблагодарил их за службу. Устно раздав ордена и медали, он собирался уже убрать всё на свои места на полках, но внезапно схватил лежащий рядом перевёрнутый «КВ-1» и со всего размаху бросил об стену. Танк ударился на несколько сантиметров ниже маленького оконца, за которым уже виднелось светлеющее утреннее небо. Звук удара оказался не громким и не впечатляющим, поэтому Артём, отхлебнув виски, послал вдогонку «Климу Ворошилову» бокал. Вот теперь звук был более чётким и внятным, словно выстрел из пистолета Макарова. На раненной стене образовалось мокрое пятно крови, состоящей из виски и воды, а внизу, на полу, лежал причудливый салат из пластмассовых обломков танка, осколков стекла и маленьких лужиц скотча.

– Осталось от тебя, Климушка, лишь мокрое место, – проговорил он заплетающимся языком и расхохотался. Он смеялся громко и истерично, на грани слёз, не понимая, зачем это делает, и вскоре уже даже не мог разобрать, смеётся ли он, или, действительно, плачет.

Когда робкие лучики раннего летнего солнца, ещё не жаркого, но уже готовящегося к дневной изнуряющей жаре, проникли в маленькое оконце комнаты, осветив кусок стены напротив, Артём спал, свернувшись калачиком на полу. Вокруг него раскинулось остывающее поле брани, с мёртвыми лилипутами, поубивавшими друг друга по указке пьяного Гулливера.

Глава 3

Артём всегда старался избежать похорон, но проводить Святослава он был обязан. Лиза ни разу не заговорила о смерти Славы, и Артём был ей благодарен за это. Он пытался понять, делала ли она это из врождённого умения молчать в тех местах, где необходимо молчать, либо из собственного нежелания обсуждать тему публичного самоубийства, но так и не сделал для себя окончательного вывода. Да и не всё ли равно, какова причина её такта? Главное, что этот разговор не состоялся. И решение – идти или не идти на похороны, она оставила ему.

Отпевание происходило в небольшой часовенке возле Кузьминского кладбища. Богослужение началось вовремя. Гроб внесли и поставили на подставку ногами к алтарю. Маленький юркий священник, поблёскивая лысиной, едва прикрытой жидкими волосами, споро взялся за дело. Вдова Славы, Марина, милая, но совершенно невыразительная женщина, постоянно всхлипывала, находясь возле линии, за которой начиналась истерика, но священник, не подходя к ней, всё же умудрялся удерживать её на этой грани.

Артём, не понимая и не стараясь понять распевного речитатива священника, всю службу смотрел на бордовую коробку, в которую упрятали Славу. Лишившись души, художник автоматически потерял право на положенные ему на этом свете квадратные метры и километры жизни, а осталось лишь одно койко-место в подземном Кузьминском общежитии. А чтобы усопший не чувствовал себя ущемлённым, добавили оптимистичных обещаний о вечной памяти на траурных лентах и забросали венками. Эрзац-цветы для эрзац-человека.

Артём пытался избавиться от идиотских образов, произвольно возникающих в голове, но без особого успеха. Горшочек варил, и пока каша не превратилась в чёрную гарь по краям, он собирался варить.

Через двадцать минут отпевание закончилось. Четверо незнакомых Артёму мужчин подняли гроб и двинулись к выходу. Марина покорно поплелась следом, всё так же негромко всхлипывая и ежесекундно вытирая платком глаза.

Артём хотел подойти к вдове, но, как всегда в подобных ситуациях, не смог. Он проигрывал в голове возможный диалог, но получалось всё больше какая-то несвязная, набитая штампами, пафосная ерунда. За те годы, что он общался со Славой, он так и не смог начать общение с его женой. Не из-за того, что она ему не нравилась. Нет, напротив, он считал, что выбор Святослав сделал замечательный. Он не общался из-за своего неумения вести разговор. В отличие от героев своих книг, которые знали, о чём говорить, и делали это много и красочно, Артём чаще ограничивался ответами на вопросы, чем сам затевал беседу. Максим Максимович со свойственной ему беспардонностью периодически удивлялся, как Артём вообще смог жениться и завести ребёнка при такой степени социофобии. Штирлиц так и называл его – «социофоб». И вот теперь этот социофоб вынужден был мучиться от своего собственного бессилия до тех пор, пока Лиза не взяла всё в свои руки. Она, дождавшись небольшой заминки у ворот кладбища, взяла Артёма под локоть и подвела к Марине.

– Мариша, мы тебе очень соболезнуем. Слава был чудесным человеком. Если мы что-то можем для тебя сделать, ты обязательно скажи.

Марина подняла покрасневшие, но пока что сухие, глаза на Лизу, затем перевела на Артёма (который внутренне сжался от этого бесцветного, мутного взгляда) и слабо, дёргано улыбнулась. Улыбка подержалась две секунды и тут же поблекла.

– Спасибо, Лизочка, – выговорила она. Артём подумал, что вот сейчас она и расплачется, но нет – глаза так и остались сухими. И такими же опустошёнными, словно функция передачи эмоций в них была отключена за ненадобностью.

Лиза обняла Марину и несколько секунд, ровно столько, сколько нужно, подержала её в объятиях. Потом поцеловала в щёку и прошептала (но так, что Артём всё прекрасно услышал):

– Держись, дорогая, мы с тобой.

Артём неуклюже обнял Марину, так и не произнеся ни слова. Позже он неоднократно обыграет в голове эту сцену, придумает правильные слова, составит разные варианты их диалога и наверняка – когда вдохновение вернётся, и образы в голове вспомнят, как нужно обрастать буквами, – использует этот придуманный разговор в своих работах. Но сейчас он отводил взгляд и стремился поскорее завершить некомфортное общение.

***

Марина потеряла самообладание в тот момент, когда два кладбищенских работника с помощью ремней аккуратно спустили гроб в открытую могилу. Гроб мягко лёг на землю, и могильщики отпустили кончики ремней, которые тут же скользнули вниз. Раздался захлёбывающийся плач, с каждой секундой всё больше походящий на вой. Артём повернулся как раз в тот момент, когда вдова начала медленно заваливаться назад. Её подхватили несколько пар рук, а кто-то шёпотом попросил передать нашатырь. Явно, что близкие Марины подготовились к подобному повороту.

Артём тем временем размышлял, что было бы неплохо, если бы вместо двух могильщиков гроб спускал сингуматор. Он читал о таком приспособлении, когда собирал информацию для своей книги. Мысль была совершенно глупая и неподходящая, но Артём ничего не мог с собой поделать. Он понимал, что должен сейчас скорбеть и думать только о своём мёртвом приятеле, но вместо этого мысли метались от одного к другому, старательно обходя гроб и того, кто был в нём закрыт. Он называл их «одноразовыми мыслями» – то, что не заставляло сосредотачиваться, но, тем не менее, отвлекало. Надуманное быстро стиралось из памяти, как всё, на чём человек не сосредоточен, но свою функцию пледа, под которым тепло и уютно, здесь и сейчас эти мысли выполняли. А иногда и приносили стоящие идеи для будущих рассказов, повестей и романов.

После похорон люди скученно двинулись к арендованному старичку-«ПАЗ»ику со сморщенной кожей бортов, пигментными пятнами ржавчины и надсадным кашлем замученного двигателя. Автобус, который отвозил мёртвых на кладбище, сам уже давно созрел для собственных похорон, но почему-то всё откладывал и откладывал свой последний путь. Сейчас он должен был везти людей на поминки в квартиру Марины и Славы.

«Только Марины», – мысленно поправил себя Артём. Он рефлекторно, не желая того, пытался представить, что будет происходить в голове и сердце бедной вдовы, когда она, проводив всех, останется одна в наполовину осиротевшей квартире. Что будет думать, что вспоминать, о чём плакать, на кого кричать. Как будет считать секунды своей жизни «после Славы», ожидая, как секунды превратятся в минуты, а затем в часы, а затем разгонятся до той скорости, на которой нельзя различить за окном картин прошлого. И это тоже были «одноразовые мысли», из тех, что должны были найти отражение на страницах его романов.

Лиза с Артёмом двинулись к своей «БМВ», когда их нагнал Максим Максимович.

– Артемий Палыч, – громогласно позвал он. – Добросишь?

Его вопрос больше походил на утверждение. Главред не привык спрашивать.

– Конечно, садитесь, Максим Максимович, – ответила за Артёма Лиза, ласково улыбнувшись. Артём совершенно не хотел сейчас ехать под постоянную болтовню главного редактора – его больше бы устроила уютная тишина и мелькающие за окном машины, – но, естественно, промолчал.

Артём сел на переднее пассажирское сидение, а Максим Максимович жирным, неуклюжим пауком втиснулся на заднее. Машина тронулась.

Пару минут они ехали в тишине, если не считать бормотание навигатора, который женским голосом объяснял, как выехать с кладбища. Затем главред открыл рот.

– Представляете, что выкинул? – он не уточнил, кто и что именно выкинул, но в данном случае и так всё было предельно ясно.

– Я такого ещё никогда не видел, – забурлил он, как пузыри в закипающем чайнике, всё быстрее и настырнее. – Видел я сумасшедших, но здесь как всё странно получилось. Тихий, спокойный парень, а выкинул такой фортель, представляете? Никаких ведь намёков, что самое интересное. Под луной голый не бегал, кару с небес не взывал, а взял и снёс себе голову…нет, конечно, не снёс, но… Да ещё и Достоевского примешал сюда. «Читали «Идиот» Достоевского»! Может, и читали, так уже и не помним! А он сам, как идиот…И ведь я же с ним болтал ещё накануне, рассказывал ему что-то… Сейчас уже и не вспомню… А! Вспомнил. Собственно, по обложке «Кукловода». Ты уж извини, но какая-то банальщина получилась. Я так ему и сказал. Но он вроде бы как и не обиделся на меня. Парень без заморочек, нечего сказать. Другие могли бы и губёшку выпятить…

Максим Максимович продолжал говорить, то уходя от темы смерти Славы, то вновь возвращаясь к ней, словно его кидало волной в разные стороны, но неизменно возвращало на то же самое место. Артём некоторое время слушал, но довольно быстро принялся думать о своём, иногда, совершенно автоматически, кивая в подтверждение слов главреда, при этом не понимая, что тот говорит. У него в голове крутился образ пухлого полицейского, раз за разом приседающего, чтобы рассмотреть пистолет. Прозрачный пластик, прикрывающий лампочку, слегка оплавлен и почернел, словно к нему поднесли зажигалку. Полицейский не подаёт вида, что перед ним самое странное орудие самоубийства.

«Потому что для него это обычный пистолет, – рассеянно подумал Артём, глядя, как за стеклом мелькают окна домов. – Для него и для всех это нормальный пистолет, и только для меня – он игрушечный».

Внезапно он услышал что-то интересное, но что именно, упустил. Он посмотрел на свою жену и увидел, как она подняла глаза на зеркало, видимо, пытаясь взглянуть на Максима Максимовича. Тёма изогнулся в кресле так, чтобы было видно лицо главреда.

– Что, Максим Максимович? – тихо спросил он.

«Штирлиц», будто бы ожидающий этого вопроса, взглянул на Тёму с непередаваемым выражением лица, в котором смешалось всё подряд: стремление выдержать театральную паузу и нестерпимое желание открыть рот, самодовольство и некоторая стеснительность, плохо изображённая грусть и плохо скрываемая будоражная весёлость.

– Я говорю, знаете ли вы, что самоубийц нельзя хоронить по православным канонам?

Тёма моргнул:

– Да, но ведь…

Максим Максимович кивнул, и теперь самодовольство явно доминировало на его лице. Он продолжил, не дождавшись, что скажет Тёма:

– Хоронить на кладбище теперь можно. Они же не православные теперь, а общие – для всех желающих.

Тёма не поверил, когда услышал смешок.

– А вот отпевать, класть иконки в гроб, молиться за него – нельзя. И крест сверху не поставишь. Вроде бы как тебе дали крест нести по жизни – неси, а сбросил его – не обессудь, под крестом не похоронят. Представляете? И не один священник не будет проводить все их эти… мероприятия.

– Но ведь, – продолжил Тёма, поймав паузу, – его же только что хоронили по всем правилам. Я почему-то даже и не подумал об этом. А ведь знал же…

– Ты не подумал, а вот вдова, естественно, подумала. И хоть сама не особо верующая, но всё же крещёная и хочет, чтобы всё было, как положено. Вот тут-то и сгодился Максим Максимович. Пришлось поднапрячь знакомого медика, он и родил справочку о том, что Иванов Святослав Сергеевич 1979 года рождения состоит на учёте в психдиспансере номер какой-то там.

Максим Максимович улыбнулся, явно довольный собой.

– Священник на своё усмотрение и под свою, так сказать, ответственность может принять такую справочку и провести всё как с обычным жмуриком.

Тёма заметил, что после последнего слова даже лояльная к главреду Лиза напряглась.

– А этот лысый шибздик, отец Александр, сначала ни в какую не хотел принимать эту справку, но потом, после нашего «теологического» спора, всё же согласился. И теперь наш Славик похоронен по всем православным правилам. И Маринка немного хоть порадуется.

Тёма попытался представить себе вдову на поминках, с радостной улыбкой сообщающую: «Дорогие гости, хочу сообщить вам приятную новость. Мой усопший муж по справке совершенно сумасшедший, а, стало быть, его можно похоронить по-православному». Картина получилась совершенно абсурдной.

– В общем, всё получилось как нельзя лучше.

Навигатор сообщил:

– Поверните налево.

А затем:

– До конца маршрута осталось двести метров.

Тёма с облегчением вздохнул. Машина тихо кралась по заполненному машинами двору. Когда они подъехали к единственному подъезду девятиэтажного дома-«свечки», навигатор доложил:

– Вы прибыли в пункт назначения.

– Вот и приехали, – сказала Лиза, переведя «автомат» в положение «парковки». В её голосе тоже чувствовалось облегчение. Видимо, её терпение по отношению к хабальному главному редактору тоже было не безграничным.

Тёма подумал, услышал ли их незваный попутчик нотки облегчения в голосе Лизы? Или, быть может, их услышал только сам Тёма, потому что хорошо знает её голос и особенности поведения? А может, главред в силу уже своих особенностей услышал, но либо предпочёл не замечать этого, либо не воспринял это на свой счёт. В конце концов, он никогда не отличался особой самокритичностью.

– Вот и спасибо, – прогромыхал Максим Максимович и принялся, кряхтя, неуклюже выбираться через дверь. – Пойдёмте накатим по «соточке» за упокой души усопшего раба Божия Святослава.

Глава 4

В феврале Артёма ждало радостное событие: его роман «Кукловод», тиражи которого, начавшись со скромных десяти тысяч экземпляров, быстро подросли до внушительных семидесяти тысяч, включили в лонг-лист премии «Русский бестселлер». По этому поводу Максим Максимович не преминул отметить, что «без талантливого редактора писатель – всего лишь графоман и бумагомарака, а с талантливым редактором, наоборот, гордость всего литературного мира и талантище».

– Так и приходится ходить в серых кардиналах, – сообщил главред, сидя в гостиной у Артёма с Лизой. – Так бы уже учредил кто-нибудь премию «Главред года» и вручил бы её Максиму Максимовичу за такого красивого и талантливого автора.