Сказание о Любви

Может быть, заслуживает внимания один эпизод из жизни комнаты 309, поскольку он демонстрирует до какого драматического накала страстей может привести безответственная инициатива, в данной истории – сводничество. Как-то раз я дежурил на вахте у входа в общежитие. Казанские девчонки в поисках жениха частенько звонят на вахту дежурному, договариваются о встрече с ним (или с его другом), а там как бог распорядится. Позвонила и мне одна кандидатка в жены. Несколько оброненных фраз позволили мне сложить впечатление, что голос, хоть и несколько томный, принадлежит человеку вполне интеллигентному и не лишенному интеллекта. Я полагал, что такой метод знакомств по телефону предполагает высокие требования к потенциальному жениху, и свою кандидатуру отвел решительно и бесповоротно, а на себя взял роль посредника. Я деловито поинтересовался, какие кандидатуры её интересуют. Достопочтенная особа на другом конце провода так же по-деловому набросала мне приблизительный портрет своего предполагаемого избранника (рост, цвет волос и их наличие, конечно, и пр.). Врать не хотелось, и я сразу предупредил, что я вряд ли подойду по тактико-техническим характеристикам, а вот у друга моего данные безупречные: и внешние, и внутренние. С этими словами я передал притязательной особе параметры Леши Пономаренко и сразу, чтобы не терять попусту время, назначил им свидание.

После дежурства я "честно" и "объективно" расписал Леше все прелести его будущей невесты. Он принял сие сообщение с большим воодушевлением и энтузиазмом. Никто из обитателей 309-й не мог остаться равнодушным к выдающемуся событию. Лешу готовили всем миром тщательно и придирчиво, а потом ждали молодую пару с огромным нетерпением и любопытством. А дальше, как в песне: "…и вот она пришла: широкая и плоская, как рыба камбала". Ну нет, конечно, не камбала, и хоть и не красавица, но весьма симпатичная. Но куда подевались обещанные мною интеллигентность и интеллект? Наверно, впопыхах маску перепутала: интеллигентную на вульгарную, и смахнула нечаянно последние следы интеллекта со смазливого личика. Я по инерции еще надеялся на чудесное превращение Золушки в Прекрасную Принцессу. Но Фея не прилетела, а до Нового года было еще далеко, и меня прошиб холодный пот: жизнь друга загубил не за понюх табаку. С первыми же фразами несостоявшейся принцессы рухнули последние надежды на чудо. Хоть бы одно полезное качество взяла у камбалы. И ровно туда же бьет эпиграмма И. Брейдо: "Господи, какая красота: вы не просто женщина – мечта. Сохраните образ навсегда… Никогда не раскрывайте рта".

Но Леша держался стоически и лица не потерял. Он проводил свою телефонную любовь до дома, как он надеялся, в первый и последний раз. Но он жестоко просчитался: "девушка по заказу" явилась на следующий же день. Алексей, будучи человеком воспитанным, вежливо сослался на занятость, полагая, что назойливая особа оставит его в покое. Но он опять потерпел фиаско: дама сердца никуда не собиралась уходить. Она по-хозяйски уселась на стул (а чего ей бояться, имея на руках мандат "невесты") и успокоила жениха: "Ничего, милый, я подожду – мне торопиться некуда". Ситуация патовая, но Алексею и здесь не изменили выдержка и галантность. Он отложил неотложные дела и во второй раз пошел провожать свою всё еще невесту, но уже не столь самонадеянно, что, мол, в последний раз. Вернувшись в общагу, он предупредил на вахте, чтобы упрямую деву больше к нему не пропускали.

Но разве можно остановить тайфун? Ну, если нельзя, то надо попробовать спрятаться от него. И мы стали Лешу прятать: сначала в рабочей комнате – находила, потом на кухне – тем более. Тогда Алексей при первых признаках надвигающегося урагана уходил в какую-нибудь другую комнату. Эта немилосердная игра в прятки довела ни в чем не повинную дивчину (разве может быть виновата любовь?) до истерики: обшарив все углы, заглянув под все кровати, переворошив все шкафы, она начинала истошно вопить: "Отдайте мне Лешу, гады! Куда вы его спрятали?!" Мне до слез было жаль девчонку, и я, как мог, успокаивал её и просил у неё прощения, что это я во всем виноват и что разве ей было бы легче, если бы Алексей поступил с ней нечестно, обнадежил её… – и так далее в том же роде. Я говорил с отчаянием и искренно, и она верила мне, но просила еще раз поговорить с Лешей. И я приводил Лешу, и он говорил с ней, как с больной, и опять провожал её до дома. И так до тех пор, пока она наконец не успокоилась, а мы не приобрели уверенность, что она не наложит на себя руки.

Расскажу еще одну историю, не столь драматичную, зато криминальную. Вспомнив про эту историю, я вместе с тем вспомнил, что в нашей 309-й жил одно время еще один замечательный парень Витя Лосев. Он был курсом старше нас (меня – двумя), а как попал в нашу комнату, ей богу не помню. Он был высокий, светлый, с ясными живыми глазами, с выразительными чертами лица, резкий в движениях и очень подвижный, как на шарнирах, и поэтому казался нескладным. Может, потому, что занимался самбо. Как-то вечером мы втроем (третий – сокурсник Виктора Юра Р.) возвращались с почты на улице Ленина. Мы не прошли от почты и тридцати шагов, как на нас, откуда ни возьмись, налетели шустрые ребята и давай бомбардировать, как на боксерском ринге. Как потом выяснилось, это действительно были боксеры, они уже не раз выходили на охоту на мирных обывателей. Самое интересное то, что и я воспринял это побоище как некую игру, как аттракцион, как представление, так как происходило оно на центральной, хорошо освещенной людной улице. Несмотря на несколько пропущенных довольно сильных ударов, мне было весело и забавно наблюдать, как ловко, как в цирке, перелетают боксеры, как через гуттаперчевый снаряд, через Витю Лосева. Молниеносное движение Виктора – и у боксера отрастают крылья, и он превращается в птицу – веселое и очень эффектное зрелище. Потом Витя крикнул: "Бежим!" и мы помчались в общагу.

Не успели мы вспорхнуть на лестницу, общага гудела, как улей: "Наших бьют!!" Огромная толпа разъяренных мужиков, поставив нас, потерпевших, впереди для опознания злодеев, и чтобы мы своими благоприобретенными фонарями освещали дорогу, двинула на улицу Ленина. Не приведи Господь наказать невиновных (ибо виновные давно сидят по своим квартирам и потирают ушибленные места)! – молил я Бога. Неугомонная толпа требовала справедливого возмездия, а мы, как партизаны, все отрицали: "Нет! Не они!" В конце концов прочесав пол-Казани, наши защитники отколотили каких-то хулиганов: стравили накопившееся давление в мозгах и зуд в членах. Тем и успокоились.

Эта история весьма характерна для каистов, которые всю Казань держали в страхе. Об этом даже как-то писала местная газета: «Каисты построились "свиньей" и двинулись на мединститут…» Это была страшная история: каисты ворвались в общежитие мединститута, били и крушили все подряд, выцарапывали медиков из шкафов, из-под кроватей и жестоко избивали. Кажется, не обошлось без жертв, по крайней мере, в больницы увозили десятками, если не больше. Стихия толпы – страшная сила, жуткое дело.

Одно обстоятельство меня сильно расстроило. Пока я скитался, в аэроклубе открылся набор в спортивное самолетное звено. Некоторые ребята с нашего курса воспользовались этой счастливой возможностью, отлетали на самолетах ЯК-18 программу первого года обучения (порядка сорока часов) и стали летчиками-спортсменами. Как я им завидовал! Разумеется, я срочно записался в это спортивное звено. Теоретические занятия вел студент-заочник нашего факультета. В прошлом военный летчик 1-го класса, попавший под грандиозное хрущевское сокращение вооруженных сил. В настоящем пилот-инструктор Казанского аэроклуба и по совместительству летчик-спортсмен 1-го разряда.

А если короче и проще, – наш человек, хоть и чудак. Небольшого роста, коренастый, круглолицый, стриженый под ноль, он всегда имел серьезный вид (имидж). И никогда нельзя было предсказать, что он выкинет в очередной раз: то он расскажет анекдот, то поведает забавную историю, одним из персонажей которой непременно был он сам, то накрошит в тарелку черного хлеба, нальет туда водки и с аппетитом, причмокивая, ест эту похлебку. Он принял наше туристское вероисповедание, с удовольствием ходил в походы и исполнял все положенные обряды и ритуалы, щедро разбавляя их своими чудачествами.

Когда наступила весна и настало время ездить на аэродром в Куркачи и проходить наземную подготовку перед полетами, нас, как гром среди ясного неба, накрыла весть, что все спортивные самолеты ЯК-18 передаются йошкар-олинскому аэроклубу, так как на одном аэродроме винтовые и реактивные Л-29, на которых летали курсанты, базироваться не могут. Так рухнула (как мне казалось) моя последняя надежда стать летчиком.

В нашем каёвском авиаспортклубе начальство поменялось (Симонова М. П. забрали в Жуковский – колыбель и центр русской авиации, а Боря Керопян исчез в неизвестном для меня направлении): начлетом стал Женя Г., и атмосфера стала совершенно иной. Он старательно косил под интеллигента и в напутствие мне крайне интеллигентно сказал: "Уходишь на самолет – обратно не возьму". Так что и на планер путь мне был заказан. Прыгать с парашютом на этом фоне, когда тебе основательно подрезали крылья, не хотелось, хотя я любил этот вид спорта. Я плюнул на все и пошел сплавлять плоты.

Походная жизнь наша протекала, как обычно, по давно установленному расписанию. Походы на Ноябрьские праздники и День Конституции не помню, а вот поход на Новый год оказался памятным. Конец семестра, горячее время. А выходить в поход нужно как можно раньше, чтобы занять место в охотничьей избушке. У меня на 30-е был назначен досрочный экзамен, поэтому я основную группу проводил 29-го и предупредил, чтобы у каждого непременно были лыжи и валенки. Тем не менее лыжи оказались только у Вити Ермакова, а остальные, Валера Филатов, Дамир Сафиуллин, Володя Шулев (остальных не помню) либо не успели взять лыжи в прокате, либо понадеялись, что до избушки, как на День Конституции, будет санная дорога. 30-го мы втроем, я, Людмила Ч. и Валя, невеста Дамира, вышли на станции Шелангер и были крайне удивлены, когда увидели Витю Ермакова и Дамира, на котором лица не было. Витя отвел меня в сторону и в двух словах поведал об их хождениях по мукам.

А если подробнее, то произошло вот что. Выйдя на станции и пройдя поселок, ребята обнаружили, что дорога, по которой 5 декабря можно было идти без лыж, занесена снегом. Дорогу пробивать пришлось Дамиру, так как он был в высоких летных (мехом внутрь) унтах с застегивающимися голенищами. Остальные вообще были в ботинках. Витя Ермаков взял у Дамира рюкзак, поскольку был на лыжах, и с двумя рюкзаками пошел впереди, за ним Дамир, а за Дамиром след в след остальные. Ползли они медленно и очень долго, часто отдыхали. Уже начинал брезжить поздний зимний рассвет, а избушки все нет и нет. Устали и физически, и морально. И тут они совершили роковую ошибку, а именно: выпили водки, которая подействовала на каждого по-разному: кто-то дико смеялся, кто-то впал в уныние. Но общим было одно: водка расслабила всех и парализовала волю. Не было желания никуда идти, и страшно хотелось спать. А мороз был градусов 10 – 15 – вполне достаточно, чтобы не проснуться. Особенно трудно было Дамиру, ведь он пробивал дорогу.

В таких критических ситуациях важно, чтобы хотя бы один человек сохранял трезвую голову и четко отдавал себе отчет, чем чревата подобная ситуация. Этим человеком оказался Виктор. Можно себе представить, чего стоило ему постоянно тормошить и принуждать к движению расслабленных людей. И все же Вите пришлось сбегать в избу, где, слава Богу, находилась группа заводских ребят во главе с замечательным парнем Сережей Лебедевым. Серега, недолго думая, мобилизовал ребят, они схватили лыжи и побежали на выручку залегшим в снегах бедолагам.

Когда я услышал эту душещипательную историю, то сильно расстроился, что не был с ребятами и не испытал острых ощущений. Дамиру нездоровилось, и они с невестой Валей решили вернуться в Казань. У Людмилы Ч. не было лыж, и Витя хотел отправить её обратно – не представляю, как бы он мог это сделать. Поэтому я отдал свои лыжи Людмиле, переложил в Витин рюкзак свои вещи, оставил себе буханку хлеба, спички, пачку сигарет и топор и, признаюсь, не без волнения и тревоги встал на пробитую Дамиром тропу.

Сначала я шел довольно бодро, вытаскивая из глубокой лунки и поднимая чуть ли не до подбородка ногу, загоняя её в следующую лунку и стараясь держать равновесие, будто выполнял физическое упражнение. Но ведь идти нужно было не 200 м и даже не 2 км, а больше 20 километров. Вот что пишет по этому поводу в рассказе "По снегу" Варлам Шаламов: "Если идти по пути первого след в след, будет заметная, но едва проходимая узкая тропка, стежка, а не дорога – ямы, по которым пробираться труднее, чем по целине". Может быть, действительно, по целине было бы легче идти, нежели след в след, но мы этого тогда не знали.

Довольно скоро, появилась ломота в ногах, доходящая до острой боли. Но постепенно боль прошла, наверно, появилось второе дыхание, то есть как бы привыкание. Стал смотреть по сторонам и, напрягая слух, вслушиваться в ночь. Ночь была темная: едва просматривались силуэты деревьев вдоль просеки. Иногда приходилось проходить под ветвями сосен. В голову полезли всякие непотребные мысли и наваждения: то, казалось, с ветки бросится на шею рысь, то нападут волки, а ты, привязанный к цепочке следов, даже защититься толком не сможешь. И всё это в совокупности так сильно давило на психику, что было какое-то состояние тоски и безысходности, бестолковой бесконечности, угнетала монотонность. Потом стала наваливаться своеобразная усталость, не столько физическая, сколько моральная: ноги не болели, а стали какими-то ватными, плохо управляемыми, и нужны были постоянные волевые усилия, чтобы совершать привычные движения.

Давали о себе знать и постоянные недосыпания в конце семестра (я сдал три экзамена досрочно): каким-то тяжелым прессом наваливался сон, и, пожалуй, это было самое главное психическое воздействие на организм. К тому же до одури хотелось курить. Я мог бы покурить на ходу, но понимал, что курево на голодный желудок в такой ситуации отнимет остатки воли. Держа всё это в голове, я долго не решался сделать привал, боялся, что не смогу встать. Тем не менее я также понимал, что нужно подкрепить силы краюхой хлеба и хоть немного отдохнуть. Наконец я решил сделать привал, бубня как заклинание: поесть, покурить, встать и идти, поесть, покурить, встать и идти.

Я, как мог, взбодрил себя, сошел с Дамировой тропы и, сняв рюкзак и прислонившись спиной к толстой сосне, с невиданным дотоле наслаждением сполз по ней в рыхлый снег. Достав из рюкзака буханку хлеба и отломив краюху, я стал медленно и сосредоточенно жевать, выразительно и артикулированно двигая челюстями. От усталости есть совершенно не хотелось, зато сильно хотелось спать. Чтобы не заснуть, я еще шире открывал рот, вертел головой, двигал руками, вроде бы даже кусал кисти рук. Не знаю, сколько я жевал, кажется, заставил себя съесть полбуханки, при этом старался постоянно контролировать себя. Когда хлеб уже совсем отказывался проникать в мою утробу, я достал сигарету и закурил. И стало так хорошо, тепло и комфортно, что сидел бы здесь под сосной целую вечность. И никуда не хотелось идти, и не было сил подняться. Положение усугублялось тем, что погода стала значительно мягче, чем в предыдущую ночь: мороз 3 – 5о; крепкий морозец хотя бы взбодрил.

И вот где-то на грани сна началась балансировка сознания: то накатит сон очередной волной, то встряхнешь головой и твердишь себе: встать и идти, то снова провалишься в яму, то вдруг опять вынырнешь из небытия. Не могу сказать, сколько раз качнулся маятник туда-сюда, но остатками сознания я с радостью обнаружил себя ковыляющим по Дамировым стопам. Нет, сказал я себе, в таком полусонном состоянии далеко не уйдешь и громко запел песню Александра Городницкого: “Укрыта льдом зеленая вода, летят на юг перекликаясь птицы…” Сон постепенно прошел. Радовало также то, что ноги слушались лучше, чем до привала. Судя по времени, шел я довольно долго, и ноги снова стали ватными, я совсем перестал их ощущать. Силуэты деревьев стали резче, и я догадался, что начало светать. Это меня как-то взбодрило, и я решил еще раз подкрепиться и немного отдохнуть.

Я опять сел в снег, кажется, прямо на тропе, и стал жевать хлеб, едва двигая челюстями. Я чувствовал, что избушка уже недалеко, и как только подумал об избушке, перед глазами поплыли благостные картины: я сижу в избушке за столом, в печке весело горят дрова, кругом родные лица ребят… Клянусь, я это всё видел совершенно явственно и отчетливо. И вдруг сквозь эту грезу в довольно еще густых сумерках я увидел как бы мираж, что кто-то очень размытый стоит впереди… нет, вроде перемещается… идет ко мне. Я не успел еще ничего осмыслить, когда понял, что это Витька. Явление Ермакова Коху было настолько нереально, что я с глупой улыбкой протянул ему остаток буханки и спросил: "Хочешь хлеба?" И что вы думаете: вместо благодарности, сей почтенный муж ни за понюх табаку обругал меня последними словами. Говорил потом, что приводил меня в чувство.

На самом деле было всё не так уж и просто. Сначала я долго не мог встать, потом еще дольше не мог надеть лыжи, которые Витька принес с собой, затем долго не мог приноровиться к ним, как будто никогда на них не стоял: ноги по привычке, без моего ведома, совершали возвратно-поступательные движения до подбородка и обратно, я постоянно падал, как пьяный. Короче, пришлось заново учиться ходить. Но теперь я твердо знал, что несмотря ни на что, когда-нибудь мы всё равно добредем до избушки, и радость уже не покидала меня. Так оно и вышло: вожделенная избушка появилась довольно скоро и совершенно неожиданно.

Описать нахлынувшее на меня счастье, когда я оказался за столом в кругу друзей, а в печке весело горел огонь, я не в состоянии, нет таких слов в русском языке, а в других и подавно. Но ведь именно эту картину я видел, когда сидел на тропе и жевал хлеб, – скажите, разве так бывает? Я познакомился с Сережей Лебедевым и с его ребятами и девчатами, и с этого знакомства началась наша дружба и наши совместные походы и мирные посиделки в комнате № 309. Мне налили полную кружку водки, я не торопясь, с чувством выпил её и вырубился мертвым сном.

Когда я вечером проснулся, новогодний стол был накрыт, рядом стояла наряженная елка, в печи потрескивали дрова, кругом сияли лица ребят, а это сулило большой и веселый праздник.

Через пару дней я отправил ребят на поезд, а сам остался – как бы это точнее сказать – вкусить состояние отшельника, затерянного среди дикой природы, и изложить все накопившиеся чувства и эмоции в Бортовом журнале этой избушки. Такова была туристская традиция. Ушел я на час позже ребят, а на станцию пришел раньше, так как пошел по более короткой дороге; к тому же на лыжах я любил ходить быстро. Ребята были весьма удивлены: как это мне удалось пройти мимо них незамеченным. Но интригу я раскрывать не стал.

У нас еще не закончилась сессия, как стали съезжаться заочники. К нам, в 309-ю, подселили старшего лейтенанта военно-морской авиации Сашу Артемова. Действующий офицер, он служил техником по обслуживанию самолетов дальней авиации где-то на Черном море. Светловолосый, кудрявый, с живыми подвижными глазами, общительный и оптимистично настроенный, бодрый и подтянутый, он и других заражал военной выправкой и боевым настроем: работать так работать, гулять так гулять. Нам очень нравилась его военно-морская черного цвета летная форма, и мы все перефотографировались в ней. Мы крепко подружились, и в дальнейшем Саша останавливался только в нашей комнате. Каждый раз он привозил канистру спирта (я спирт полюбил на севере, где он продавался в любом продуктовом магазине по цене шесть рублей две копейки бутылка), и мы устраивали веселые праздники.