Сказание о Любви

Олег Кох

Сказание о Любви

«Отвращение к животному инстинкту воспитывалось веками в сотнях поколений, оно унаследовано мною с кровью и составляет часть моего существа, и если я теперь поэтизирую любовь, то не так же это естественно и необходимо в наше время, как то, что мои ушные раковины неподвижны и что я не покрыт шерстью».

А. П. Чехов

Эта книга должна была быть написана, не могла не появиться. Ведь ее автор – пример того, какой разнообразной и наполненной может быть наша жизнь, если она освящена любовью – любовью к родному дому, к своей семье, к природе, к музыке, к профессии, к миру в целом.

Книга о странах и странствиях, явлениях и событиях, людях и судьбах. Книга откровенная, честная, книга-исповедь. Написана ярко, заразительно, легко. Сразу вслед за автором хочется увидеть степи и сопки Казахстана; уйти с головой в бесшабашную студенческую жизнь; затеряться в дебрях марийской тайги с ее колдовскими озерами и строптивыми реками; посидеть у костра в кругу друзей и под звон гитарных струн обнаружить, как живо откликаются собственные струны на проникновенные слова и мелодии простых туристских песен; пожить вольной жизнью отшельника на камских просторах; ощутить захватывающую романтику полета на планере и свист ветра в свободном падении до раскрытия парашюта; окунуться в штормовую стихию бушующего предзимнего Каспия. И много еще чего можно увидеть, прочувствовать и пережить вместе с автором… или независимо от него.

Автор обладает хорошим чувством юмора, может найти комическое даже в ситуациях, довольно драматических. Много ярких метафор, сравнений, экспрессии. Достоинством автора является умение описывать события и явления, а также людские характеры объемно, всесторонне. Очень ярко, образно изображается пейзаж, особенно это проявляется в описании путешествий, походов, деревни. В воспроизведении событий четко прослеживаются логические связи, причинно-следственные отношения.

Это искреннее, доверительное и увлекательное повествование, диалог с читателем, в котором собраны многолетний опыт, мысли, знания, утраты и приобретения.

Светлана Левенштейн

О. Г. Кох, 2023

Ориентировки и реверансы

1. Все неподписанные эпиграфы и стихотворные тексты – мои.

2. На все приведенные в тексте стихотворения (отрывки, цитаты из них) мною сочинены мелодии; никакой специальной подборки стихов я не делал – они звучали во мне по ходу написания того или иного эпизода, что называется, подворачивались под руку.

3. В тексте книги, за редким исключением, курсив – мой.

4. В одном из писем Валера Марушев (мой одноклассник) окрестил настоящие записки сказанием о любви, и я не задумываясь вынес летучую мысль друга в название книги: "Сказание о Любви!"

5. Неоценимую помощь в корректировании и редактировании текста книги оказали мои друзья Светлана и Олег Левенштейны. Кроме того, они сделали ряд ценных указаний по содержанию и стилистике изложения.

6. Добровольно взяла на себя миссию по форматированию и верстке книги мой давний друг по туристскому братству Галина Михайлова.

7. Галине-дизайнеру: «Едва взметнула Фея вежды – и книга, полная надежды, оделась в дивные одежды. Прикрыла длинные ресницы, взмахнула белою десницей – и книга вспыхнула жар-птицей».

8. На протяжении всей марафонной дистанции длиною в два года я ощущал свежее дыхание, трезвый взгляд и горячий стук сердец моих многочисленных друзей, детей и родственников, разбросанных по городам и весям (Караганда, Казань, Москва, Йошкар-Ола, Луганск, Н. Новгород, Кишинев, Чебоксары, США, Германия). Без их поддержки книга вряд ли могла бы состояться.

Олег Кох

Мне не пройти бы замысловатой,

кочковатой дороги длиною в жизнь так дерзко,

с блуждающей улыбкой по устам,

предпочитая смех слезам,

кабы дорогу эту не освещала

благодатная Звезда, имя которой – Любовь.

Ей и посвящаю я эти записки.

Тебе, тебе одной, ушедшей в мир иной,

но не померкшей для меня и не остывшей,

улыбкою и невечерним светом путь мой озарившей,

трактат я посвящаю свой.

24. 04. 2020

Олег Кох. 1990

Я не умру, я улечу на небо.

Молитвою твоей я крылья обрету.

(Автоэпитафия)

Любовь Кох. 1990

Предисловие

Порою в выси горние мечтами улетая,

где гимны ангелы поют в преддверьях рая,

не забывай, что плоть твою и дух ЗЕМЛЯ питает.

И как бы высоко тебя ни уносили грёзы,

УДЕЛ твой на ЗЕМЛЕ, где стоны, громы, грозы.

P. S. "А также ДУРЬ и БЛАЖЬ", – сказал Господь сквозь слезы.

В январе 1968 года меня отчислили из института. Едва осознав непривычное и незнакомое мне дотоле состояние свободы от каких бы то ни было обязательств, распушил я помятые, взъерошенные крылышки, словно побывал в когтях у ястреба, и в означенном полувменяемом состоянии отправился с друзьями по несчастью в верховья Камы созерцать туманы и обонять запахи тайги. "Товаришчь, мы едем далеко, подальше от нашей земли…"

Неожиданно мы попали в необычные миры, как на другую планету. Миры эти были разные, как правило, контрастные, а иногда и полярные. Но каждый был по-своему жив, ярок и красочен. Я смотрел на эти миры широко распахнутыми очами, воспринимал всеми нервными окончаниями и впитывал всеми фибрами души. Каждый день открывал что-то новое и давал обильную пищу для размышлений и переживаний. Особенно тронула меня и потрясла полная драматизма судьба одного человека. Я испытывал острую потребность записать увиденное и пережитое и, главное, рассказать об этом человеке по горячим следам.

Время шло, следы остывали, их размывало дождем и заносило снегом, но лист бумаги оставался пустым, а перо нетронутым. Однако оставалась и надежда и ждала своего часа. И вот через полсотни лет час этот пробил. За это время в моей жизни произошло немало других событий и связанных с ними переживаний, а вместе с ними и новые побудительные причины взяться за перо.

И, пожалуй, самое существенное: надо ж в конце концов и в себе разобраться. Посмотришь иной раз "с холодным вниманьем" на себя в зеркало – и оторопь берет: что это за тип на тебя таращится?! Как ни крути, но вольно или невольно рядишься в чужие одежды (и не какие-нибудь, а непременно белые подавай!), напяливаешь чужие маски, а с иными так свыкаешься, что и сам не разберешь, где ж ты настоящий? И вопрошаешь испуганно зазеркалье: "Кто ты, друг незваный мой?"

Но порой нахлынет пронзительное чувство, сродни сожалению о потерянном рае и ностальгии о покинутой родине, и из утробы твоей вырвется вопль: "Ну хватит врать! Надо ж когда-нибудь побыть и самим собой!" Отсюда и основная тональность записок: искренность и исповедальность. Но даже при такой внутренней установке есть вещи, о которых по разным причинам невозможно сказать открыто: ни по форме, ни по содержанию. Их даже священнику на исповеди нельзя произнести, ибо это будет уже граничить с цинизмом. Надеюсь, что это вынужденное укрывательство некоторых фактов не исказит основной тональности и не сделает песнь мою фальшивой. Засим, с Божьей помощью, и приступим.

Когда влечет неотвратимо

пространство белого листа,

суть этих помыслов проста:

невидимое сделать зримым.

Пусть жизни след и отпечатки,

эмоций жар и мыслей лёд

бумага до конца вберет,

но сохранит лишь суть в остатке.

Пиши, чудак, смеясь и плача, –

вдруг тихо зазвенит одна

тобой задетая струна…

И, значит, – выпала удача.

*(И. Брейдо)

*Брейдо Иосиф Вульфович (1947 – 2021) – мой одноклассник; поэт, д. т. н., профессор – О. Кох

Часть 1. Ликбез

Глава 1. До школы

В печурке пламя мечется –

мерцает свет в землянке.

Буран в оконце бесится.

Спит Мурка на лежанке.

Появился я на свет Божий 1. 08. 1947 в райцентре Вишневка Акмолинской области Казахской ССР. Мама говорила, что родился я в рубашке и что это на счастье. До меня была сестра Люся, 1946 г. р., умерла вскоре после рождения от простуды. Папа, Кох Генрих Генрихович (все звали его Андрей Андреевич – до некоторых пор я не знал папиного настоящего имени), 1922 г. р., вместе с мамой, Могилиной Анастасией Петровной, 1920 г. р., работали в Вишневской средней школе. В 1950 году мы перебрались в с. Волгодоновка Вишневского района (в 30-ти км от Вишневки), где жили все папины родичи: мама (моя бабушка) – Мария Михайловна Нордгеймер (это фамилия ее второго мужа, но все звали ее баба Кохша, девичья же фамилия её – Ковске); брат – Кох Отто Генрихович (русский вариант – Антон Андреевич), 1925 г. р.; сестра – Поль Фрида Генриховна, 1928 г. р., и младший брат по матери Нордгеймер Рейнгольд, 1935 г. р. (отчество его немецкое не знаю, русский вариант его имени Роман Лукьянович); он, слава Богу, еще жив.

До войны папины родичи жили в селе Драйлинде (переводится как "три липы") Ворошиловградской области (ныне Луганская). Папа рассказывал, что дядья его в Гражданскую войну были лихие красные командиры. Один из них был даже награжден красными революционными шароварами, которые иногда по праздникам надевал. Папин отец – Кох Генрих Карлович – был учителем. Дома родичей стояли рядом, а сад был общим. Летом в саду стоял большой стол, за которым собиралось до тридцати человек. Когда папины родители разошлись, дед мой взял папу с собой, а брат и сестра папины остались с бабушкой. В 36-м деда забрали органы НКВД и, как “врага народа”, расстреляли. Но семья узнала об этом только в 60-х годах. Отец вернулся к матери в Драйлинде. Затем поступил в Запорожское педучилище и накануне войны окончил его. Будучи студентом, занимался легкой атлетикой, стрельбой из стрелкового оружия (получил нагрудный знак "Ворошиловский стрелок"), парашютным спортом, играл в оркестре на трубе. Родичи со стороны деда приехали в Россию в середине 19 века, а со стороны бабушки – в 1904 году. На момент начала войны бабушка имела немецкое подданство и могла попросить убежища в Германии, но не воспользовалась этой возможностью.

Мама родилась в с. Петровка Царицынской губернии (Волгоградская область). Отец её – Петр Григорьевич Могила (тезка и однофамилец митрополита Киевского и известного богослова Петра Могилы) – жил со своим братом Михаилом в родовом селе Петровка и имел крепкое хозяйство. Петр был глубоко верующим и набожным человеком, а про Михаила бабушка моя говорила, что он "бегал то от красных, то от белых". Мать – Анна Ивановна (девичья фамилия Чернуцкая) – имела польские корни. Кроме моей мамы, в семье были и другие дети – всего десять душ. Некоторые умерли во время Великого голода в 20-е годы, другие были отданы в жертву прожорливому Молоху во время раскулачивания. Остались три младшие сестры: Вера, Катя и Юля. Когда маме и её сестрам выдавали документы, то фамилию изменили, записав их как "Могилины", то есть дети "Могилы".

В 29 году семья моего деда была раскулачена и сослана в Казахстан. Дед угодил в Карлаг (Карагандинский лагерь) на рудники, а бабушка с детишками мал мала меньше – в с. Красное Озеро Осакаровского района Карагандинской области. Были рядом и ничего не знали друг о друге в течение нескольких лет. И только случайно нашлись.

Мама говорила, что эти годы, без главы семейства, были особенно тяжелыми: холодными и голодными. Раскулаченные жили в большом промерзшем бараке. Им привозили мерзлую картошку и сгружали в кучу, за ней выстраивалась длинная очередь.

Бабушка моя, несмотря ни на что, стала активной колхозницей и одно время была даже председателем колхоза (ирония судьбы, не правда ли?). Она была грамотной, а это в то время многого стоило. Деду каким-то образом удалось освободиться (помог комендант, который с пониманием отнесся к бабушке и её детям), и семья воссоединилась. После этого жить стало легче. Но в 43-м деда арестовали второй раз по доносу. Через того же коменданта деду удалось переправить письмо семье, которое передаю слово в слово: "Дорогая супруга, дорогие деточки! Я ни в чем не виноват. Я сам подписал себе смертный приговор. Всякая власть от Бога. Никому ничего не говорите". Только в конце 80-х пришло известие о том, что он умер в Карлаге вскоре после ареста и в настоящее время посмертно реабилитирован. Ну что тут можно сказать: спасибо Партии Родной!

Когда фейерверки гремят над страною девятого мая,

то сверху дождь сыплет, слезою небесною прах омывая

пропавших без вести, сожженных, истлевших, разорванных в клочья,

лежащих во рвах и в лесах, приходивших во сне к своим ночью.

Но, может быть, это не дождь из небесных запасов бездонных,

а горькие реки, потоки слез женских, земных и соленых,

по деточкам милым, мужьям, по родителям, сестрам и братьям?!

По каждому, кто не вернулся, покинув родные объятья,

упала слезинка, – и вот с неба льются потоки сплошные…

Но так же пылят по проселкам планеты колонны стальные.

(И. Брейдо)

Я, бабушка, мама и Люба в Волгодоновке. Март 1972 г.

После войны судьба разбросала сестер. Мама осталась в Казахстане и после школы стала работать учительницей в Вишневской средней школе (Вишневка в 50 км от Осакаровки). Сестры вышли замуж за участников войны и уехали: две на Украину, одна в Ленинград. А бабушка стала курсировать между дочками, но дольше всего задерживалась в Ленинграде. В семьдесят лет умудрилась спрыгнуть с поезда на ходу, так как он, видите ли, не остановился на нужной ей станции, а она везла мне целый мешок моих любимых ленинградских сухарей. Всегда хотела быть в курсе событий и читала газеты. Любила шутить и сама понимала и принимала шутки: я подтрунивал над ней иногда. Она дождалась правнучки, моей старшей дочки, и умерла вечером 31 декабря 1972 года в солидном возрасте, в здравом теле и здравом уме. Перед дальней "дорогой" попросила пельменей, с аппетитом поела и с легким сердцем отправилась в мир иной. Славная была бабуся. Пусть земля ей будет пухом.

В Волгодоновке мы поселились в полуземлянке, которую пристроили на скорую руку к бабушкиной мазанке. Тогда все жили в таких мазанках. Сооружали их из самана. Это большие кирпичи из глины, песка и соломы, которые делали сами сельчане на саманном озере в полутора километрах от села. На стены клали одну или две списанные железнодорожные шпалы, на шпалы укладывались плетни, на них насыпался сначала шлак, потом земля, и – крыша готова. Стены и крыша несколько раз обмазывались глиной.

Ты помнишь, мама, старый дом,

в котором мы когда-то жили,

построенный в саманном стиле?

Он первым был моим дворцом…

(И. Брейдо)

По такой же примерно технологии была построена и наша землянка, только она была врыта наполовину в землю, а стены были выложены из дерна, который нарезали из земли лопатами. Полы, правда, у нас были деревянные, у остальных сельчан, насколько я помню, – земляные и тоже обмазывались глиной. Помазать земляной пол глиной, все равно что покрасить деревянный, только дешевле. Бабушкина мазанка в сравнении с нашей землянкой была просто светлицей, большой и просторной (так и будем ее в дальнейшем называть – "светлица"). Соединялись землянка и светлица сенцами, третья дверь из которых вела в пригон – убежище для скота.

Дверь в наше жилище располагалась непосредственно справа от входа в сенцы. За дверью – лестница в четыре ступени, по которой мы спускались в маленькую узкую кухоньку с крошечным оконцем под потолком. Направо – дверь в спальню, за дверью – плита, слева от плиты – кухонный стол, он же и трапезный. В положенные дни на кухне, сразу за входной лестницей, устанавливалось корыто и поочередно совершалось купание всех членов семьи. В спальне (она же и зал, и гостиная, и рабочий кабинет) справа у окна стоял стол, его справа же подпирал массивный сундук, который по совместительству служил мне кроватью. Завершал этот ряд у оконной стены огромный цветок с экзотическим названием "фикус". На Новый год на него навешивались игрушки, и он чудесным образом превращался в новогоднюю елку. Фикус и сундук иногда менялись местами. У противоположной стены прямо на "берегу" живописного озера с лебедями (плод вдохновения одного из бродячих художников; подобные творения, с вариациями, красовались тогда в каждом доме) располагалась родительская кровать, а к изголовью ее, вдоль левой стены, примыкала сооруженная папой спальная лежанка для сестер.

Напротив двери в спальню стоял комод, а над ним во весь натуральный рост висел портрет Сталина с трубкой в зубах, на который, как мне кажется, я обратил внимание только в день его смерти, по крайней мере, долго и вдумчиво смотрел на него: был человек и вдруг – нет его… а на портрете – вот он, стоит как ни в чем не бывало. Я это помню. Картину интерьера завершал единственный в то замечательное время источник информации (тем и замечательно было время, что источник информации был единственным) – черная тарелка над окном, из которой много чего можно было услышать, в том числе – чарующие звуки классической музыки.

Снаружи окно, единственный поставщик света в наше скромное жилище, опиралось на глинобитную завалинку – используемый в Средней Азии вариант скамейки для отдыха. Я не помню, чтобы на этой завалинке отдыхал кто-то из двуногих. Но свято место пусто не бывает, и однажды ранней весной, когда не все еще лужайки просохли и даже снег еще не весь растаял, я, вбегая в сенцы с улицы, заметил на завалинке свернувшуюся клубком и греющуюся на солнышке серую среднеазиатскую гадюку. Хоть раз наша завалинка использована была по назначению.

В другой раз волнительное свидание с представительницей этого отряда пресмыкающихся произошло жарким летом при еще более критических обстоятельствах и в более критическом, хотя и в достаточной мере невинном месте, а именно: рядом с очком дощатой уборной. Очевидно, бедное животное нашло самое прохладное, продуваемое сквозняком место и ничего плохого не замышляло. Надо ли говорить, что я выскочил из уборной как ошпаренный.

Мне еще не раз приходилось встречаться с подобными потенциально опасными для человека существами, правда, не в столь критических ситуациях, но каждый раз я испытывал мистический страх перед ними, как перед пришельцами из других миров, обладающими сверхчеловеческой мудростью и силой.

Разумеется, мне и на ум не приходил библейский завет поражать змея в голову. Но ведь и он, слава тебе Господи, по сию пору не жалил меня в пятку.

На Волге, в деревне Новое Кушниково, где мы живем уже 24-й год, рядом с нами живут черные гадюки, в буквальном смысле рядом. Их можно встретить на огороде, в саду, на тропинке, рядом с баней. Причем змея, видя, что ты идешь, не поспешит уступить дорогу, а может и вообще не сойти с неё. Поэтому жители деревни стараются выкашивать траву не только на своем участке, но и на улице и проделывают эту трудоемкую работу 3 – 4 раза за сезон: периодически то здесь, то там слышится визг электро- и бензокос. Раньше косили ручными косами – поди помаши полгектара вручную. Но несмотря на меры предосторожности, не было, пожалуй, сезона, чтобы гадюка кого-нибудь не ужалила, если не в нашей деревне, то в соседней. К несчастью, были и смертельные случаи.

А были и курьезные. Как-то раз житель нашего села Миша, по прозвищу Колдун (лично я никаких качеств, оправдывающих эту кличку, за ним не замечал, зато знал много других, не менее выдающихся), в чрезвычайно веселом настроении (а каким может быть настроение у позитивного человека после "литры выпитой"?) поймал в лесу гадюку и, приняв ее за ужа, решил провести над ней научный эксперимент, а именно: пытался погасить о ее нос сигарету и таким образом убедиться, действительно ли змеи относятся к разряду хладнокровных. А эта дура, будучи не в курсе его высоких целей и благих намерений, возьми и цапни его за палец, чем сорвала уникальный научный эксперимент, а отчаянного зоолога-экспериментатора уложила в больницу. Недаром сказано: наука требует жертв, тем более когда подопытные экспонаты ведут себя так, мягко говоря, не по-научному. Надо сказать, что Миша вообще был пытливым и любознательным человеком, любил природу и домашних животных, меткое слово и всякие небылицы, афоризмы и песни Высоцкого – одним словом, романтик. Вы спросите: а почему тогда – колдун? Что вам на это ответить? Ну не было в лексиконе односельчан слова "романтик". На Руси испокон веков повелось: чуть – необычный человек, не похожий на других, так сразу и колдун. Ладно хоть не сжигали на костре. А в других культурах колдунов полагалось сжигать, от греха подальше. Кто его знает: колдун он или не колдун? – на нем ведь не написано. А так: сожгли – и спи спокойно. Так что Мише еще сильно повезло.

В Мишиной коллекции есть еще один не менее драматичный, а может быть, даже и мистический и поэтому заслуживающий особого внимания случай. Он сам мне рассказывал. Такой уж он непростой человек – одним словом, романтик. Он шел по лесу домой с грибным коробом за спиной, как всегда, в веселом расположении духа – наверно, грибов много набрал, – что-то безмятежно напевая. Вдруг о дюралевый короб что-то – бац! Миша оглянулся и видит: на него ощерилась черная гадюка и… шипит… Но действий никаких не предпринимает. Странно, думает Миша: агрессия есть, а действий нет? Ладно, думает, пойду потихоньку своей дорогой. Ну и пошел, с Божьей помощью… Через некоторое время опять – бац! Мишу охватил, скажем прямо, мистический ужас, и он бросился бежать, осеняя себя крестным знамением. Он бежит, а она, бестия, за ним… Так и гнала до самой деревни.

Ох, как не хотел бы я оказаться на Мишином месте! Что вы, православные, на это скажете? Нечистая сила, да и только! Каково же было удивление нашего бедолаги, когда он обнаружил в коробе среди грибов мирно отдыхающую маленькую черную змейку. Видно, она прыгнула с ветки дерева в мимо плывущий короб, соблазненная неотразимым грибным ароматом. На этот раз происшедший помимо Мишиных воли и желания научный эксперимент и состоявшиеся благодаря этому эксперименту научные открытия вполне удались. Вы полагаете, открытие состоит в том, что змейка смогла прыгнуть в короб? Ничуть не бывало! Миша об этом прекрасно знал. Но то счастливое обстоятельство, что змеи, как и человеки, обожают грибы, явилось для Миши приятной неожиданностью и поэтому, конечно, стало настоящим открытием. Даже такие маленькие змейки любят грибы, с умилением думал Миша. Но еще большей отрадой для Миши было узнать, как самоотверженно бросаются змеи спасать своих деток, заранее зная, что отчаянные порывы их обречены на неудачу, а часто кончаются и гибелью: ведь они вступили в единоборство с самим Царем Природы. Но на этот раз все обошлось. И для Миши тоже.

Что это мы все про других, как будто нам самим рассказать нечего. На нашем участке сначала змей не было, потому что с нами жили ежики, а змеи с ежами, как известно, не уживаются. Но года два-три тому назад ежики почему-то ушли, и мы не раз видели заменивших их антиподов то в одном месте нашего участка, то в другом. Говорить даже не хочется.

Давайте лучше о ежиках. Они жили под деревянной будкой туалета. Днем спали, а вечером, в сумерках, выходили на охоту, и мы их встречали иногда на участке. Взаимоотношения у них с нами были, говоря скромно, нейтральные: мол, у нас своя жизнь, а у вас своя – никаких сантиментов с их стороны. Иногда они все же снисходили к нам и подходили к крыльцу – чаще всего малыши, – но, увы, не из высших побуждений, а справляя свои меркантильные интересы: а вдруг им что-нибудь вкусненькое да и перепадет. И мы, тронутые до глубин, спешили им что-то приготовить: то молочко, а то и кашку с молочком. Жалко, что ушли… Жалко даже и не из-за змей. Забавные они какие-то, ежики: смешно так сворачиваются в колючие шарики. Это они думают, что колючие. А на самом деле – никакие не колючие, и сворачиваться совсем не обязательно: никто их колючек не боится.

Кстати, не со всеми змеями ежики не уживаются. С некоторыми очень даже уживаются. Одно время у нас жили и ежи, и ужи. Звучит? Но общее у них – не только звучание их имен, но и вкусовые пристрастия: и те и другие любят, например, молоко. И еще, если хорошенько поискать, можно кое-что найти, но мы этим заниматься не будем. Достаточно того, что мы это наверняка знаем. Мы обнаружили также и то, что ужи совсем не такие напыщенные индивидуалисты, как ежи. Один уж жил у нас в сенцах за газовой плитой. Мы так думаем потому, что однажды встретили его среди бела дня прямо на пороге. Он как ни в чем не бывало прополз мимо и даже хвостиком не помахал. Хотя бы из вежливости или, скажем, для приличия. Такие вот невоспитанные бывают ужи. Но мы все равно налили ему молока.