Былины Окоротья

Врасопряха выразительно приподняла брови, и воевода почувствовал, что краснеет.

– Нет. Может быть. Не знаю. Вы все время вместе и… черт, у меня от него холод по спине бежит. Какой-то он… неправильный, что ли.

Кудесница перестала веселиться. Глянула на Всеволода пристально сквозь густые длинные ресницы, но воевода поспешил отвести глаза. Не хотел смотреть в меняющие цвет очи морокуньи.

– Правильно делаешь, что боишься, воевода, – посерьезнев, тихо сказала Врасопряха, – но там, куда мы идем, он может мне понадобиться. Ведь станется, что то, с чем мы столкнемся, будет пострашнее Ксыра. К тому же, пока я рядом, он вам не опасен.

– Но ведь…

– Полно об этом, – категорично пресекла дальнейшие расспросы ведьма. – Где-то здесь я видела родник. Пойду умоюсь, ведь ты сам сказал: путь предстоит неблизкий.

С этими словами женщина развернулась и не оглядываясь пошла прочь. Ксыр в этот раз не сразу поспешил за своей хозяйкой. Подняв голову, он перехватил взгляд воеводы и, не отрываясь от него, легко, одним движением смял бабочку в ладони.

Всеволод вздрогнул. В глазах парня, убившего насекомое, не отразилось ничего. Никакой мысли или чувства, только пустота. Два светло-голубых омута, ведущих в никуда, походили на чешуйки снулой рыбы. Блеклые и неподвижные, они казались мертвыми.

Как и предсказывала морокунья, через неполные четыре часа отряд вышел к Камаринской Веже. Точнее сказать, к ее руинам. Останец старой сторожевой башни возвышался на самом высоком холме в округе. У подножия взгорка бил студеный ключ. Неподалеку раскинулся березовый околок. Реденькие деревья, шелестя листвой, манили обещанием отдыха в тени. Лучшего места для привала нельзя было и представить. Но чем ближе к башне подходила дружина, тем тише становились люди. К холму отряд приблизился уже в полном молчании. Подняв руку, Всеволод приказал остановиться. Обернулся. Его воины, стянув шлемы, глядели на вершину шеломяня, кое-кто шептал молитвы. Простояв так несколько ударов сердца, гриди потянулись к ручью напиться и наполнить опустевшие за день фляги. Лишь Видогост и Пантелей направились к нему. В руках один из десятников нес длинный обвязанный бечевкой сверток. Лицо зубоскала Пантелея на этот раз было непривычно серьезным. Бережно приняв завернутую в холстину вещь, Всеволод поискал взглядом молодого княжича и, махнув рукой, подозвал его к себе.

– Пойдем, Петр, поднимемся туда. – Всеволод указал на остов башни. – Тебе нужно это видеть.

– Это обязательно? Я хотел Ставраса напоить, почто нам лезть в такую кручу?

– Потому как я сказал. И потому как кое-что тебе понять сегодня нужно будет. Идем.

– Вы не против, если я присоединюсь? – спросила Врасопряха, подходя к ним и отжимая смоченную в ручье косу. Здесь, на открытой солнцу поляне, вдали от тени, было жарко.

– Нет, не против. Вот только он, – Всеволод кивком указал на Ксыра, – пусть останется здесь. Нечего ему там делать.

Кудесница обернулась и что-то быстро сказала парню на незнакомом воеводе языке. Слова, произнесенные тихим властным голосом, прозвучали странно, словно лай, но Ксыр их, очевидно, понял. Молодец послушно опустился на землю прямо там, где стоял. Всеволоду показалось, что камни его ожерелья на мгновение засветились. «Помстилось мне. Всего лишь отблеск света. Искра. Блик солнца, отраженный в гладком камне, ничего боле», – решил про себя воевода.

На холм они поднимались молча. Крутой склон, густо поросший хвостами пырея, метелками донника и шарами качима, стрекотал под их ногами бесчисленным множеством насекомых. На тонких тенетах, сплетенных пауками средь сухих стеблей кислицы, висели росяные капли. Пахло свежей луговой травой.

Медленно, не торопясь воевода со спутниками взошел на вершину шеломяня – гладко стесанную, словно отсеченную ножом каменистую проплешину. Там среди зарослей крушины покосившимся столпом возвышалась сторожевая башня. Издалека она походила на обветшалую, но все еще крепкую твердыню, однако здесь, вблизи, урон, нанесенный зданию, стал более заметен. Круглое, сложенное из булыги основание вежи испещряли выбоины и паутина трещин. Часть кирпичной стены обвалилась, обнажив ступени винтовой лестницы, по которой гарнизон когда-то поднимался в бревенчатый шатер. Наполовину выгорев, купол ощерился остриями обугленных, почерневших балок. Сквозь уцелевшие бойницы проглядывало небо. Кое-где сохранившийся лемех кровли от бушевавшего здесь когда-то жара покорежился и встал дыбом, напоминая чешую дракона.

Пройдя средь леса наполовину истлевших заостренных кольев, вбитых у основания башни, Всеволод вышел к ее порогу. Встал на лысом пятачке голой земли, на котором до сих пор не росла трава. Чернеющий зев входа вывалил наружу сорванную с петель, окованную железными шипами дверь. Искореженная, она лежала на кирпичной крошке, словно изъеденный ржавчиной язык.

Опустившись на колени, воевода развязал шнурок на свертке и извлек из него сулицу с лавровидным наконечником. Ратовище оружия было обвязано множеством разноцветных полосок ткани, ленточками и шнурками, на которых болтались мелкие предметы: пуговицы, бубенцы, соломенные куклы, костяные гребни, медные зеркала. Размахнувшись, воевода с тихим печальным звоном вогнал острие в землю. Копье замерло среди десятка таких же подношений этому месту. По выцветшим, линялым отрепьям, лишайнику и рже, покрывшей наконечники, угадывалось, что носят сулицы сюда давно. Не поднимаясь с колен, окольничий прикрыл глаза и подставил лицо ветру, который тут же принялся теребить его густые черные пряди, не такие блестящие, как у Врасопряхи, скорее цвета угля, чем каменной смолы.

Сидел так воевода долго, словно позабыв, зачем пришел сюда. Очнувшись, он открыл глаза и, посмотрев на спутников, начал свой рассказ. Говорил тихо и неспешно, тщательно подбирая слова. Взвешивая их, пробуя на вкус, как горькое лекарство.

– Камаринская Вежа и ее гарнизон во главе с Любомиром первыми встретили Орду. Первыми они и полегли.

– Так Камаринская застава – это здесь? – с интересом разглядывая уходящий ввысь сталагмит башни, перебил его Петр. – Слышал о ней, но не думал, что это так…

– Близко? Так и есть. – Воевода криво улыбнулся, и улыбка эта больше напоминала гримасу боли. – Когда-то мы были беспечны. Это сейчас сторожевые башни и остроги стоят аж у Чертолья через каждые семь верст, а раньше… Раньше, изнеженные годами мира, мы считали, что даже эта поставлена здесь зря. Ну кого нам бояться? Разбойников? Лесных чудищ? Своих соседей? Коли и случалась у князей размолвка, то без объявления усобицы чужаки не появлялись. Да и простой люд щадили. К чему хорошего крестьянина губить, коль, может статься, завтра он на твоей земле трудиться станет? А слухи о страшных кочевниках, о несметных ратях, сметающих все на своем пути, мы воспринимали словно байки, которыми пугают непослушных деток, не желающих уснуть. Ведь ордынцы были где-то там, далеко, за семью горами, среди бескрайнего океана степных трав. Жалкие странники без своей земли. Как мы ошибались…

Всеволод снова замолчал. Надолго. Когда тишина стала уже невыносимой, он продолжил:

– Я был на год младше, чем ты сейчас, когда они явились. Пройдя узкими тропами по перевалам Велесова хребта, растянувшись в нескончаемую цепь каравана. Они спустились с гор ночью, в свете факелов. И было их так много, что последние кибитки съехали в долину только через пять дней после того, как первый конь кочевников ступил на наши земли. Анагры, валисары, коэрн, савариссы, толы, мурнаки, карижары – объединенные племена онригаров, которых позже стали называть Ордой, – напали на наши земли. В тот черный день Гальдрика умылась кровью.

Тех, кто осмеливался сопротивляться, безжалостно уничтожали, не щадя ни женщин, ни детей. Онригары сжигали города дотла, сея смерть и разрушение, оставляя после себя лишь выжженную землю. Поля, устланные мертвецами. Тех, кто не осмеливался, брали в плен. Делали хаошаром – самыми презренными рабами у своих рабов, и вскоре оставшиеся в живых пленники начинали завидовать мертвым. Так продолжалось почти год. Здесь, в Окоротье, первыми, кто встретился им на пути к Марь-городу, стал Любомир со своей десяткой. Но что могут сделать десять человек против сотни? Тысячи? Десятка тысяч?

– Наверное, ничего, – приглушенно сказал княжич.

– Они тоже так считали. – Всеволод указал рукой на росшие по склону приземистые заросли крушины, и Петр увидел то, что, поглощенный созерцанием башни, не заметил сразу.

Кости. Выбеленные солнцем серпы ребер, изломанные бедренные и лучевые прутья, позвонки, ощерившиеся короба черепов, сквозь пустые глазницы которых тянулись к свету стебли василька. Скрытые в тени темно-зеленых листьев, останки были навалены неровными грудами, образуя несимметричное кольцо. Разомкнутый в нескольких местах венец, опоясывающий вершину холма, словно мрачный ореол смерти. Словно прибитый к островку плавун.

– Любомир продержался десять дней. По одному дню на каждого человека из своей дружины. Они знали, что умрут, но всеми силами старались выиграть время. Сражаясь за каждый час после зажжения сигнального огня, зная, что этот лишний час, возможно, спасет чью-то жизнь. И они спасли.

Всеволод снова замолчал, прикрыв глаза, вспоминая то, что видел сам. И образы, недобрые, ветшалые от времени, но все еще живые, встали перед его сомкнутыми веками.

Видел он дымы пожарища, клубящимися столпами уходящего в чернеющее на глазах небо. Видел обозы и возниц с перекошенными от ужаса лицами, неистово стегающих вожжами взмыленных лошадей. Видел женщин и детей, сбившихся в небольшие стайки на телегах. Молчаливых, притихших, с глазами, исполненными страха. Видел он бегущих по пыльному тракту людей, бросающих свои скудные пожитки и во весь голос вопящих лишь два слова: «Они здесь!» Видел строй немногочисленной княжеской дружины и народного ополчения, угрюмо разворачивающийся, встающий поперек дороги, отрезая беженцев от нагоняющей их конницы.

Перед глазами всплыло изрезанное глубокими морщинами лицо старого князя, командовавшего ими. Как же он тогда сказал… Вроде бы: «Эх, жаль, не успели до отрогов отойти, но ничего, в поле рубиться тоже славно! Есть где развернуться». А услышав тревожный гул среди городовых и вооруженных кое-как крестьян, он нахмурил брови и прикрикнул: «Эй вы там, с левого краю, не тряситесь так уж явно, того и гляди портки обмочите. Что бы там про этих ордынцев ни болтали, помните: непобедимых врагов нет, есть недобитые в бою. Кровь красна у всех, и что коса, что меч одинаково ее отворяют. Так что держите топоры покрепче, как вас учили, да не ломайте строй. И все у нас будет хорошо». Закончив говорить, седой кряжистый воин опустил стрелку наносника на шлеме и вынул меч. Слова грубые, простые, не имевшие ничего общего с пафосными речами героев из былин, которые рассказывала в детстве Всеволоду Смиляна. Слова, сказанные на пороге самой настоящей битвы, не из покрытых пылью свитков. Той, что должна была разгореться прямо здесь и сейчас. Вспомнил Всеволод и то, как он – тогда еще пятнадцатилетний молокосос – отчаянно трусил, видя надвигающуюся на них стену хрипящих лошадиных морд, сверкающих сабель и острых склоненных к земле пик. И, глядя на приближающуюся армаду всадников, он не мог поверить, что может быть такое количество воинов в одном месте. Ему казалось, что эта гикающая, свистящая, бряцающая оружием лавина просто сметет дружину князя и вооруженных чем попало ополченцев, словно ураган. Он тогда еще не знал, что это был лишь передовой отряд ордынцев. Что основные силы Магра-Бея задержались, штурмуя одну-единственную башню, стоящую на Камаринском холме. Всеволод вспомнил, как они сшиблись под чудовищный звенящий грохот и жалобное, похожее на крик ребенка ржание лошадей. И была сеча и потоки крови. И кишки на истоптанной копытами земле. И дерьмо. И смерть.

Тогда он впервые убил человека, но даже не успел задуматься над этим, изо всех сил стараясь выжить. Ему повезло, в отличие от многих. Покаяние пришло позже, но из-за отупляющей усталости и пережитого он не смог его прочувствовать в полной мере. А может быть, болезненное веселье, чувство, не имевшее ничего общего с радостью, охватившее его после первого в жизни боя, смазало впечатление от убийства. Всеволод уже не помнил.

Хрипло кашлянув, воевода поднялся с колен, отряхнул штаны. Никакими словами невозможно было описать минувшее. Да он и не пытался.

– Благодаря задержке, вырванной у Орды Любомиром, Андрогаст, твой дед, сумел увести из города народ к истокам Ижены. Прикрыв со своей дружиной отход людей, он не оставил супостатам для разграбления ничего, кроме пепелища.

Позже, когда Орду совместными полками князей и конерожденных удалось прогнать назад, за горы, пленные онригары многое рассказали об осаде Камаринской Вежи. О том, как горстку жалких воинов, укрывшихся внутри башни, попытались вырезать первым же штурмом, а когда сделать этого не удалось, пробовали выкурить их, затем подкупить. О том, как пять десятков доблестных нукеров полегло под стенами Вежи, и посрамленный хан полосовал нагайкой спины йезбашы [28] и клялся, что самолично освежует каждого оставшегося в живых ороса. О том, как башня наконец-то пала под ударами тарана, колдовством карижарских шаманов и ливнем горящих стрел, которыми ее засыпали лучники ордынцев.

О жуткой вони, встретившей ворвавшихся внутрь жаждущих крови мстителей, поскольку десять дней десять человек ели, складывали своих мертвых и справляли нужду в башне шириною в три сажени. О том, как сдирали живьем кожу с последнего оставшегося в живых защитника Вежи, а он при этом смеялся над белым, словно полотно, ханом. О том, как в назидание остальным Магра-Бей приказал оставить своих мертвых воинов непогребенными вокруг твердыни, которую они не могли захватить десять дней. Они рассказали обо всем.

С тех пор прошло немало лет, однако так уж повелось, что любой марьгородский воин, отправляясь на восток, оставляет здесь гостинец – сулицу с подарками от тех, кто выжил благодаря Любомиру и его людям.

– Это знак, что мы помним о них. Надеюсь, теперь, – Всеволод посмотрел сначала на Петра, потом на притихшую волховушу, – вы понимаете, почему люди не останавливаются здесь надолго. На могиле отдых не имут.

Воевода, княжич и колдунья покинули вершину Камаринского холма, а разрушенная башня все так же осталась стоять памятником Любомиру и его десятке. Лишь слабый ветер, гуляющий средь воткнутых в землю копий, играя, шевелил безделицы на древках. И медные вещицы – бубенцы, колокольчики и связки из монет – тихонько, жалостливо позвякивали друг о друга, перешептываясь, словно неприкаянные духи.

На переправе

Они не успели уйти далеко. Серый силуэт сторожевой башни все еще маячил на горизонте, когда один из кметов – сын городского пономаря Никита – заметил конных. Видогост как верный десятник тут же сообщил об этом воеводе. Бросив поводья Ярки Пантелею, Всеволод пропустил мимо себя колонну, прикрикнув на людей, чтоб не сбавляли шага. Он уже догадывался, кто их нагоняет.

– Тютюря! Это Тютюря с сотоварищами скачет! – привстав на стременах, подтвердил его подозрения Петр. Зоркие глаза юного княжича первыми углядели в пятне приближающейся пыли марьгородских опричников.

Лицо юноши засветилось от радости, и он, пришпорив своего Ставраса, помчался им навстречу. Всеволод не разделял восторга Петра. Скрестив руки на груди, он терпеливо ждал, пока смутные, расплывчатые силуэты не разделятся на различимые фигурки всадников с развевающимися на ветру плащами. Конные приближались, сотрясая копытами землю, выбивая комья дерна и поднимая в воздух тучи пыли с просохшей за день дороги. Вот уже стали видны блестящие на солнце шлемы и зерцала, надетые поверх коробчатых панцирей, что были эластичнее и легче посаженных «на гвоздь» кольчуг обычных гридей.

Не сбавляя бешеного темпа скачки, отряд опричников пронесся мимо Всеволода. Обдав дружинников летящей из-под копыт грязью, всадники умчались далеко вперед. Лихачи сопровождали свою выходку свистом и завыванием, достойным своры гончих. Лица молодых дворян с напомаженными бородами и усами, с золотыми серьгами в ушах и бритыми висками искажало буйное веселье, словно у детей, затеявших недобрую проказу. Всеволод знал их всех. Здесь были и встреченные им в корчме Некрас Чура с Синицей, и Оболь Горица, носивший прозвище Острога, и тихоня Куденей Лоза, обычно подбивающий на глупые выходки других приспешников, а сам тихо посмеивающийся в стороне. Ну и, конечно же, впереди всех скакал их предводитель – Митька Калыга.

Окольничий видел, как блеснули в кривой улыбке белые зубы Тютюри. Поймав на себе его взгляд, Всеволод понял, что опричник учинил потеху неслучайно. Как видно, он не забыл слова, сказанные окольничим в «Златом Петушке». Шестерка конных, кружась, загарцевала подле воина, держащего прапор отряда. Подняв облако пыли, верховые дико гикали и верещали. Однако, видя, что дружинники не обращают на представление никакого внимания, удальцы все же утихомирились. От всадников отделился их атаман и неспешно подъехал к Всеволоду. Простоволосый, с залихватским курчавым чубом, Митька облачился в легкий бахтерец. Сверкающий пластинами железной чешуи панцирь прикрывал длинный, до самых стремян, плащ, скрепленный у кольчужного ворота фибулой в виде львиной головы. На темно-алой ткани красовалась вышивка. Ястреб-перепелятник – символ Марь-города – пикировал с небес на невидимого врага. Восседал предводитель опричников на бесподобном сизовато-сером жеребце с лоснящейся, словно шелк, шкурой. Несмотря на долгую скачку, сивый выглядел так, будто только что вышел из конюшни. «Не конь, а настоящее сокровище», – с невольной завистью подумал Всеволод.

– Вы опоздали, договаривались же, что выходим поутру.

Калыга беспечно отмахнулся.

– Пустое. Знали, что нагоним. К тому ж, в моем разумении, по утрам достойным людям нужно спать или предаваться более приятным занятиям. Особливо ежели рядом лежит девчушка с круглой попкой. Хотя тебе, Никитич, утренние шалости вроде бы уже неинтересны. Али я ошибаюсь?

– Что мне интересно, а что нет – мое дело. Как вижу, вас здесь только пятеро, где остальные твои люди, а, Тютюря? По княжьему приказу должны были явиться все опричники. Почему же вас так мало?

Митька недовольно искривил губы, сплюнул. Красавец-конь, словно почувствовав раздражение хозяина, нервно ковырнул землю копытом. Шумно фыркнул, жуя грызла латунных трензелей.

– Не зови меня Тютюрей, не люблю. Не всем так повезло с прозвищем, как тебе, Волк. А что до остальных, то мы люди свободные. Я привел всех, кто соизволил откликнуться на просьбу Ярополка. К тому ж любой из нас десятка твоих кметов стоит. Потому как этим, – Калыга плавным, элегантным движением вынул один из своих клинков и лихо завертел им «мельницу», – искусно управляться может только настоящий дворянин. Твои же лапотники дай-то боги чтоб не попутали, каким концом копья врага колоть.

– Я о своих людях ничего плохого сказать не могу, а вот опричников пока в бою не видел, разве что в потасовках на братчине да в кабаках, – спокойно возразил Всеволод, стоя перед Митькой, скрестив руки на груди. – Так что похвальбу свою в короба запрячь. Мнится мне, в этом походе будет время показать, кто на что способен.

– Надеюсь. А это кто с тобой? – Тютюря кивнул в сторону головы колонны, туда, где рыжим пятном выделялась лохматая лошадка волховуши. – Что за тетешка?

– На твоем месте государыню Врасопряху я бы так не называл, – понизив голос, предостерег воевода Митьку. – Коли не хочешь окончить свои дни, покрывшись язвами от какой-нибудь неизлечимой лихоманки или обернувшись в бестию лесную. В лося там али жабу…

– Ведьма? Серьезно? – Калыга, дернув поводья, сдержал норовистого, бьющего копытом жеребца и присвистнул. – Вот уж не сказал бы.

– Ее с… другом Ксыром Хоровод нам в помощь прислал. Так что побольше уважения. Искренне советую.

– Жаль. На вид хороша девица. – Митька, надув под усами губы, сладко причмокнул. – Как раз в моем вкусе. И подержаться есть за что, и пальцы жиром не измажешь.

– О ком это вы? – спросил подъехавший к ним Петр.

– О жарком, что у Ипполита подают, – быстро соврал Всеволод. – Митрий, вишь, выехал, не успев позавтракать, вот и поминает брашно [29].

Калыга звонко рассмеялся.

– Точно. Такое жаркое я б прям сейчас отведал. Чего уж там, и добавки попросил бы.

Княжич недоверчиво поглядел сначала на опричника, потом на Всеволода. Но, видя, что никто из них не спешит ничего объяснять, обидчиво надулся.

– Не хотите говорить, так и не надо!

– Не о чем тут говорить, до Засеки еще верст немало, а смеркаться начнет самое большее через три часа… – Всеволод развернулся и уверенно зашагал по дороге, нагоняя хвост колонны. Не оборачиваясь к верховым, он на ходу закончил: – Так что ты, Калыга, пристраивай своих людей позади всех – и вперед. Путь нам предстоит неблизкий.

– Вот еще, пыль глотать да вшей за гридями цеплять? Не бывать этому! – Тютюря одним резким, злым движением вогнал саблю в ножны. – Мы до Засеки сами, первые доскачем, там и лагерь разобьем. А вы по грязи плетитесь, пока силы есть. Пеший конному не друг.

– А вот это не тебе решать. Вы тут под началом у Петра. За ним и слово.

– Это что, шутка? – Калыга недоверчиво осклабился, изумленно переведя колючий взгляд на юношу. Тот, похоже, и сам пребывал в смятении от слов воеводы.

– Нет. В нынешнем походе Петр главный. На то воля Ярополка.

– Да чтоб я, потомственный боярин из рода Калыган… – начал было Тютюря, но Всеволод перебил его:

– Насколько помню, ты, потомственный дворянин, пред ликами богов поклялся чтить князя и родных его, оберегать престол Марь-города и исполнять наказы владетеля беспрекословно. Или я что-то упустил?

– Нет, но ведь это смех и грех, Петр слишком молод, чтобы…

– А ну, прекратите оба! – пресек их перебранку княжич. Облизав губы, он возбужденно привстал в седле. – Лаетесь, как два пса. Хватит. Раз уж отец отрядил меня командовать, пусть так и будет! И посему я говорю: мы с Митрием и другами поскачем оперед. Будем ертаулом, охранением нашего отряда. Разведаем все окрест и дождемся подхода остальной дружины. Вот мое слово!

– Как скажешь, княже. – Всеволод постарался, чтобы разочарование не отразилось на лице. – Только негоже это – оставлять своих людей.

– Вот ты с ними и пойдешь, – по-юношески ломким голосом ответил Петр. Нахохлившись, он всем своим видом выказывал непреклонность.

Тютюря расхохотался, победно блеснув глазами.

– Ай да Петруша, ай да молодец! Поставил на место воркотуна. Пусть он сам с мужиками со своими по грязи плетется, а мы с тобою вмиг до Засеки доскачем, да еще и поохотиться успеем.

Юноша залился румянцем и хлестнул Ставраса нагайкой.

– Ну так вперед, чего мы ждем?

Кони были борзы и рванули с места, на третьем вдохе перейдя в полевой галоп. Вытянувшись, они стрелою пронеслись мимо дружины. Опричники засвистели, заулюлюкали, пустились следом. Шумный гурт умчался прочь, выбивая подковами следы в дорожной грязи.

Окольничий смотрел им вслед и чувствовал, как на душе скребутся кошки. Дурное предчувствие охватило воеводу. Так бывает, когда глубокой осенью идешь рыбачить по первому, еще не успевшему заматереть голубому льду. Вроде бы ты собран, осторожен, выверяешь каждый шаг, а все ж под ложечкой сосет от тихого потрескивания под ногами. Одно неверное движение, одна ошибка – и холодная вода сомкнется над тобой, ворвется в легкие, вмиг лишая дыхания и жизни.

Тяжело вздохнув, Всеволод прибавил ходу, стремясь занять свое место во главе отряда.

Вешняк, петляющий по обширным изумрудным лугам, в которые изредка вклинивались узкие заросшие орешником и боярышником косы, постепенно вывел их к неглубокой речке. Звалась она Итменью и являлась одним из многочисленных притоков Ижены. Поросшие зеленой стеной тальника берега полого спускались к ступенчатым перекатам. На камнях вода журчала, пенилась и вихрилась, мерно колыхая бороды тины. Среди темно-зеленых лент водорослей мелькали серые спины плотвы и окуней. Рыба, лениво шевеля плавниками, невозмутимо стояла в быстром течении. В прозрачной, как слеза, воде ей ничего не угрожало. Щуки и налимы облюбовали глубокие плесы и не показывали свои зубастые пасти здесь, на мелководье. Единственным, кто ее тревожил, был юркий зимородок. Зависнув над водой, он осколком лазурита падал вниз, чтоб ухватить серебристую рыбешку и взмыть с ее трепещущим тельцем к небесам. Маленький убийца был доволен. Окрестности кишели поживой, и ему не приходилось голодать.

Стоя на берегу, Всеволод наблюдал, как дружинники, закинув сапоги на плечи, босиком бредут по каменистому руслу. В воздухе, щекоча нос, стоял устойчивый запах мокрого ила и цветущей вахты. Окрест громко квакали лягушки, но тщания лупоглазых бестий пропадали втуне, заглушаемые гомоном реки.