Былины Окоротья

Всеволод не стал здесь задерживаться. Пройдя еще несколько шагов, он заглянул в следующую комнату.

В этот раз опочивальня оказалась больше, светлее, богаче. Оконную раму с настоящим стеклом украшали парчовые занавески, окантованные витым шнуром с кистями. Пол застилала побитая молью шкура крупного медведя, а в углу высился заляпанный потеками воска напольный канделябр. На круглом столе посреди комнаты стояло серебряное блюдо, на котором хаотично разметались похожие на гадальные руны ореховые скорлупки, половинки раковин запеченных на углях моллюсков и несколько огрызков яблок. Рядом с блюдом скобяной семейкой примостился медный кумган [20], отделанный чеканкой, и три кубка с остатками вина. Стремясь подчеркнуть напускную роскошь, предприимчивый Ипполит повесил над периной гобелен. Старая, вытертая до блеска шпалера изображала сцену травли вепря. Правда, не вполне удачно. И если в темном разлохмаченном пятне еще угадывались очертания кабана, то преследователей зверя рука ткача не пощадила вовсе. Оставалось лишь догадываться, что изображают вытянутые серые силуэты. Свору собак? Кавалькаду охотников?

Всеволод терялся в догадках.

Под спасающим свою шкуру секачом на поистине царском ложе возлежал не кто иной, как Митька Калыга. Две посапывающие румяные девки прильнули к его широкой груди, покрытой светлыми курчавыми волосами. Вокруг кровати, прямо на полу, валялись смятые комки одежды.

Предводитель опричников был молод. На четыре года старше княжьего сына, он в свои двадцать уже успел показать, на что способен. Ни одна крупная свора, ни одна охота, барский пир иль братчина не обходились без его участия и диких выходок, заканчивавшихся либо потасовкой, либо поджогом, либо безудержным, лихим погромом. Впрочем, в ратном деле Митька себя тоже знатно проявил. Во всем княжестве Ярополка не сыскалось бы рубаки отчаянней и искусней, чем Калыга. Из-за характера опричника многие в Марь-городе точили на Тютюрю зуб, но благодаря его умению махать мечами предпочитали терпеть обиды молча. Со своими марморисскими кривыми клинками опричник не расставался никогда. Вот и сейчас пара сабель темного булата в лакированных ножнах стояла у изголовья кровати. Навершия обтянутых ремнями рукоятей в виде свившихся в спираль драконов поблескивали в сумраке самоцветными камнями.

Всеволод, пройдя в центр комнаты, остановился у столика и наполнил кубок. Кумган тихо звякнул о поднос, и этот приглушенный, едва слышный звук разбудил одну из девушек. Сладко потянувшись, она лениво приоткрыла припухшие веки. Однако, заметив в комнате постороннего, тут же встрепенулась и посмотрела на Всеволода с испугом. Пихнув в бок подружку, тетешка села на постели, стыдливо прикрываясь одеялом. Воевода, пригубив из кубка, молча указал на дверь. Вино в кувшине оказалось чересчур сладким, и Всеволод, поморщившись, поставил посудину на место. Тактично отведя глаза, он терпеливо ждал, пока блудницы, собрав в охапки одежду, не скроются за дверью. Когда шлепанье босых ног и тихое хихиканье в коридоре стихло, Всеволод подавил в себе страстное желание разбудить Калыгу, громко стукнув медным кувшином о поднос. Вместо этого он подошел к окну и распахнул занавеси.

Яркий полуденный свет ворвался в комнату, слепя и разгоняя тени. Человек на кровати вскинул руку, прикрывая глаза. Сонно заморгал. Скривился. Резко сел, но тут же застонал, обхватив ладонями бритые виски.

– А-а, сучий потрох! Кто посмел?!

– Князь Ярополк шлет тебе приветствие, Митрий. И наказывает пойти с дружиной в поход, дабы выяснить, кто на границе его владений людей и скот изводит.

– Волк, ты, што ль? – Митька оторвал ладони от лица, мутным взглядом зеленых глаз уставился на воеводу. Пошевелив закрученными напомаженными усами, Тютюря сплюнул на пол; пошатываясь, встал. Нетвердо держась на ногах, Калыга подошел к столу и жадно приник к узкому носику кумгана. Придерживая крышку пальцем, он запрокинул голову и в несколько глотков опростал посудину. Отер усы. Отбросил пустой кувшин в сторону. Рыгнул. Снова хмуро, исподлобья посмотрел на молчащего Всеволода. – Ах. Голова трещит, – пожаловался атаман опричников. – Так что ты там гуторишь, воевода?

– Завтра в путь отправляемся с дружиной. На зареченские топи. Посему приведи своих людей в порядок, да и себя тоже, – повторил Всеволод холодно, стараясь, чтобы на лице ничего более не отразилось. Тютюря был не тем человеком, пред которым он мог позволить себе потерять самообладание.

– Надо же! Значит, в поход меня зовет наш князь. – Опричник, покачиваясь, выпрямился и упер руки в бока, видимо, забыв, что из одежды на нем нет и нитки. – И кого гонцом прислал?! Вымеска крепачьего. Без году холопа. Кем там, по сплетням, была твоя мать? Ключницей? Портомойкой? Не знаю даже, которому из слухов больше верить. Нет, не уважу Ярополка. Никуда не поеду. Уж ежели я ему так надобен, пущай пришлет кого-то более достойного. Нести княжье слово должен истинный боярин, а не пес без роду-племени. Али еще лучше: пусть Ярополк самолично сюда на поклон заявится да попросит так, как следует просить наследника рода Калыган.

Всеволод побледнел и стиснул кулаки до побелевших костяшек, но все-таки сдержался. Коротко выдохнул сквозь зубы, прежде чем тихо ответить:

– Ты пьян, боярин. Потому только я сделаю вид, что слов твоих не слышал. А волю князя придется исполнить, сам знаешь. Выступаем завтра утром. Засветло.

Тютюря еще мгновение хранил на лице надменное выражение, но, видя, что подначка не удалась, расплылся в улыбке, показав красивые ровные зубы.

– Балясничаю я, шуткую, значит, разве не ясно? Неужто поозоровать уже нельзя, а, воевода? Ты-то вечно вон смурной, аки кобель без суки, потому-то шуток и не понимаешь. Ха-ха. Все, полно, балую я, ничего боле.

– Рад твоей забаве, – процедил Всеволод, скрестив руки на груди, чтобы не дай бог не дать им волю. – Надеюсь, не забудешь со столь же развеселой миной расплатиться с Ипполитом за учиненный погром и столованье.

– С кем?

– С хозяином корчмы.

– Что… это тоже приказ князя?

– Нет, простая порядочность, которая, как я слышал, не перевелась еще среди дворян. Даже наследников рода Калыган, выбившихся, опять же, судя по слухам, в бояре только тем, что грабили купцов на трактах и обирали крестьянские подворья, да к тому же такие, на которых и мужиков-то не было, только бабы да дети малолетние. И, по людской молве, не гнушались твои предки ни худой овцой, ни паршивой курицей, ни крынкой с застоялой простоквашей. Вот только стоит ли верить подобным сплетням, как считаешь?

Натягивающий штаны Митька замер. Стиснул зубы так, что заходили желваки. Взгляд его, слегка затуманенный хмелем, наполнился палящей яростью. Ладонь опричника потянулась к рукояти сабли.

– А вот этого делать я не советую, – протянул Всеволод как можно безразличней. – Напасть на городского воеводу, да еще безоружного… Пожалуй, этого тебе не простит даже Ярополк.

Видя, что Калыга передумал делать глупости, Всеволод удовлетворенно кивнул.

– Не забудь уплатить Ипполиту виру [21] за погром, – напомнил он опричнику и, не говоря более ни слова, прикрыл за собой дверь.

Смиляна

Домой воевода добрался далеко за полдень. Душившая город парная мга никуда не делась, но здесь, в тени холма и раскинувшегося на нем детинца, она ощущалась не так сильно. Совсем ненамного. Недостаточно, чтобы чувствовать себя комфортно, а не лещом на раскаленной сковороде.

Спешившись, Всеволод первым делом подвел Ярку к стоящему под навесом позеленевшему от сырости корыту. Он терпеливо носил в него воду из колодца, пока Ярка утоляла жажду. Лишь напоив кобылу, воевода напился сам. Затем он стянул пропотевшую стеганку вместе с рубахой и ополоснулся. Холодная вода ожгла кожу, словно веник из крапивы. Фыркая и тряся мокрыми волосами, с которых веером разлетались блестящие бисеринки капель, Всеволод не заметил, как на крыльцо вышла Смиляна.

– Ну и где же тебя носит? Дело-то уж скоро к закату, а ты, небось, и не обедал. Осунулся вон весь, скоро одна кожа да кости останутся. И кому тогда надобен будет такой рубака? Вроде бы большой детина, а ума – кот наплакал!

– Полно тебе, Смиляна, не ворчи, – добродушно отозвался Всеволод, распрягая лошадь и закидывая седло на коновязь. – С самого утра по воле Ярополка важным поручением был занят. Не пристало городскому воеводе пузо набивать, пока дела княжьи не решены.

Низенькая пухленькая старушка, стоящая под двускатным козырьком крыльца, возмущенно фыркнула. Будучи кормилицей Всеволода, Смиляна напрочь игнорировала его чин, обращаясь с окольничим как с безусым отроком, чем часто вгоняла его в ступор, заставляя устыдиться опрометчивых поступков. Вот и сейчас, уперев руки в бока, она сердито покачала головой, словно дивясь неразумности великовозрастного чада.

– У тваво Ярополка что ни дело, так не на жисть, а на смерть. Можно подумать, от тарелки каши у него казны недостанет али прыщ в причинном месте выскочит. Так что хватит глупости языком молоть, быстро за стол!

Всеволод рассмеялся и натянул рубаху. Отерев рукой лицо, он зашел в еще светлый, не успевший потемнеть от времени сруб. Дом, построенный им для так и не состоявшейся семьи. Дом, который теперь стал слишком большим для них двоих.

На столе в светлице его ждали теплые щи, румяные пироги с грибами и кувшин ячменного кваса. Воевода набросился на еду, как оголодавший волк. Смиляна, сев напротив и подперев лицо сморщенной ладошкой, с довольной улыбкой наблюдала, как снедь исчезает со стола.

– Жениться тебе надо, Сева, – внезапно сказала она наставительно, тоном, не терпящим возражений. – Девку найти хорошую, такую, чтоб любила, чтоб хозяйственной была. В Марь-городе, слава богам, такие еще не перевелись. Неужто не найдешь голубу, чай сам-то не урод…

Всеволод в замешательстве поднял взгляд от чашки и опустил руку, которой потянулся к пирогу.

– Ничего не говори, – по-старушечьи тонким дребезжащим голосом продолжила Смиляна. – Знаю я, как Настеньку ты любил. Богам ведомо, никто ее место в твоем сердце не займет, вот только жизнь-то не окончилась, а годки идуть. Хочется мне на старости лет с ребятней малой повозиться, смех детский на полатях услыхать. Нет, не перебивай! Умру я, кто о тебе заботиться станет? Ведь запаршивеешь, как бирюк, от одиночества тоской изойдешь…

Голос старушки надломился. Всеволод молчал. Где-то под полом, выискивая крошки, скреблись мыши. Смиляна смахнула набежавшую слезу ладошкой и снова заговорила, переходя на сухой, деловой тон:

– Балакала я тут с Прасковьей, ну, ты знаешь, той, у которой муж соболей во Фракию на торги свозит. Старшенькая ее, Вестава, давно уже на выданье. Собой не то чтобы красна, зато кухарит справно, а рукодельница какая, другой такой и не сыскать…

– Раз уж она такая умница, пошто до сих пор в девках ходит? Али есть в ней какой изъян скрытый? Уж не ряба ли али косоглаза? – попытался отшутиться Всеволод, но в ответ лишь заработал укоризненный, полный негодования взгляд.

– А хоть бы и косила малость, что с того? Я уж скоро и кикиморе болотной рада буду, только в дом ее приведи.

– Хватит, Смиляна, ну какой из меня жених? Сегодня здесь, завтра там, как заяц в поле. Да и сама знаешь, чем воинские походы и разъезды по лихим местам окончиться могут. Какая согласится за такого пойти? Только судьбу девке изломаю. На что ей вдовья доля? – беззлобно сказал Всеволод и, отодвинув пустую миску, встал из-за стола.

– Дурак ты, Севка. А о бабьей доле тебе кручиниться не пристало. Не понимаешь ты нас, как и любой другой мужик. Жене по хорошему мужу душой тужить на роду писано, и нет твоей в том заботы.

– Боюсь, как раз хорошего мужа из меня не выйдет.

– Это уж не тебе решать. Умная баба сама такого слепит, хошь бы и с козла. Лишь бы задатки в ем нужные водились.

– Интересно узнать, какие? – теряя терпение, спросил Всеволод с невеселой усмешкой. – Крепкие рога? Копытца? Борода в полпяди? У меня, как у скотинки, все ль на месте, не ответишь?

– Охотно, – тоже повысила голос Смиляна, возмущенная язвительностью воспитанника. – У тебя всего хватает, разве что ума недостает, чтобы понять: настоящей бабе от мужика что надо – лишь бы ласков был да крепкое плечо в трудную минуту подставил, о которое опереться можно. Чтобы любил и берег…

– Но я-то ведь как раз не уберег! – резко, с горечью воскликнул Всеволод. – Видно, Сварог крест на мне поставил! – Мужчина стоял, понурившись, сжимая и разжимая кулаки, не зная, куда деть руки. В итоге, отерев ладони о штаны, окольничий смущенно произнес: – Пора мне. В казармы зайти нужно. Завтра в поход идем на зареченские топи.

Смиляна, поджав губы, отвернулась. Не глядела на него. Лишь когда за воеводой, скрипнув, закрылась дверь, старушка тихо прошептала:

– Сам ты, Сева, на себе крест поставил. Остолбень.

Морокунья

Остаток дня Всеволод провел в казармах и на стрельбище. Дел оказалось невпроворот. Нужно было предупредить подчиненных о грядущем переходе. Оставить распоряжения, которые надлежало выполнить в его отсутствие. Устроить смотр снаряжения и отдать указания огнищному[22] о выдаче в дорогу провианта. Занятый приготовлениями к походу, Всеволод не заметил, как истаял день.

Несмотря на всеобщую надежду, дождь так и не пошел, и пылающий заревом заката вечер сделал то, что в свое время удалось лишь нашествию Орды. Он опустошил улицы Марь-города подчистую. Люди в ожидании прохлады выходили из домов и окунались в тягучий обжигающий кисель – ужасно спертый, разогретый воздух, в котором не летали даже слепни. Не выдержав подобной пытки, горожане спешили снова спрятаться под крышу. В зависимости от сословия марьгородцы искали спасения в темных избах, завалинках и богатых палатах – везде, где было пусть хоть на каплю, но прохладней. И все-таки, несмотря на царившее в городе пекло, вечер был мучительно красив.

Отблески прощальных лучей солнца разлились по небу охрово-багряными лиманами. Отразившись ярким перламутром от взбитых куполов облачных чертогов, они утопили темную их сторону в ультрамариновых тенях, сделав облака похожими на загадочные острова, дрейфующие в безбрежности небесного залива. Казалось, весь мир замер, опустел и вплавился в гигантский кусок янтаря, чтобы застыть в молчаливой пучине вечности. Безлюдный и немой.

Взмокший, как речная выдра, Всеволод устало держал путь домой. Казармы располагались далеко, на краю посада, однако воевода, пожалев Ярку, отправился туда пешком. И вот теперь, бредя по пыльным душным улицам, он расплачивался за выказанное сердобольство. Ноги в сапогах гудели, меж лопаток образовался настоящий водопад, а пить хотелось так, словно окольничий был брошенным соплеменниками дервишем в пустыне.

Вскоре Всеволод вышел на знакомое пересечение улиц. Ему уже доводилось бывать на этом пятаке, на который со всех сторон наползали кривобокие дома. Мастерские канатчиков и бондарей соседствовали здесь с рыбацкими хибарами. И если цеховики предпочитали строить свои жилища подальше от реки, то ветхие избы кочетников [23] ютились прямо на косе, намытой течением Ижены. Точь-в-точь как грибы-головешки, растущие из песка.

Прямо посреди перекрестка возвышался вестовой камень.

Пирамидальный валун, слишком большой, чтобы его можно было сдвинуть с места, торчал как огромное яйцо. Не в силах совладать с куском гранита, местные камнетесы приспособили его под городские нужды. И теперь на гладко обточенной грани валуна виднелись пометки, указывающие на основные достопримечательности Марь-города. Здесь даже была надпись, посвященная городской тюрьме.

Аккурат под камнем, скрестив пегие лапы, лежал дворовый пес. Почуяв Всеволода, он принялся вяло тявкать, но без толку, а потому замолчал и снова уронил голову на лапы. Судя по всему, барбос справедливо решил, что в такую жару ожидать от него чего-то большего – просто преступление. Всеволод не стал с ним спорить. Опершись спиной о горячий камень и согнув в колене ногу, воевода стянул с нее сапог. Потряс его, вытряхивая попавший камешек, и, перемотав портянку, принялся натягивать обувку. Блохастый сосед, тяжело дыша и вывалив язык, смотрел на это действо скучающим, ленивым взглядом.

Надев сапог и для верности притопнув, Всеволод облизал пересохшие губы и сглотнул. Комок густой слюны проследовал по горлу, ворочаясь, словно беспокойный еж. Муки жажды становились нестерпимы.

– Думаю, спрашивать, есть ли у тебя чего попить, не стоит? – ради шутки обратился воевода к псу и ошарашенно замер, получив в ответ:

– Отчего ж не стоит, вода не добродетель, пока что всем хватает.

Потрясенный Всеволод не сразу понял, что голос доносится с другой стороны камня. Осторожно заглянув за его ребристую изъеденную рыжим лишайником поверхность, он увидел девушку.

Высокая, почти с него ростом, она была одета в простое подпоясанное черным кушаком льняное платье и узкий повойник с челом, вышитым золотой гладью. На грудь незнакомки спускались две толстые черные как смоль косы с вплетенными колтушами [24]. Украшения изображали сов, расправивших в полете крылья. Горя яхонтовыми камешками глаз, неясыти скрючивали острые словно бритвы когти. Ночные хищницы явно на кого-то охотились.

Всеволод получше пригляделся к незнакомке и понял, что поторопился, мысленно назвав ее девушкой. Нет, старухой она точно не была, но и молодкой тоже. Гладкое слегка бледное лицо словно позабыло, что такое возраст. Чернявой с равным успехом подошли бы и цветущие двадцать, и зрелые сорок лет. Тонкие брови над изящным, слегка вздернутым носом, узкий подбородок с ямочкой и резко очерченная волевая линия губ делали бы ее красивой, если б не глаза…

Неожиданно Всеволод понял еще одну вещь: не так уж и сильно он хочет пить. Не настолько, чтобы долго выдержать подобный взгляд.

Очи незнакомки в обрамлении густых ресниц искрились, как два дымчатых опала. Их истинный цвет невозможно было угадать. Они то отливали золотом, то холодили серебром, то становились мутными, с темной поволокой, будто подернутая маслянистой пленкой грязная вода. Женщина, без сомненья, не принадлежала к простым смертным. При встрече с подобными ей обычные марьгородцы привыкли проявлять почтение и низко кланяться. В разговоре, дабы не будить лихо, стоило именовать чернявую не иначе как мудрой или ведой. Однако меж собою, за глаза, горожане обычно пользовались другим, более понятным словом.

Ведьма.

– Ну что ж ты, воевода, замер? Али пить уже расхотел?

Всеволод только тут заметил, что волховуша протягивает ему берестяную просмоленную флягу, висящую на сплетенном из конских волос шнурке. Машинально приняв баклажку, Всеволод приник к узкому горлышку. Вода была изумительно студеной и сладковатой на вкус, отдавая мелиссой и чуть-чуть медом.

– Благодарствую, государыня. – Окольничий, отерев губы, вернул сосуд хозяйке, не особо представляя, что еще сказать.

– Не стоит. Честно говоря, заждалась я тебя, воевода. Думала, уж не случилось ли чего. Ссориться с Тютюрей не каждому с руки, подчас это влечет за собой печальные последствия. Рада, что все обошлось.

Речь черноволосой незнакомки была тягучей и неторопливой. Голос пронизан легкой хрипотцой, но тем не менее звучал весьма приятно. Даже мелодично.

Всеволоду и раньше приходилось слышать подобный говорок, наполненный чужими, потусторонними тонами. И не сказать чтобы окольничему он был по нраву. Такой оттенок голос чароплетов приобретал за долгие годы чтения заклятий и общения с теми, при одном упоминании о ком у простого человека волосы на голове вставали дыбом.

– Ты ждала меня? Даже про Тютюрю знаешь? – удивился воевода, чувствуя, как по спине прополз раздражающе неприятный холодок. – И откель, позволь спросить? Углядела в волшебном зеркале аль в тарелочке с колдовским яблочком? Как ты меня вообще нашла?

Кудесница лукаво улыбнулась.

– Отвечу по порядку, если не возражаешь. Про барчат, которых ты с «Петуха» выгнал, прознать было несложно. Сейчас весь город шумит о том, как Всеволод Никитич – марьгородский витязь по прозванью Степной Волк – Митьку Калыгу застращал так, что он Ипполиту полную шапку серебра отсыпал. Так ли это было?

– Не совсем. Скорее, я воззвал к остаткам его совести. Так что разорился он по доброй воле, – ответил Всеволод, стараясь не придавать значения отчетливо звучащей в голосе морокуньи насмешке.

– Ну а что касается нашей неслучайной встречи, сыскала тебя не я, а мой Ксыр. Он хорошо умеет чуять нужных мне людей, особенно тех, кого отметил Акамир.

Из-за спины колдуньи показался рослый русоволосый парень. Застигнутый врасплох Всеволод от неожиданности сделал шаг назад. Бесшумно выросший как из-под земли молодец был не просто крупным – он был огромным. Невероятно, как такой громила смог укрыться от взгляда воеводы, подкравшись столь незаметно? Необычным было и то, с какой грацией двигался здоровяк. Мускулы, скрытые под беленой косовороткой, плавно перекатывались в такт его шагам, делая спутника ведьмы похожим на изготовившегося к прыжку дикого кота.

Лицо парня под соломенного цвета шевелюрой было абсолютно, до странности бесстрастно. Высокий лоб, ровные палевые брови, голубые глаза, аккуратный нос с горбинкой и гладкий фарфоровый подбородок напоминали красивую, но неживую маску. Еще одной отличительной чертой Ксыра было широкое, похожее на ошейник, ожерелье. Плотно прилегая к коже, оно представляло собой тугой поджерлок из медных цепочек, скрепляющих три неровно ограненных куска обсидиана. Черные как ночь отщепы имели нечеткую форму вытянутых овалов. Блики заката умирающего солнца горели в них, словно глаза дикого зверя. На взгляд Всеволода, смотрелась безделушка чересчур ажурно, совсем по-женски.

Из-под ног воеводы вдруг раздалось протяжное злобное рычание. Пес, ощерив пасть и вздыбив на загривке шерсть, припал к земле и поворачивал морду то к колдунье, то к красавцу-парню. Болезненное безразличие вдруг спало с лица Ксыра. Присев на корточки и невинно, совсем по-детски улыбнувшись, он бесстрашно протянул руку прямо к исходящей пеной пасти пса. Всеволод хотел было его остановить, предостеречь, но не успел. Пес вдруг замолчал, съежился и, поджав хвост, с диким скулежом бросился наутек. Удивленный поведением дворняги, Всеволод не нашел ничего лучше, чем спросить:

– Ксыр? Чудное имя, вроде бы мармарское?

Морокунья непонимающе посмотрела на Всеволода, но потом загадочно улыбнулась.

– Нет, не мармарское. Но ты прав, он… нездешний и не говорит на воле [25], хоть и понимает нашу речь. Немного.

– Ясно. – Всеволод в качестве приветствия коротко кивнул парню, но в ответ получил все тот же отсутствующий взгляд. – Так почто я тебе понадобился, государыня?

– Мне? – Колдунья иронично изогнула бровь. – Это ведь не я поднималась на Лысый холм и досаждала Акамиру, пугая старика княжьим гневом. Не я колотила в дверь алькова и ругалась почем зря. Так что это не тебе, а мне надобно спросить, чем Хоровод может помочь Ярополку?

Всеволод слегка смутился, вспомнив обстоятельства посещения Лысого холма, и обиженно заметил:

– Ежели бы ваш морокун ответил мне сразу по-человечески, вместо того чтобы мазаться всякой дрянью, мне бы не пришлось…

– Акамир не смог бы тебе ответить, даже начни ты его заживо свежевать.

– Он что, немой?

– Можно сказать и так, – уклончиво ответила кудесница. Затем, немного помедлив, продолжила: – Каждый из нас что-то жертвует богам. Иногда это незначительная малость, потери которой ты даже не замечаешь. Иногда что-то ценное, без чего жизнь твоя становится неполной, пустотелой, а иногда… – Ведьма погрустнела и отвела взгляд. – Иногда боги забирают у тебя все без остатка. Тут уж как кости лягут. Единственное, чего они не делают, – так это не уходят без оплаты.

– Я так понимаю, Акамиру не повезло?

– Напротив, он легко отделался. Но полно об этом, лучше расскажи, зачем вам понадобился волхв в Заречье?

– Тут такое дело… мутное, как вода в крепостном рву. Да еще и связанное с карасями.

Отвечая на недоуменный взгляд кудесницы, Всеволод не спеша, обстоятельно рассказал ей о Кузьме по прозвищу Карась и его просьбе. О наставлениях князя. О Скверне. Обо всем, что смог вспомнить и счел важным.

Колдунья слушала не перебивая. Задумчиво теребя кончик косы, она внимала каждому слову воеводы. С течением рассказа Всеволод заметил, как на лицо женщины наползает тень.

Стоящий за ее спиной Ксыр, напротив, оставался безучастным. Расслабившись и опустив плечи, он разглядывал сохнущие на жердях рыбачьи сети отрешенным, равнодушным взглядом. Светло-голубые глаза парня, скрытые за полуопущенными веками, казались совершенно безжизненными.

– Ярополк правильно сделал, что послал тебя на холм, – сказала ворожея, выслушав рассказ.

– Думаешь, эта Скверна – колдовство? Наведенный кем-то черный аводь [26]?

– Может быть, не знаю. Но в одном ты прав. Разбираться следует на месте, так что жди нас завтра. Так и быть, я и Ксыр примкнем к твоему отряду.