Из тьмы. Немцы, 1942–2022

Получить руку помощи удавалось немногим счастливчикам. Во время Второй мировой войны от 10 до 15 тысяч немецких евреев оказались в подполье или, по выражению того времени, “на подводной лодке” (“U-Boote”). Выжило около 4 тысяч99. Часто убежище предоставляли смешанные “арийско”-еврейские пары, но подпольная сеть распространялась и на друзей-“арийцев”, бывших сослуживцев и представителей криминальных кругов; так, в феврале 1942 года, во время Fabrikaktion (облавы на последних евреев), теми, кто предупреждал евреев о грядущей депортации и убеждал их скрыться, были соседи, работодатели и иногда даже полицейские. Думая об их опыте, мы прежде всего вспоминаем судьбу Анны Франк, которая два года скрывалась в одной и той же пристройке на Принсенграхт, 263, в Амстердаме, пока ее не обнаружили и не отправили в Аушвиц. Тем не менее это был нетипичный случай. Для большинства подполье представляло собой вращающийся диван. Для того, чтобы ускользнуть от нацистов, большинству “подводников” приходилось быть готовыми быстро перемещаться из одного убежища в другое. В среднем каждый еврей зависел от десяти помощников – ничтожное меньшинство немецкой популяции. Нужно было не только убежище, но и пища, одежда и лекарства. Жилища евреев тоже попадали под бомбежки. В Берлине Андреас-Фридрих и ее друзья из группы Сопротивления “Эмиль” подделывали продуктовые карточки и документы для евреев, оставшихся без крова, с помощью украденной нацистской печати100.

Число помощников было невелико, но они происходили из всех кругов, и среди них попадались как уборщицы, так и врачи, бизнесмены и коммунисты. Через много лет после окончания войны в автобиографиях и интервью эти помощники пытались раскрыть мотивы, которыми руководствовались. Некоторые из них вообще не помнили каких бы то ни было тяжких размышлений относительно своего выбора, когда решились действовать. Они чувствовали, что обязаны оказать помощь, движимые не столько сочувствием к евреям, сколько собственной самооценкой. Они ощущали себя “приличными” немцами, в отличие от варваров-нацистов. “Отвернуться от евреев, – писала философ Кристен Ренвик Монро, – значило отвернуться от самих себя”101.

Позднейшие интервью – трудный исторический источник. В конечном счете они говорят нам о самоощущении участников исторических событий, сложившемся задним числом, а не о том, что они ощущали в моменте. При нацистах было множество немцев, которые отвернулись от евреев, не подвергая опасности свою самооценку. Да и среди “невоспетых героев” не все были гуманистами. Мотивы были разными. Антифашизм мог сочетаться со стремлением к наживе, соседская солидарность – со своекорыстным расчетом, поскольку чем ближе было поражение, тем выгоднее было иметь друга-еврея, который мог бы за тебя поручиться после войны. Помощники подвергали себя опасности и порой заканчивали тем, что доносили на евреев из страха за собственную жизнь. Другие, пользуясь уязвимостью евреев, старались присвоить немногие активы, которыми те еще располагали. В некоторых случаях убежище евреям предоставляли члены нацистской партии. Например, мюнхенского юриста Бенно Шюляйна прятала сеть друзей-неевреев, среди которых был Отто Йордан, коммерсант и член нацистской партии с 1933 года. Йордан хотел помочь, но он также и получал выгоду от этого. Помощь редко бывала бескорыстной. Подпольные группы полагались на оппортунизм в той же мере, как и на смелость и сочувствие. Кухарка Йордана не могла не знать, сколько человек она кормит. Шюляйн выжил в том числе и потому, что она согласилась молчать вместо того, чтобы выдать его своему другу из СС. В обмен на это ее хозяин не замечал, когда она воровала продукты, полотно и другие ценности102. В Ленгрисе доктор София Майер выжила благодаря местному комиссару полиции, делившемуся с ней продуктовыми карточками своей семьи. Она жила у них в гостиной. Да, говорила она на трибунале по денацификации в 1946 году, он состоял в партии, но был при этом “хорошим и смелым человеком, которого вынудили носить партийный значок”. “Они всегда утешали и подбадривали меня”103.

Мораль, твердая и чистая

Если нацистский режим и пользовался широкой поддержкой народа, то его цели и методы опирались на широкую систему насилия. В ее центре были СС, олицетворявшие смерть: форму членов организации украшали черепа. Но у нее было множество помощников. В конечном счете смертоносность нацистского режима заключалась в его способности завербовать примерно 200 тысяч преступников, активно участвовавших в массовых убийствах104.

Под руководством рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера Schutzstaffel, бывшие первоначально не более чем личной охраной Гитлера, выросли в большую парамилитаристскую организацию, насчитывавшую миллион человек, настоящее государство в государстве, поглотившее секретную полицию и силы безопасности. СС терроризировали политических оппонентов режима и пораженцев, набирали внушавшие ужас Einsatzgruppen, осуществлявшие массовые казни на востоке, и содержали концлагеря. Болезненный Гиммлер, бывший агрономом по образованию, стал центром механизма террора. Где бы он ни оказывался, уровень насилия возрастал. Он вступил в СС в 1925 году под номером 168. В 1929-м он СС возглавил. После захвата нацистами власти в 1933-м Гиммлер организовал концлагеря, чтобы подавлять политических оппонентов и затыкать им рты. В 1938-м, после аннексии Австрии, были учреждены Einsatzgruppen, начавшие деятельность в Судетах. В октябре 1939 года Гиммлер получил задание надзирать за расовыми перемещениями на востоке. На этой стадии основным инструментом расовой политики нацистов еще оставалось насильственное переселение, а не уничтожение. С нападением на Советский Союз в июне 1941 года это изменится. В начале августа, после визита Гиммлера на Восточный фронт, СС получили приказ казнить не только евреев-мужчин, но и всех евреев Советского Союза вообще, а евреек загонять в “болота”105. К концу года Einsatzgruppen успели убить несколько сот тысяч евреев.

Массовые убийства были не просто следствием приказов Гиммлера. Нацистский режим представлял собой мешанину конкурирующих партийных и государственных структур с питающим отвращение к действию фюрером в центре. Это привело к тому, что историк Ханс Моммзен называл “кумулятивной радикализацией”, с рьяными офицерами и служащими внизу и вождями и бюрократами наверху, подталкивающими друг друга на пути к истреблению106. 20 января 1942 года на Ванзейской конференции нацистские лидеры решили депортировать всех польских и восточноевропейских евреев в лагеря, замучить их непосильным трудом и убить, вместо того чтобы переселять после победы в Россию.

Через полгода, в июле 1942-го, именно Гиммлер приказал очистить все гетто и отправить всех евреев из оккупированной Польши в новые лагеря уничтожения Белжец, Собибор и Треблинку; до постройки газовых камер СС использовали передвижные газовые фургоны – технологию убийства, позаимствованную из программы эвтаназии. В декабре Гиммлер приказал отправить в Аушвиц тысячи цыган. В апреле 1943-го он объяснял, как должны отступать немецкие войска, чтобы нанести максимальный урон наступающей русской армии: каждый населенный пункт, из которого уходили немцы, нужно было очистить от людей – их либо убивали, либо обращали в рабство. Летом 1943 года Гиммлер включил в свою империю насилия также министерство внутренних дел. Число смертных приговоров пораженцам немедленно выросло107.

Гиммлер не считал безнравственным ни себя, ни своих эсэсовцев. Как раз напротив. Это может нас шокировать, действия и ценности Гиммлера отрицают наши основные представления о нравственности. Однако стоит понять, что у нацистов был свой моральный кодекс. 4 октября 1943 года Гиммлер выступил перед лидерами СС в Позене с двухчасовой мотивирующей речью, в которой смешивал анализ военных действий с идеологической риторикой и апелляциями к ценностям СС. Он подчеркивал, что для членов СС один принцип должен был сохранять абсолютную ценность: “Мы должны быть честными, порядочными, верными и дружелюбными только с представителями нашего рода и ни с кем другим”. Они не должны быть “грубыми или бессердечными, когда в этом нет необходимости”. Но, говорил он, “живут ли другие народы в довольстве или умирают от голода, меня это волнует лишь постольку, поскольку мы можем их использовать как рабов для нашей Kultur”. В любом случае русские были не полноценными людьми, а Menschentiere, зверями в человеческом облике. Гиммлера не занимало, что 10 тысяч русских женщин умрут, копая противотанковые рвы, коль скоро это делалось на благо Германии. Сетовать на бесчеловечное отношение к другим – “преступление против нашего рода”. Если вы это делаете, вы оказываетесь “убийцей собственного рода”. Далее Гиммлер перешел к “уничтожению еврейского народа”, “очень тяжелой теме”, как он сам признавал. Большинство эсэсовцев знали, каково оставить после себя пятьсот или тысячу трупов. Он хвалил этих солдат за то, что они прошли через казни, за то, что были “твердыми”, но “порядочными”, не опускаясь до сантиментов. Он уверял, что они вписали новую славную страницу в немецкую историю, ибо спасли нацию от опасного врага и секретного агента, который предал их в Первую мировую войну. Все в СС должны были помнить основной принцип: “кровь, отбор, твердость”. Они следовали закону природы: “хорошо то, что твердо; хорошо то, что сильно; что побеждает в борьбе за существование физически, по силе воли и этически, то и хорошо”. Добродетелями члена СС были, соответственно: верность, долг, смелость, честность, справедливость, уважение к собственности, искренность, прямота. Все должны были действовать как товарищи, быть ответственными и избегать алкоголя108.

Конечно же, сказать такое значило выдавать желаемое за действительное. Пьянство, разложение и садизм в СС процветали109. Тем не менее Гиммлер описал тот образ, который нацисты и эсэсовцы могли принять ради нравственного оправдания безнравственных действий. Добродетельный немец был воином – твердым, но “чистым” и расово, и этически. Сущностью жизни была борьба, а не комфорт, и выживали только сильнейшие110. Коль скоро расовое неравенство естественно, было бы неправильно проверять и исправлять его. Соответственно, девизом было “Каждому – свое”, написанное на воротах концлагеря Бухенвальд. Евреи жили вне сферы моральных смыслов. Они были буржуазными, искали комфорта и были движимы завистью и себялюбием. Для нацистов корни нравственности были в действии, а не в размышлении или сочувствии. В этом заключалось решающее отличие от либерального гуманизма, который предполагает, что моральные суждения можно тренировать и развивать посредством критического размышления. С точки зрения нацистов, мораль была укоренена в природе, а современность ей угрожала; “хороший” немец действовал, исходя из природных законов. В любом случае критическое мышление не требовалось, поскольку фюрер знал, как лучше. Отдельные жизни были лишь средством для высшей цели – выживания Volk. Нацисты не отбросили буржуазные добродетели полностью; честность, бережливость, трудолюбие, приличие, ответственность и самопожертвование были по-прежнему важны. Но теперь они оказывались подчинены выживанию немецкой расы. Пятая заповедь утратила абсолютный характер. Немцы могли – и даже были должны – убивать врагов Volk. Они оставались “чистыми” и “приличными”, пока были аккуратными убийцами, а не звероподобными садистами. В мае 1943 года член СС был осужден на десять лет тюрьмы за то, что уничтожал евреев без приказа, позволив своим подчиненным опуститься до “подлого звероподобия” и делать “бесстыдные и отвратительные” фотографии111. Одной из причин того, что лидеры СС решили перейти к использованию газовых камер, было сознание того, что массовые расстрелы слишком расшатывают психику их подчиненных.

В некотором смысле нацисты перевернули золотое правило. Вместо предписания “относиться к другим так, как ты хочешь, чтобы они относились к тебе”, они избрали девизом: делай с другими расами то, что ты не позволишь им сделать со своей. Убийства евреев и других “врагов” получали моральное оправдание как превентивный акт расовой самозащиты.

Уничтожение миллионов человек требует не только идеологического фанатизма, но и логистики. Это была специальность Адольфа Эйхмана, с 1939 года руководившего организацией массовых депортаций. Эйхман работал в главном управлении безопасности рейха и не занимался политикой. Его задачей было следить за тем, чтобы все работало. Благодаря его драматичному похищению в Аргентине в 1960 году и последовавшему за этим суду перед телекамерами в Иерусалиме Эйхман стал лицом холокоста. До сих пор он воплощает ту самую “банальность зла”, о которой писала философ Ханна Арендт в своем знаменитом отчете очевидца об этом процессе. Эйхман, говорила она, был именно таким деятелем, в котором нуждались нацисты для того, чтобы осуществить свой план геноцида: сознательный, но нерассуждающий; добросовестный и верный, но не фанатик; семьянин, желавший мира и покоя и счастливо обманывавший себя, утверждая, что он в конечном счете лишь исполнял приказы112. Он был тем, что немцы называют Schreibtischtäter, распорядитель смерти, подписывавший расстрельные списки, не поднимая головы от стола. Арендт была оригинальным мыслителем и блестяще писала о человеческой обусловленности и природе тоталитаризма, но в своем изображении Эйхмана пала жертвой обмана. Эйхман был не только гением логистики, но и талантливым актером, а суд в Иерусалиме был его сценой. Пытаясь спасти свою шкуру, Эйхман играл на публику и изображал интеллигентного, но не затронутого идеологией бюрократа, единственным долгом которого было делать свое дело и который после 1945 года изменился. Ему даже хватило духа процитировать Канта. Все это было ради спектакля.

Будучи в Аргентине, Эйхман в 1956–1957 годах делал заметки и давал интервью (записанные на магнитофон) некоему правому журналисту – вот они как раз и раскрывают его убеждения. Нет такой вещи, как всеобщая мораль, говорил он. На войне мораль своя и убивать врагов естественно. Эйхман заявлял, что “инстинкт самосохранения сильнее любых этических утверждений”, от чего Кант перевернулся бы в гробу. О нацистах, которые сейчас утверждали, что были только исполнителями чужих приказов, Эйхман отзывался презрительно: “дешевая чепуха”. Евреи несли ответственность за войну и поэтому подлежали уничтожению. Концлагеря были истинным полем брани в войне с расовым врагом, и Эйхман полагал, что он заслуживал большего уважения за свою работу со стороны тех, кто воспевал сражения. Что же касается газовых камер, казней и депортаций – он признавал, что порой на это было тяжело смотреть. Впрочем, если он о чем-то и жалел, то лишь о том, что не был достаточно “твердым”, чтобы все довести до конца. “Должен вам признаться, – говорил он интервьюеру, – что если бы мы убили все 10,3 миллиона евреев… я был бы удовлетворен и мог бы сказать, что мы уничтожили врага”. Но, к несчастью, многих спасли “проделки судьбы”.

На суде в Иерусалиме Эйхман сыграл не слишком хорошо. Он был признан виновным в преступлениях против человечности и против еврейского народа по пятнадцати пунктам и повешен 1 июня 1962 года113.

Соблазнительно предположить некий разрыв между “современным” бюрократическим подходом, отмеченным эффективностью и разумностью, и атавистической идеологией, движимой верой и убеждением. Но это будет, говоря словами Макса Вебера, “идеально-типологическое” различие. В действительности многие деятели без труда были и тем, и другим – бюрократами и идеологами, особенно в верхних эшелонах режима. Жизнь Вернера Беста показывает многие из типичных шагов, которые привели поколение высокообразованных профессионалов к тому, чтобы стать нацистскими функционерами114. Именно Бест создал главное управление безопасности рейха, в котором у Эйхмана был свой отдел, и руководил перемещением евреев из Франции в Аушвиц в 1942 году. Бест, родившийся в 1903-м, не успел на Первую мировую (как и Гиммлер, который был на три года старше него), но с лихвой компенсировал это верой в борьбу как сущность жизни. Результатом той войны стал не только национальный позор, но и общественный упадок. Его отец, чиновник почтового ведомства, погибший во Франции в 1914 году, оставил юному Вернеру двойное наследство: наказы заботиться о матери и вернуть Германии достоинство. Политическое унижение было унижением личным. Его матери, дочери мэра, приходилось выживать на крошечную пенсию вдовы. Хуже того, их родной Майнц находился в оккупированной Рейнской области, и половину их дома заняли французские военные.

Будучи ярким и амбициозным, Бест стал лучшим учеником в классе, а затем изучал право во Франкфурте-на-Майне. Он увлекся идеями, однако не идеями Просвещения. Кризис Германии в его глазах был иллюстрацией банкротства либерализма и его идеалов индивидуализма и прогресса. Человечество, как считал Бест, не однородно, а история всегда была конфликтом народов. Индивиды же, не будучи самостоятельными акторами, действовали исходя из естественных интересов своего Volk. В 1926 году Бест написал для студенческого журнала статью под названием “Совесть”, в которой объяснял, что все это не означает безнравственности: “Мы можем уважать тех, против кого сражаемся, быть может – даже тех, кого мы должны уничтожить”. Но судьбу побороть невозможно. Лучшее, что человек может сделать, это отрешиться от “ненависти и грубости” и встать на позиции “трезвой объективности”, чтобы свести к минимуму все издержки борьбы115.

Обращаясь к Volk, Бест одновременно отстранялся от поколения своего отца с его слезливой ностальгией по кайзеру и старым добрым довоенным временам. Volk лучше всего служить посредством самодисциплины и рациональности. Именно эти базовые убеждения руководили им, когда он расширял аппарат полицейского террора. Бест воплощал собой тип нациста-технократа, холодного и эффективного. Он также был убежден, что евреи должны уйти. Он презирал антисемитизм, движимый ненавистью, похотью или завистью. Эмоции только мешали рациональному разрешению еврейского вопроса. Бест гордился тем, что был korrekt. Как у многих в его поколении профессиональных юристов и администраторов, сделавших карьеру при нацистах, нравственный компас Беста съежился до оценки того, как осуществляются действия – объективно, рыцарственно, правильно, то есть “хорошо”, или же страстно и иррационально, то есть “плохо”. При этом суть действий больше не была предметом нравственной оценки. И как могло быть иначе? Коль скоро Volk был высшей ценностью, единственным нравственным императивом было его выживание. Самосохранение сделалось самоцелью.

На низовом уровне массовые убийства по большей части осуществлялись силами СС, но были бы невозможны без автоматического одобрения, логистической поддержки и иногда непосредственного участия регулярной армии. Большинство генералов разделяли мнение о том, что война на востоке – это особая война, требующая применения любых необходимых средств. Нужно подчеркнуть, что это утверждение повторялось, как мантра, еще до начала операции “Барбаросса” и никоим образом не было реакцией на позднейшие потери. Генерал Готхард Хейнрици прибыл на Восточный фронт в июне 1941 года и через несколько месяцев принял командование 4-й армией. Воспитанный в кайзеровской Германии 1880-х годов в аристократической семье офицеров и пасторов, он был уверен, что Веймар – это заговор евреев и большевиков. С самого начала он приказал своим войскам не проявлять “никакого милосердия”116. Фон Манштейн, фельдмаршал, проваливший спасение немецких военных под Сталинградом, сходным образом полагал, что участвует в войне на истребление между конкурирующими идеологиями. 20 ноября 1941 года фон Манштейн издал приказ всем своим войскам, повторявший объявленный месяцем ранее приказ генерала фон Рейхенау по 6-й армии: они ведут “крестовый поход против еврейско-большевистской системы”. Их цель – “искоренение азиатского влияния в цивилизованной Европе”. От каждого солдата требовалось забыть об общепринятых законах войны. Они должны были “отомстить за зверства”, учиненные против немецкого народа, и помнить о необходимости “жесткого, но справедливого возмездия недочеловекам-евреям”. Такие меры, добавлял он, позволят разоблачить диверсии в тылу армии, которые, “как показал опыт, замышляются евреями”117. На Рождество 11-я армия фон Манштейна обеспечила Einsatzgruppen живой силой, оружием и транспортом для того, чтобы убить евреев в Симферополе. После Нового года прошел слух, что партизаны перерезали горло нескольким раненым немецким солдатам. Отряды Манштейна совершили карательный рейд в Восточном Крыму, захватили в Евпатории 1200 случайных мирных жителей и убили их.

На Восточном фронте 90 % армейских частей исполняли Приказ о комиссарах, предписывавший казнить любых советских политработников, попавших в плен118. Когда началось отступление немецкой армии, некоторые части, как, например, 35-я пехотная дивизия, использовали гражданское население в качестве живого щита против Красной армии119. Как мы уже видели, массовые убийства и расправы с мирными жителями были обычным делом как на Восточном фронте, так и на Балканах. Те, кто воевал только во Франции, не совершили ничего, сравнимого с оргией насилия, прокатившейся по Восточной Европе. Хотя и Францию зверства также не миновали: 10 июня 1944 года танковая дивизия СС “Das Reich” уничтожила целую деревню Орадур-сюр-Глан в Верхней Вьенне. Не обошел Францию стороной и антисемитизм, поскольку немецкие офицеры решили смириться с депортациями евреев в обмен на возможность смягчить оккупационную политику по отношению к остальному населению Франции120. Даже некоторые из участников заговора 20 июля 1944 года, замышлявших убийство Гитлера, были запятнаны нацистскими преступлениями. Хеннинг фон Тресков играл ключевую роль в планировании военных операций группы армий “Центр” (Heeresgruppe Mitte). Весной и осенью 1941 года он и его сослуживцы неоднократно получали сведения о кровавых оргиях СС в тылу. Но они закрывали на это глаза и продолжали заниматься своими делами. И лишь когда продвижение войск остановилось и возможность быстрой победы исчезла, тогда бойня 20 октября 1941 года в Борисове, где наряду с мужчинами были убиты тысячи женщин и детей, пробудила совесть фон Трескова121. Тогда он и присоединился к Сопротивлению.

Другой участник “группы 20 июля”, обер-лейтенант Гельмут Штиф, в конце ноября 1941 года писал своей жене из-под Москвы. Он чувствовал, что стал “инструментом деспотической воли к разрушению, поправшей все законы человечности и основные приличия”. “Последние дни, – сообщал он ей неделю спустя, – я машинально отдаю приказы о расстреле великого множества комиссаров или партизан; все просто – или он, или я”. 10 января 1942 года он признавался жене: “На нас лежит такая вина, что мы все несем ответственность. Я чувствую, грядущий Судный день – вполне справедливое наказание за те мерзкие преступления, которые мы, немцы, совершили или которым позволили совершиться за последние годы… Я так устал от этого бесконечного ужаса”122. Вильгельм Шпайдель, служивший на территории Греции, также вступит в движение Сопротивления. Он считал массовые репрессии против гражданского населения вредными, но отдавал соответствующие приказы. Война есть война, успокаивал он свою совесть, и в любом случае “население Германии страдает от американских и английских устрашающих налетов на немецкие города намного сильнее”, как будто одно было связано с другим и могло служить ему оправданием123.

Гитлер и его генералы давали лицензию на убийство, но нажимали на курок солдаты. Массовые убийства не были полностью анонимной бюрократической рутиной. Из 6 миллионов погибших евреев почти 2 миллиона были расстреляны немцами в порядке массовых казней. Таким образом, число непосредственно замешанных в убийства было довольно велико. Вопрос, кем они были и что их на это толкнуло, вызвал ожесточенные споры среди историков. Явились ли они к месту расстрела полными решимости и готовыми на убийство, будучи движимы “истребительным” антисемитизмом, как доказывает Дэниэл Голдхаген? Или были “обычными людьми”, которых сделали убийцами расчеловечивающий опыт войны и социальное давление, как утверждает Кристофер Браунинг в своем исследовании о полицейском батальоне 101?124

Благодаря этой полемике появилось множество работ, исследовавших как отдельные зверства, так и биографии их участников. Авторы намекают, что не стоит искать ответ только в социальной ситуации сражения или в психологической предрасположенности человека. Имеет значение их сочетание, что подтверждает резня, произошедшая 16 августа 1943 года в Коммено, в Восточной Греции. В этой деревне не было нападений на немецких солдат. Но это не остановило 98-й горнопехотный полк от того, чтобы устроить бойню. На рассвете они стали бросать гранаты, а затем врывались в дома мирных жителей и убили 317 человек. Руководил этим лейтенант Вилибальд Рёзер, молодой и фанатичный нацистский офицер. Родившись в 1914 году, он сделал карьеру от члена гитлерюгенда до протеже генерала Фердинанда Шёрнера, фанатика железной дисциплины и жестокости к противнику. В 1942 году на Кавказе Рёзер был назначен командиром 12-го батальона 98-го полка и за свою жестокость получил прозвище Нерон 12/98. По выражению одного из подчиненных, Рёзер был “стапятидесятипроцентным нацистом”. Для нападения на Коммено он вызвал добровольцев. Некоторые сделали шаг вперед, но их было недостаточно, так что Рёзер приказал остальным присоединиться к ним; показательно, что отказался только один солдат. Во время самой бойни некоторые солдаты стреляли в землю и велели местным жителям прятаться в апельсиновых садах. Но большинство бесчеловечно исполняли приказ и убивали детей, стариков и всех, кто попадался на глаза, отпуская при этом шутки и уродуя трупы. Полковой священник потом отмечал, как некоторые из солдат боролись со своей совестью: с одной стороны, убивать женщин и детей нельзя, с другой – нельзя и не повиноваться приказам. Убийства мужчин из числа мирных жителей давно стали нормой. Большая часть солдат одичала на Восточном фронте, остальные – на войне с партизанами в Черногории. В довершение всего Рёзер предоставил им моральное оправдание: убийство женщин и детей было всего лишь возмездием за бомбардировку Кёльна англичанами125.