Дорога в любовь

Мысль о том, что хорошо было бы сейчас помереть, лезла назойливо и буравила виски, не на секунду не отставая. Тетка в черном что-то делала у бесстыдно расставленных ног Любы, и ей казалось, что именно эта ведьма виновата в её беде.

"Лягнуть, что ли? Пусть знает!».

Она попыталась двинуть ногой, но тело было деревянным и ноги не слушались. А тут ещё что-то тянет голову вниз. Любе подумалось, что если она сейчас освободит голову, то и живот оставят в покое. Перестанут полосовать в лоскуты замученное тело, отстанут, отвяжутся. Преодолев ещё один огненный наплыв боли, она повернула голову в сторону, глянув вниз. Там, на чисто выскобленном полу улиткой свернулся рыжий, толстый жгут. "Косы", – подумала она, -"Косы так тянут!".

В этот момент страшная сила скрутила её тело, свернула в пружину, скомкала. И в это же мгновение она услышала тоненький писк.

– Сынок у тебя, девка. Да такой справный, от радость-то.

***

Белые, как снег лепестки усеяли палисадник сплошным ковром, но всё падали, падали. Любушка утерла пот тыльной стороной ладони, бросила на землю кисть из мочала и влезла чуть повыше, почти на крышу. Она закончила белить дом и уже почувствовала тот самый горячий огонёчек, где-то в серединке, который всегда вспыхивал и грел сердечко перед самым приходом мужа. Вся вытянувшись в струнку, она прикрыла глаза от ясного майского солнышка и смотрела вдаль. Там, в самом конце улочки, где дорога упирается в ярко-зеленый холм, должны были вот-вот появиться её мальчишки. И, наконец! Две фигурки – одна большая, широкоплечая, вторая маленькая, крепенькая, появились в золотистых лучах, и, приближаясь, постепенно росли.

– Ой же! Пирог-то, вот мамочки!

Люба кубарем скатилась с лестницы, влетела в сени. В доме стоял такой запах, что сразу стало ясно – пирог в порядке. Огромный, размером с полстола, он золотом отливал в печи и пырхал жаром.

***

– Смотри, милая. Я зеркальце тебе подобрал, точно по красоте твоей. Держи. И шарик…Купи всё же. Даром не могу отдать, он тогда совсем не тот будет. Но и дорого не возьму. Бери. Не пожалеешь.

Мужчина всматривался в её лицо опять, так же, как первый раз, близко-близко. Петрова вдруг почувствовала тонкий запах ладана, поняла, что ей совсем не хочется отстраняться и испугалась.

– Давайте зеркало ваше. Сколько с меня?

Она оттолкнула шар, резко, как будто хотела расколотить его, но тот не покатился, вроде прилип к прилавку. Вскочив с табурета, вытащила бумажку из кармана, сама не понимая, что творит, бросила рядом с шаром, выхватила из рук мужчины зеркало и выскочила на улицу.

Чуть похолодало. Шёл тихий снег, под ногами похрустывало. Вечер был сказочным, но Петрова ничего не замечала. Она неслась по темнеющим улицам, как будто за ней гналась стая волков, крепко сжимая в кармане холодный металл зеркальца.

Уже в своем дворе она остановилась, совершенно задохнувшись, прислонилась с толстому стволу старой берёзы, что росла у самой их многоэтажки.

– Уф. Надо отдышаться. А то, взмыленная, как лошадь. Наплевать на Петрова, но соседка обещала зайти, игрушки кой-какие взять. Господи! А ёлка-то!

Вспомнив, что денег уже нет и возвращаться за ёлкой бессмысленно, Петрова вытащила зеркальце. Оно, действительно, было очень красивым. Тихонько его открыв, и глянув на себя, она вздрогнула. Оттуда, из зеркальных глубин на неё внимательно смотрели огромные глаза худенькой женщины в красиво повязанном белом платке. Резко закрыв зеркало, Петрова постояла еще, разглядывая купленную вещицу. Кто-то с большим вкусом украсил такую безделицу – на темном фоне черненного металла, было выгравировано тоненькое деревце. Оно казалось отлитым из золота. И с него летели белые лепестки. И всё падали…падали…

Глава 4. Другая жизнь

Петров сидел в кресле и смотрел в одну точку, выпятив нижнюю губу. Даже телевизор он выключил, что бы показазать крайнюю степень своего несчастья. Постепенно до него дошло – управляемая до сих пор жена слетела с катушек. Что дальше делать он не знал и страдал. Петрова видела, что в отражении экрана он следит за тем, как она скинула куртку, как вытащила зеркальце и положила на столик, слегка погладив оправу пальцем. Но молчал. По большому счёту ей было наплевать, но лёгкое такое, почти неуловимое чувство вины всё же корябало слегка. И вроде не изменила…Но если разобраться…Так изменять, в душе – ещё хуже!

Она прошла на кухню, поставила чайник, достала лимон. Пооткрывав все чайные банки, долго принюхивалась, но разницы в ароматах особо не почувствовала. Просто – сыпанула в чайник заварку из каждой банки – по чуть-чуть.

Муж сидел тихо, признаков жизни не подавал, и она, в момент, забыла о его существовании. Она была где-то между… И вроде здесь… И уже – нет.... Это состояние слишком томило, поэтому Петрова, тряхнув головой, что согнать одурь, сама себе громко сказала:

– Куртку! Куртку надо постирать! А то прям – как из помойки!

Метнувшись в прихожую, и отметив про себя, что Петров, вздрогнув, снова быстренько принял обиженное положение и ещё больше выпятил губу, она вытянула куртку и потрясла над ковриком, вытряхивая содержимое из карманов. Выпало что-то длинное, какой- то фунтик, похожий на новогоднюю хлопушку. Такую – из детства. Из неё шарахали вглубь коридора, прижмурив глаза от страха. А потом долго порскали, как куры, по рассыпавшемуся конфетти. Искали сюрпризик.

Петрова осторожно подобрала фунтик. Он был свёрнут из блестящей бумаги, но не той, яркой, хрустящей, продающейся сейчас рулонами для обертывания подарков, а тоненькой, атласной, нежно-мерцающей, даже ароматной. И, явно, очень дорогой. Может быть даже старинной, потому что на краешках блестки слегка облетели, обнажив хрусткие волокна.

Прокравшись в кухню Петрова развернула находку. Там под слоями бумаги, была инструкция. Она уже видела этот плотный, желтоватый лист, исписанный странными буквами, прилагаемый к чёртову шару. Хлебнув чая и, совершенно не почувствовав вкуса, Петрова расправила бумагу на столе, прижав солонкой загибающийся угол.

"Тоннели ваших судьб здесь соединяются. Вам надо просто выбрать"

Петрова сама не понимала, как она разбирает эти старинные каракули, но читала легко, практически не задумываясь над причудливыми изгибами непривычных букв. Вспотела спина так, что прилипла футболка, и пот стекал по ложбинке между лопатками, вниз, неприятно и липко.

"У каждого та судьба, которую он выбрал сам, вольно или невольно. Но если к вам в руки попал этот вход в тоннели, значит вы пока выбор сделать не смогли. И у вас есть шанс попробовать снова. Шанс вам дан свыше, его нельзя терять"

Спина высохла, но огнем разгорелись щёки. Как наяву, Петрова почувствовала руки своего, единственного, судьбой данного мужчины на плечах, и цыплячий запах нежной макушки сына. Мотнув головой, она вдруг подумала:

– А почему у нас с Петровым детей-то нет? Всё некогда, всё незачем было… Господи! Почему я именно здесь?

" Если у вас в руках эта грамота, значит вы пока в поиске. Вы сейчас везде. Во всех своих судьбах вы живёте одновременно, но так не может продолжаться вечно. Зеркало также поможет вашему переходу, но оно не позволит вам остаться в выбранной жизни. Только посетить "

Бумага, как будто подслушивала её мысли и давала ответы на все вопросы…

– Так и будешь сидеть, как сволочь? Жрать одна? Мужа не позовешь? А у мужа, между прочим, желудок не деревянный. Болит!

Петрова вздрогнула, скомкала лист и сунула его за спину.

– Сейчас заметит, греха не оберешься. Скажу, инструкция к игре. Катькиной, соседкиной Лизке купила.

Но муж ничего не заметил. Он вообще замечал только те движения рук Петровой, когда в них был зажат половник. Он демонстративно двинул стулом и уселся за стол. Петрова молча сунула перед ним тарелку и навалила борща.

– Говорю, желудок болит, глухая карга. Куда валишь борщ, он острый. Суп свари, куриный. Это сама жри!

Он встал, взял тарелку и, шаркая разношенными тапками, поплелся в туалет. После характерного шлепка гущи о фаянс, сопровождаемым шумом спускаемой воды, Петрову вдруг затошнило. Сильно, по настоящему. С трудом сдерживаясь, она налила ледяной воды из под крана и залпом выпила. Стало легче. Уже спокойнее она смотрела на "гузку", медленно пережёвывающую кусок свежего батона, и со всхлипом втягивающую кефир.

– Сука! – подумала она яростно, – чтоб ты сдох!

Испугавшись этой мысли она хлопнула себя по губам, налила ещё чаю. Исподволь рассматривая лицо Петрова, вдруг заметила, что он бледен, как белёная стена.

– Жрет все подряд. Гастрит, похоже. Поделом! Скотина!

Встала и ушла в комнату, захватив скомканную грамоту и таинственно поблёскивающее зеркальце, забытое в прихожей. Упала в кресло, разом лишившись сил и открыла зеркальце…

***

Пекись, пекись, сыр каравай,Дерись, дерись, сыр каравайВыше дуба дубова,Выше матицы еловой,Ширше печи кирпичной!

Любава вся горела от печного жара и радости. Повойник сдернула – спаси Господь, мужиков сдуло, как только Иван им бутыль из сеней показал. Вот проказник ведь, сам не особо питОк, а соседей всегда уговорит. У Любушки всё так же сладко сжималось сердечко от мысли о муже, как много лет назад. Вроде и не молодка уже, да и у Ванечки седина волосья посеребрила. Зато сынок… Ещё красивее, чем папаня в молодости был. Да и добрый… Повезло Марьянушке.

Эти мысли тихонечко вились в Любиной голове, грели, ласкали, а руки, между тем, тёрли, месили, скручивали упругое тесто в жгуты. В горнице было жарко от раскаленной печи, баб набилось, как пчёл в улье, но всем хватало места. У каждой была своя работа, и вот уже огромный, весь изукрашенный каравай вздыбился горой на столе, дышал, как живой, пыхал пахучей сдобой.

– Марьянушка, дева. Ты ж зачем пришла, не след тебе тут крутится. Иди, иди.

Любава ласково обняла за нежные плечики невесту сына. Ей очень нравилась девушка, хоть и была она крохотной, как птичка, хрупкой, слабенькой. "Ведь не работница, вон ручонками только бабки песочные с дитями лепити, мало девок справных в селе",– зудела Матрона, соседка. Но Люба разом прекращала все пересуды, резко бросая каждому доброхоту: "Была бы девка добрая. А телеса наживём! Откормлю!"

Марьяна прижалась щекой к Любиной руке, потерлась. У неё мамка болела всё, отец пил без просыху, и домой идти совсем не хотелось. Любава уж и сейчас забрала бы девку к себе, даром комната для молодых простаивает, да и дом их с Ванюшей – огромный, красивый, пустоват. Да ведь сожрут! Вон уже косятся, лупятся, как рыбы лупоглазые!

"На выпечку свадебного каравая невеста заявилась. От! Ей сейчас плакать да причитать о потере девства, черный плат носить, а она к свекрухе будущей ластитца. Совсем совесть потеряли, неслухи!"– Любе показалось, что она даже различает в бабском гомоне эти отдельные слова и вдруг разозлилась.

– А оставайся, золотко! Что тебе вечер в тёмном дому куликать! Давай ка, свечки зажигай, каравай садить будем.

Она протянула Марьяне свечи. Та, быстро, как котёнок прыгнула к столу, где бабы уже водрузили каравай на огромную деревянную лопату, прилепила по углам толстые, неровные свечи. И когда свечки разгорелись, образовав четыре маленьких костерка, две самые здоровые бабы с натугой сунули его в печь.

Песня грянула ещё громче, каравай золотом отливал в жарком нутре печи…

***

Спишь, дура? Муж подохнет, ты не проснешься даже. Слышь! А!

Назойливый тонкий голос Петрова буравил мозги, как сверлом. Пахло какой-то дрянью. Серый рассвет уже проник в духоту комнаты и Петрова с трудом разодрала веки, вынырнув из небытия. Муж сидел на краю кровати, свесив корявые волосатые ноги. Ненормально бледное его лица в сумерках раннего утра отливало синевой и, Петрова, вдруг испугавшись, вскочила и включила свет.

У кровати стоял таз. Втом, что вынесло из Петрова, видны были прожилки крови. Муж был весь покрыт мелкими капельками пота, руки у него дрожали.

Скорая приехала быстро. От мертвенного холода, который стоял в приёмном отделении у Петровой покрылись мурашками руки и почему-то бёдра. Страшно хотелось выть. Как волчице. На луну…

Глава 5. Решиться

Состояние мужа стабилизировали быстро. Из реанимации его, слабого донельзя, привезли на каталке, переложили на кровать и, воткнув иглу капельницы в странно похудевшую враз руку, изрытую вспухшими синими венами, оставили на волю судеб. Петрова сидела молча, вглядываясь в ставшее совсем маленьким, почти незнакомое, чужое лицо и думала… Вернее, совсем не думала. Просто сидела. Тупо. В анабиозе…

Состояние ступора прервала возня в двери и медленные, тяжёлые шаги. В окружении медсестричек, как кит, увешанный прилипалами, в палату вплыл огромный старик. Явно не русский, то ли грузин, то ли армянин, со свисающим носом-грушей, совершенно лысой, видимо бритой, синеватой головой и в белом халате, он сразу привнёс в тоскливую атмосферу больничного быта что-то бравое, успокаивающее. Самая быстрая из сестричек, чёрненькая, тоже носатая, выхватила стул из рядка, стоящего у стены и поставила у кровати. Доктор сел, огромный живот свесился вниз между расставленными ногами.

– Ты, дорогая, сейчас слюшай внимательно.

Акцент врача был неуловим, но всё же был, и поэтому слова его не казались Петровой серьёзными. Вроде как из фильма какого-то старого. С Вициным и Моргуновым. Но она взяла себя в руки и заставила вслушаться, внимательно следя, как шевелятся фиолетовые, похожие на вареники губы.

– Я прободную язву всю жизнь режу. Знаю точно – язва – это нервы и пища. Когда пища хорошая, в доме мир и радость – язвы никогда не будет, точно тебе скажу.