Дорога в любовь

Она уже почти кричала, слезы градом текли по иссиня-белым щекам. Катька рванула за врачом.

До утра врач просидел около Ленки, вкалывая ей обезболивающие и проверяя пульс и давление. К утру боль утихла и Ленку отвезли в медчасть.

Вернулась она к вечеру, повеселевшая, но слабая и осунувшаяся.

– Все нормак, не канючь,– щелкнула меня по носу – Бум жить. Врач сказал -радикулит!

…

Осенняя Москва грохнула фейерверком желтеющих листьев, запахом увядающих бархоток на ярких по-летнему еще клумбах. Учебный год завертелся, закрутился, у меня начался новый роман, и я стала невнимательной. Я не замечала, что в Ленкиных кошачьих глазах балованная искорка чуть притухла. Я не замечала, что она на лекциях как-то слишком задумчиво смотрит в окно и долго кусает шариковую ручку на практических занятиях, думает о чем-то своем. Мы почти не говорили, я срывалась сразу с последней пары и неслась, выпучив глаза, влекомая нежным вечерним сентябрьским воздухом и гормонами.

Она не трогала меня. Только иногда я чувствовала ее взгляд, но было ясно, что она не обижается. Просто живет отдельно. Сама. Без меня.

К концу сентября, я немного очухалась, посмотрела вокруг и увидела, что моя блестящая рыжеволосая красотка стала похожа на маленького грустного котенка.

– Лен. Что-то случилось у тебя? Ты как-то изменилась вроде?

– Да я что-то чувствую себя странно. Горло вот болит и бок. Мама ругается, хочет меня в больницу уложить. Врачу из поликлинники не верит, чот. Я не пойду в больницу. Все будет по капустке. Только вот настроение еще неважное, как назло. Не хочу ничего. Да ладно, не обрашай внимания.

Я не обращала. Я кружилась в водовороте своей любви, счастливая и совершенно осатаневшая. Тараканы в моей голове и бабочки в животе сговорились и съели мозг.

Все рухнуло, когда я поняла, что Ленки нет уже неделю в институте. И я, наконец остановилась, вернее споткнулась, как лошадь, налетевшая на препятствие.

Огромный центр на Каширской внушал ужас. Громадные светлые коридоры казались наполненными болью и страхом. Я, с колотящимся сердцем шла, стараясь не стучать каблуками и казаться невидимой. Я старалась не замечать вывески с равнодушным словом " онколог". И когда мне навстречу попадались малыши с огромными страдающими глазами, в которых отражалось полмира – я отводила глаза. Я понимала, что миру наплевать на то, что маленький светлоглазый эльф – без ног…

Ленка лежала в палате на двоих. На огромной белой подушке, маленькое личико казалось желтоватым, а рыжие волосы – почти красными. Горящими…

Она смотрела на меня молча. Долго. Глаза были сухими и такими зелеными и блестящими, что казались неестественными. Кукольными. Я не могла найти слов и мы смотрели друг на друга минут пять, без единственного слова.

– Ир. Она с трудом разлепила сухие губы.

– Ты знаешь, что я умру?

Все слова, которые я быстро и жалко лепетала, о том что сейчас хорошие доктора, что она молодая, что мне сказали о ремиссии по восемь лет, такой, что можно даже родить, были пустым шелестом на фоне её молчания. Она смотрела на меня своими странными глазами и я видела, как она впитывала каждое моё слово.

–Ир. Пообещай мне, что я не умру…

Я слишком поздно заметила, что в углу у окна сидит маленькая сгорбленная старушка… Крошечная, зеленоглазая. Она тоже молча и какими то сухими глазами смотрела мимо меня. Если бы не знала, то никогда бы не поверила, что это она, Ленкина мама.

Я шла ко коридору, не замечая никого. Серые стены, серый линолеум, серый кафель. Холодно. ..

Одна только фраза крутилась в моей воспаленно – отупевшей голове – "За что"?

…

Легкий звенящий смех разрушил сонную вязкость полутемного коридора, и такой знакомый голосок откуда-то возник, пропел чуть с хрипотцой

– Ты что – не узнаешь меня, что ли?

Я озиралась, всматривалась в редкие фигуры, бессильно вжавшиеся в кресла расставленные у дверей палат. Ленки не было, вообще не видно было не одной девчонки, и только неуклюжая полная женщина медленно ковыляла, держась за стену.

" Крыша едет, неудивительно в моем положении, да еще в таком месте", – раздраженно подумала я. Тот малюсенький комочек, который уже поселился внутри, изменил мои мозги до неузнаваемости, внушал что-то такое, трусливое, чего я подспудно стыдилась. Мне уже не хотелось ехать сюда. Страшный гнет этой жуткой больницы пробуждал спящий доныне инстинкт самосохранения, и я каждый раз с трудом заставляла себя приехать.

– Да я это! Ты уж совсем!

Я всмотрелась в женщину. Зеленые глаза, такие знакомые, на одутловатом, раздутом и синюшном лице, смеялись

– Леееен?

– Да ладно. Не боись – это гормоны мне колят. Ща курс закончат – все само сольется, там вода одна. Пошли сядем, стоять не могу долго, суставы к весу не привыкли.

Мы сели. От Ленки так пахло… Странный, болезненный, мясной какой-то запах лез мне в ноздри, и мой маленький внутри меня сопротивлялся этому запаху, бился и выворачивал мое тело почти наизнанку. Я сдерживалась. Запах духов смешивался с вонью болезни, и мне казалось, что мы с Ленкой теперь с разных планет. Там на той, где теперь живет она, вернее – эта – грузная, одутловатая женщина, там – боль и страх и безысходность. Здесь, на моей – новый дом, аромат предновогодних пирогов и мандаринов, легкий снег, иголки в прихожей от огромной елки, с трудом впихнутой в дверь… И комочек, биение которого, каждый вечер пытается услышать, прижавшись к животу, стройный, смуглый мужчина. Мой муж…

Мы просидели минут сорок. Ленка подробно рассказывала о схеме лечения, о своих ощущениях, ремиссиях своих новых друзей, смерти и выживании. Я задыхалась и сдерживала тошноту. Я не понимала своим идиотским молодым мозгом – она рассказывает мне о своей надежде. И вдруг Ленка запнулась, тоскливо посмотрела на меня и потом, на часы…

– Знаешь, ты иди… Я устала.

Облегчено вздохнув, я встала, заставила себя ее поцеловать.

Я больше в больницу не пришла.

ПРОСТИ МЕНЯ. Ленка…

***

Последний курс, пора ГОСов. Это время неслось, как скорый поезд. Изнемогая от тяжести своего огромного живота, помирая от недосыпа, я приползала на лекции и зачеты, задыхалась и потела. Жизнь моя сузилась до одного маленького желания- лечь и уснуть.

Ленка приезжала тоже. Она стала такой…

Худая, почти эфемерная женщина со странным взглядом, в котором таилась полуулыбка и знание. Знание тайное, непостигаемое. Глаза то ли наказуемой блудницы, то ли святой, зеленые и прозрачные светились нездешне. У Ленки не было ресниц, и ее глаза от этого казались еще более нездешними. У нее не было и бровей и тонкая нарисованная ниточка была удивленной и немного страдающей. У нее не было и волос, но парик из длинных, ниспадающих волнистых прядей, рыжих, почти таких же, как раньше делал ее красивой.

Она, конечно, ничего не сдавала, но приезжала поболтать, у нее была ремиссия, и чувствовала она себя неплохо.

– Ир. Я вижу, тебе не по себе. Давай, не межуйся. Я все понимаю, ты что, думаешь Америку открыла, что приезжать не хотела? Матери пугаются, мужья не выдерживают, а то ты. Да и нормально все у меня, я привыкла, у нас знаешь там жизнь своя, танцы даже бывают. У меня любовник знаешь – охренеть-не встать!

Ленкин взгляд блеснул и заискрился прежней чертовщинкой.

– Тебе и не снилось. Вот так вот. А то пряяяяячется она от меня. Пошли я покурю, поболтаем.

Она курила из тонкой пачки длинную сигарету, я никогда не видела таких.

– Ага… Во-во. У меня в палате ликер, знаешь какой. Надо было захватить, не подумала. Хотя с тобой пиииить....Он богатый, гад. Грузин. Только стоИт уж не всегда у него. Да и ладно… Пооодумаешь… мне и не надо уж так -то очень. Зато у него жопа волосатая, как я люблю…

Она запнулась, помолчала.

– Была… волосатая…

…

Маленький комочек, живший во мне превратился в орущую днем и ночью дочку – Мисюську и, в таком виде, занял все мои мысли и время. Я прибегала сдавать очередной зачет, задыхаясь от волнения, все время думая о дочурке, оставленной на бабку и помирая от недосыпания. Замотанная и издерганная, офигевшая от навалившегося, я еле тянула свой воз, и две недели после роддома, которые я провела почти без сознания, промелькнули как один день.

Я забыла о тебе, Ленка!

Моя светлая лисичка, целый месяц, а может и полтора, я ни разу не вспомнила о тебе, у меня нигде не защемило, я занималась только семьей и экзаменами. Даже с однокурсниками своими я совсем не общалась, график моей жизни не вписывался в их разухабистое веселье послеэкзаменационных пьянок и веселого греха.

И только, примчавшись домой после последнего экзамена и хряпнув шампанца с мужем за удачное завершение выпускной авантюры, я вдруг вспомнила.

– Слушай! Мне же надо Ленуське позвонить! Она там уж наверное выписалась, последний раз почти здоровая была, выглядела классно.

Муж отвел глаза.

– Ир…

Звенящая тишина повисла, налилась и стала невыносимой.

– Ир. Мы не говорили тебе… ты в роддоме была…

Я молча смотрела на мужа и мне казалось, что его лицо странно уменьшилось и стало размером с теннисный мяч. В ушах что- то лопнуло, и звон ворвался, почти разорвав перепонки.

– Что…

Я прошипела, вернее просипела, но вопрос был уже запоздалым, ненужным, пустым.

– Лена умерла. Ты съезди, может… к маме её…

… Электричка выплюнула меня на маленьком полустаночке, теплый запах истомленного жарой соснового леса немного привел в чувство, но к аромату, настоянному на травах, примешивался запах земли и еще чего-то сладковатого, необъяснимого. Я медленно брела по узенькой тропинке и вдруг, где- то в сердце толкнуло мягкой лапой, закружилась голова и я остановилась, вцепившись в свежепокрашенную оградку. С высокого деревянного креста светились насмешливые узкие зеленые глаза, рыжая грива, казалось, развевалась от душного августовского ветра. Маленькая седая, абсолютно сгорбленная старушка, совочком пересаживала бархотки, бледный пожилой мужчина докрашивал калитку.

– Ты пришла? Старушка смотрела мимо, но распрямилась с трудом, вытерла руки об старенькое полотенце.

– Пошли. Тебе письмо там. Дома.

…Ленкина комната казалась чужой, холодной и незнакомой. Тщательно застеленная кровать была такой ровной, что казалось ее отбивали доской, как в казарме. Фотография, та же, что на кладбище, в черной массивной раме, почему то была прижата к книжному ряду толстым томом советской энциклопедии. Я тихонько села на стул…

–Знаешь, она каждую ночь сюда приходит…Ищет что-то. Я вот кровать застелю, а под утро все скомкано, она прям ногами пробегает по покрывалу. И фото на пол бросает… может я не понимаю чего? И она умерла быстро, не думай. Только сказала мне – "Мам. Мне не больно. Мне совсем больше не больно. Не плачь! Мне так хорошо. Наконец!"

Отец молча стоял сзади. У него были сухие, белесые и неподвижные глаза. Он методично, раз за разом, поправлял мишку, сидевшего на тумбочке, и все время падавшего вниз мордочкой. Потом взял конверт и протянул мне.

Уже совсем стемнело, когда я, ошалев от слез, которые наконец прорвало потоком, ехала домой. Конверт прожигал насквозь мою душу и я решилась. На небольшом листочке была пара фраз. Она писала их уже совсем без сил, видимо, буквы прыгали.

"Ириш. Все правильно. Каждый уходит в свой срок. Я не жалею. И ты не жалей. И спасибо тебе за ту сгущенку"

Росчерком быстрым взлетало в стылой предутренней мгле.Нежное рыжее перышко в белых, как снег облакахСтаяла, льдинкой февральскою, на не согретой землеЯ бы с тобою улетела бы, только не знаю как…

Корова

Вот на какой хрен сдалась мне эта корова, стерва рогатая? Ответь, а! Мне, горожанке до мозга костей, дышащей духами и туманами, которая корову видела только на картинках, да ещё  в кино про деревню?

Нет, вру, слушай. Ведь было! Было! Вот откуда она – эта память, этот теплый аромат коровьего навоза и парного молока, всосавшийся в кровь, пропитавший кожу и возвращающий меня назад, в легкое радостное, светлое детство.

У моей прабабушки была корова! Она производила на меня, маленькую горожанку, потрясающее впечатление. Я была изумлена, даже подавлена коровьим величием, этими огромными, округлыми бархатными боками, облепленными слепнями и мухами, толстым кривоватым хвостом, который нервно вздрагивал и вальяжно помахивал грязноватой пушистой кистью. Но главное! Я не могла отвести глаз от длинных, толстых сисек, торчащих в разные стороны, надутых и упругих, как пальцы гигантской раздутой резиновой перчатки, которую бабка надевала на бутыль с бродящим вином.

Корову звали Дашка. Помимо перечисленных красот она была обладательницей необыкновенно красивых, томных глаз, влажных и порочных, как у блудницы. И еще у нее были длинные пушистые ресницы – предмет моей дикой девичьей зависти и плотоядных мечтаний.

Вечером, когда стадо устало брело по пыльной деревенской улице, я бросала все дела и бежала открывать ворота. Побаиваясь крепких, изогнутых лирой рогов, я быстро взбиралась на перекладину и висела, как макака, наблюдая сверху за своей конкуренткой в девичьей красоте. Дашка медленно, тяжело перебирая ногами и глухо стуча копытами, вальяжно входила во двор, печальные глаза смотрели куда-то внутрь, в район тяжелого, раздутого живота, мерно раскачивались налитые сиськи, описывая округлую амплитуду. Я же, свесившись с перекладины, украдкой норовила погладить по гладкой, вздрагивающей спине. Дашка парно и тепло дышала, раздувала выразительные ноздри, а пушистые ресницы трепетали…

Из дома выходила бабушка, деловито вытирала руки белоснежным полотенцем, и я сладко замирала в ожидании своего долгожданного ежевечернего действа.

Бабушка приносила чистое эмалированное ведро, гулкое и белое внутри, проглаженные тряпки и кружку со сливочным маслом. Она начисто протирала Дашкины сиськи, при этом корова стояла, тяжело расставив ноги, отдувалась и периодически ласково посматривала на меня, чуть скосив прекрасные глаза. Я сидела, не сводя глаз под широким дедовым верстаком и вбирала, втягивала в себя запахи, шорохи и тихий вечерний свет.

Потом бабка смазывала сливочным маслом длинные сосиски–пальцы под коровьим животом, они прямо под ее руками набухали и почти лопались от полноты и натуги.

Подставив ведро она делала какое-то четкое и мастерское движение, уже тогда мне, девчонке, казавшееся слегка неприличным, и тугая, желтовато-белая струя со звоном била, стекая по стенкам и струясь.

Наполнив почти полностью ведро, бабка процеживала в кружку через чистейшую марлю густое, маслянистое и казавшееся мне жутко противным молоко, ждала когда я, давясь, выпью, и давала мне за этот подвиг тяжелую полновесную монету… В сарае чисто пахло свежей древесной стружкой и чем-то ещё, теплым и нежным. А сквозь щели проникали веселые вечерние солнечные лучи, в которых плясали тонкие пылинки.

Прошло …. дцать лет….

С ловким, сильным и стройным, загорелым мачо, обладавшим нежной, изысканной душой, писавшем стихи и певшим старинные романсы, который вдруг неожиданно вскружил мою шальную голову, мы собрались поехать на пару неделек в отпуск.

"Слушай, птица"– сказал он мне – "Мы проведем с тобой этот отпуск так потрясно, как ты никогда не отдыхала. Вот представь – в деревне всего десять домов. Вокруг лес, озеро, такое, что видно дно до последней песчинки, по берегу гуляют кони, ты сможешь утром ездить верхом. Мы будем жить в огромном доме у деда, у него пасека, свежий мед. Все свое, свежак! Я рыбу буду ловить, она там идет прямо в руки. Цветов – по пояс, запах чудесный! Купаться будем в озере голыми, там никого нет, одни русалки плавают"

Все это меня не сильно впечатлило, я до визга хотела на море и скуксилась.

"И у него корова, представляешь? Молоко парное будем пить и ягоды со сливками кушать на вечерней заре! С шампанским!"

Я прислушалась. В мой мозг, отравленный мечтами о дорогом курорте и куче нарядов, которые я приготовила еще с зимы проникло забытое слово. Корова! Время повернуло вспять, ниоткуда возник теплый, парной аромат, генетическая память – дело нешуточное и я дрогнула…

…Чемодан был набит разноцветными тряпками до упора, полупрозрачные сабо на тонком каблучке цвели огромными маками оттенка осатанелового пламени точно в тон полупрозрачному расклешенному сарафану. Эти две штучки  заняли самое почетное место, но чего там только ещё не было. Мы с трудом захреначили чемодан в багажник и весело рванули навстречу прошлому и будущему. К корове.

К деревне вела дорога почти незаметная, теряющаяся среди огромных почти черных елей и высокой мохнатой травы, источающей одуряющий медовый запах. Темные покосившиеся крыши маленьких домов, сгрудившихся как овцы на одной узкой улочке, игривые тропинки, разбегающиеся  по холмам, которые обступали деревню с трёх сторон, тесно сжимая её разомкнутым обручем и Озеро! Огромное, сияющее, необъятное и величественное… Это был рай!

На порог самого большого, любовно обихоженного дома, сверкающего белизной аккуратной побелки, вышел дед. Дед был из сказки, он, наверное, был пасечник. . А может – Дед Мороз на отдыхе. Рубаха навыпуск с пуговичкой на вороте, холщовые штаны и седоватая, окладистая борода. Его натруженные, узловатые руки, слегка сутулая спина и широченные плечи говорили о постоянной тяжелой работе, а тоненькие лучики морщинок у светлых, не по возрасту ясных глаз, о добром и веселом нраве. Он приветливо помахал нам рукой и мы вошли в дом.

В огромных бревенчатых сенях пахло сухой травой, цветами, медом и чем-то еще таким знакомым-знакомым! Тонкий, почти неуловимый запах. "Это пахнут сушеные яблоки" – поняла я, вспомнив вкуснющие компоты со странным названием "узвары", которые варила моя прабабушка на праздники.

В светлой комнате с начисто выбеленными стенами, выходящей окнами прямо на озеро мы швырнули вещи подальше в угол и упали на кровать. Блаженно зажмурив глаза, я представляла, я практически ощущала всей кожей прохладную, как будто газированную воду озера, и уже плыла, мягко качаясь на ласковых волнах. Я буду плыть пока не скроюсь из глаз и никто уже не вернет меня в суматоху никчемной жизни, вечную суету и сутолоку моего огромного города… Я буду тонуть в переливчатом сиянии, похожем на чешую сказочной рыбы и только дельфины....

И тут, резко выдернув меня из дремотного кайфа в комнату ворвался запах! Нет! Теплый, плотный аромат не ворвался, он мягко пролился, прокрался а сонную комнату, шекоча ноздри и нервы знакомыми нотами.

Я вскочила, как подорванная и сделала стойку. Я вдруг почувствовала, что до моего радостного, светлого, такого замечательного детства, мне нужно сделать только один шаг.... Только шаг!

"Ой, чего же я валяюсь! Пойду посмотрю, как дед корову доит", – опомнилась я. Сквозь слегка запыленное стекло огромного окна проникали желтые, струящиеся лучи вечернего солнца.

И тут в дверь влетел мой нежный и страстный мачо, который уже часа три где-то шастал веселым козлом, ускакав в неизвестном направлении, полностью забыв про свои мачовские обязанности.

Мачо напялил старые кирзовые сапоги, драную клеенчатую куртку, наперевес держал здоровенную кривую удочку, и морда у него была хитрая и абсолютно счастливая. Я с интересом наблюдала за резкой мимикрией моего изысканного, капризного мужчины и его точной маскировкой под пейзаж.

"Слушай" – с невесть откуда взявшимся рязанским "А", прокричал мне мой идальго, нетерпеливо перетаптываясь и прядая ушами – " Дед свалил к сыну, в другую деревню на лисапете. И он сказал, что моя хозяйка, то есть ты, корову сама подоит! Хозяйка, подоишь?"

"А как же!"– не очень уверенно проблеяла хозяйка, честно глядя в мужественные глаза своему добытчику – " Он сказал где у него ведро и полотенца?"

Не буду описывать ту предхирургическую подготовку, которую часа полтора проводила хозяйка, по всем правилам асептики подготовив ведро, руки и полотенца. Это пусть останется за кадром. В том ведре спокойно можно было бы культивировать генетический материал, не опасаясь его заражения и мутаций.

Надев длинное белое платье, которое я специально купила для воскресных поездок в церковь и завязав кружевной шарф с вышитыми кружевными ромашками на манер деревенской красавицы, я встала в задумчивости над нехилым рядком обуви, которую я приперла на всякий разный случай. Я понимала, что надо одеть галошки, симпотные резиновенькие, специально для дождика припасенные, но сабо! Прозрачные сабо с огромными маками манили к себе магнитом… их невозможно было не напялить и я напялила!

Ошарашенный таким видоном хозяин раззявил был рот, но тут же благоразумно его захлопнул, понимая, что эту бодягу надо закончить, как можно быстрее, потому что уже вечереет, и в озере стынет рыба!

Торжественной процессией, держа на вытянутых руках стерильное ведро, обмотанное стерильными тряпками мы двинулись к сараю. Платье слегка путалось под ногами, сабо соскакивало с травянистых скользких кочек, но я терпела, стараясь не упасть. Я несла в хрустальном, привезенном из дома фужере для коньяка, прокипяченое сливочное масло, накрытое проглаженным носовым платком.

Перед моим внутренним взором плыли, двоились и множились, расходясь и сливаясь вновь чудные картины моего детства… Милая добрая корова с томным взглядом, улыбающаяся мне из -под ресниц и приветливо помахивающая пушистой кисточкой на хвосте, белоснежное молоко, тихо плескавшееся в ведре и высокие гляняные кувшинчики, полные сливок, плотными рядами выставленные на специальной полке на погребице… "Ишь! Глянь-ко!" – говорила моя бабушка, глядя как дед выходит из сарая, украдкой вытирая белые усы…

Мы открыли дверь сарая,.. Поджарая, маленькая как коза, сухощавая корова со странными рожками недобро посмотрела на меня через злобный прищур черных глаз, и как мне показалось, сплюнула на подстилку. Она изо всех сил фигарила себя хвостом по бокам, озверело отгоняя слепней.

Вокруг нее геометрически ровными кругами лежало дерьмо, которое дед, видимо не успел убрать. Корова, увидев дурное белое существо с ведром, нарисовавшееся в дверях, нервно взмукнула, лягнула ногой и обосралась.

"Ее зовут Писта'!" – от двери, свистящим шопотом, явно не стремясь проходить внутрь, просвистел мой господин.

"Каааак?" – Каркнула я от неожиданности, свалившись левой ступней со шпильки набок. "Писта…Или Биста....Я не расслышал"– до хозяина только сейчас дошла неоднозначность этой клички.

Я с ненавистью посмотрела на подпрыгивавшего идиота с удочкой сзади и прошипела: "Что ж ты раньше то не сказал?" Нога предательски взмокла, и на подоле проступили противные желтые пятна.

Писта мерно кивала малорогой башкой в такт нашему разговору. Частота взбрыкивания и амплитуда удара заднего копыта явно усиливались. Тут я вдруг подумала, что рога этому исчадью наверное спилили и спилили явно не зря. Вот только ноги не оторвали почему-то. Хотя бы вот эту – заднюю. Дед, похоже не Мороз, а тореодор.

"Коровка моя хорошая, миленькая, солнышко мое ясное, кисанька, рыбанька"– залебезила я, подползая исподтишка к правому коровьему боку.

Корова изумленно глянула в мою сторону, такой белой идиотки она еще не видела, хрипло взмукнула, и неожиданно подпустила меня к себе.

Вся мокрая до нитки, чувствуя как пот струистыми ручьями сбегает по спине и стекает в трусы, а идиотский синтетический шарф перекосило, и он перекрыл мне пол-лица вместе с дыхалкой, я дрожащими руками развязала ведро, подвинула табуретку и тяжело плюхнулась рядом с поджарым животом. В моей голове стали появляться и довольно громко звучать в мозгах малознакомые, но явно где-то слышанные слова – "А ну бы на … эту писту. .... мне молоко это при...., … в рот". Я мало понимала свой внутренний голос, он говорил на иностранном языке, но что интересно, я была с ним полностью согласна!

Мачо стоял в дверях и взглядом промерял расстояние до места моей посадки, продумывая, видимо путь моего отступления между лепешек коровьего дерьма. Но надо было знать меня лучше! Раз я начала дело, его нужно довести до конца!

И решительными движениями я сдернула с фужера платок, смазала руки маслом и стала искать глазами благодатные молочные, огромные и упругие сиськи, которые должна иметь любая уважающая себя корова, даже если она Писта.

Сисек не было! Вернее они были, но маленькие, и какие- то пустенькие. "Это надо массировать и все появится"– подумала я, увязывая в своей голове имеющиеся знания о похожих, известных мне не понаслышке явлениях с сельскохозяйственными теориями. Я плюхнула на сиськи добрый шмат масла и начала массаж.

Видимо профессионализм не пропьешь, и офигелая корова даже не взмукнула, а стояла и балдела, отставив хвост под прямым углом и расставив зачем-то задние ноги.

У хозяина моего, видимо, тоже возникли какие то ассоциации, и он осторожно прополз поближе, лавируя между дерьмом и спотыкаясь на соломе, отставил удочку и прижался ко мне чем-то жестким и горячим.

Но мне было не до лирики. Я поняла, что пора переходить к следующему этапу. И неуверенно потянула вниз две маленькие сиськи, похожие на недозрелые огурчики.