Дорога в любовь

Ирина Критская

Дорога в любовь

Я скучаю по тебе, Ленка

Росчерком быстрым исчезла птица в предутренней мгле. Нежное рыжее перышко в белом ажурном крыле.Были с тобой мы или не были, знаешь не важно ужеЯ здесь – как будто на привязи. Ты- на крутом вираже.

Моя быстрая птица, стремглав пролетевшая по небу, верная моя подруга, я немного расскажу о тебе. Ты не против? Смотри – я ничего не забыла…

**

– Ты, жирная сволочь, падаль московская, еще раз сунешь свою толстую жопу на этот ряд, будешь бита. Ишь, ряху разъела, мурло мухами засиженное, красавица хренкемродная. Сука. Блядь!

Шипящие согласные издавали змеиный звук , вместе со слюной разбрызгиваясь из вроде красивого, но перекошенного рта одной из Кысь.

– Долго ты еще под ногами будешь путаться, тварь? Еще раз увижу, что ты расклячилась на наших местах, убью, блядина. Пасть закрой, уродина.

Поджарое тело изогнулось, и сумка тяжелым комом пролетела, чуть не задев меня по лицу и плюхнулась жабой на стол.

Я вскочила, что-то жаркое опалило мне лицо и тут же сменилось холодом. Я почувствовала, что вспотела сразу вся, до трусов, хотела бежать, но застряла в проеме между столом и скамьей, и плюхнулась назад, больно отбив задницу. Кысь (на этот раз, это оказалась Женька, наглая и жестокая блондинка из подмосковных Бронниц, попавшая в институт по разнарядке от совхоза) одним ловким прыжком вскочила на стол и тонким каблучком наступила на мою сумку. В сумке что-то предательски хрустнуло.

Помада! Дорогущая помада, того дико модного фиолетового цвета, которую я всеми правдами и неправдами упросила купить мать!

– Еще раз сядешь сюда, дерьмо, на горло твое жирное наступлю, лахудра московская, фря. Дугой выгнутые, тоненькие брови Женьки хищно дрожали, делая ее рысье личико еще более злым.

– Пшла вон!

Я вжала голову в плечи и почувствовала как слезы подлые и горячие подступили к горлу. И в этот момент чья-то маленькая крепкая ручка легла мне на плечо и чуть придавила, не давая встать.

– А не пошла бы ты сама, блядища вон? Что ты приебалась к ней, не к кому что ль больше – тонкий голос зло звенел.

Я неуверенно оглянулась – сзади, воинственно нахохлившись, и накручивая ремешок маленькой сумочки на кисть, стараясь взять ее поудобнее, как пращу, стояла маленькая девчонка.

Пышные задорно-рыжие волосы все в крупных волнах, небольшое личико, большой рот, и прищуренные длинные египетски-раскосые глаза, которые казались инородными, словно их взяли на время, немного поносить

Она была похожа и на Буратино и на злого львенка, и я почему-то успокоилась.

Женька враз сдулась, спрыгнула со стола и, дернув презрительно плечом, ушла.

– Я Лена, – зло сплюнув в сторону, сказала девчонка, – А тебя как зовут? Не плачь, не стоит это дерьмо того. Пошли в столовку…

***

– А ты не будешь второе что ли? Смотри, Армен картошку с мясом потушил, вкусная, обалдеть!

Ленка жадно смотрела на мою тарелку, которую я, не тронув, отставила. Огромная столовка на биостанции вся пропахла одуряющим ароматом тушеной картошки и ядреных, хрустских соленых огурцов. Их исправно поставляла огромная, как танк мама Армена, смуглого, возрастного, сутулого студента. Он все время дежурил по столовой, вызывался сам, набивал руку, мечтая открыть кафе в своей горной деревушке.

– Да бери, Ленусь. Я не жру, знаешь же. Чо спрашивать каждый раз, издеваешься что-ли?

Я муторно и мучительно худела, стараясь хоть на полсантиметра уменьшить свою толстую попу. Все что я не съедала, отставляла, мучительно глотая слезы и голодные слюни, не тронув, быстро и весело уплетала худенькая, стройная Ленка.

– А я тебе огурцы свои отдам. Забирай, я не люблю.

–Ага, поверила прям, не любишь....Ладно, давай ужe.

По замшелой деревянной лестнице старого дома подмосковной биостанции я поднялась тяжело, но быстро. Сергей был уже на вечеринке, и я боялась опоздать. Но вдруг, где- то там, в сырой темноте комнаты девчонок, глухо-глухо прозвучал тихий всхлип. Я включила свет и увидела Ленку, комочком свернувшуюся на кровати и горько рыдающую в подушку. Упало сердце и жалость до удушья сжала горло.

– Что? Кто?

Маленькое заплаканное личико было похоже на красный мокрый кулачок.

– Они вытащили мою банку. И сожрали, сучки.

– Что вытащили, Лен? Скажи ты толком, не реви.

– Они сгущенку мою украли. Я ее две недели берегла. Я есть хочу, понимаешь? Я так сгущенку люблю, ужас, мама прислала!

Несчастное личико прижалось к моему плечу.

– Ты, Ленк, прям дракончик какой. Я домой напишу – мать пять банок пришлет. Хочешь – десять, она сколько хошь достанет. Да не реви ты, блин!

– Ладно.

В еще красных глазах заплескалась чертовщинка

– А как тебе Армен? У него попа волосатая, и там все, аж рука путается.

– А ты откуда знаешь?

– От верблюда

…

На огромном лугу студенты биофака рассыпались, как горох, гудели сосредоточено и были похожи на толстых озабоченных шмелей. Все разложили блокноты и тяжелые старинные гербарные сетки. Крупный парень с лицом одновременно добродушным, глуповатым и озадаченным, ползал на четвереньках и старательно сравнивал цветки ромашек. Жара стояла дикая, с него лил пот в три ручья, но неповоротливым мозгом он никак не мог осознать, что от него хотел молодой, вертлявый доцент. В очередной забег он по собачьи уткнулся лбом в стройную загорелую ногу.

–Чо ищешь? Помочь?

Одна из Кысь – Машень, стояла над ним, чуть изогнувшись назад, откинув голову и слегка подав вперед бедром. Она прекрасно понимала, ЧТО он оттуда, снизу, видит в высоком вырезе шорт. Усмехнувшись, она отставила ногу в сторону, еще чуть дальше. Парень аж позеленел.

– Чо мучаемся? Давай расскажу, пока добрая.

Машень присела, придвинулась ближе.

– Вон смотри – видишь цветок огромный, лепестки длинные, – это Ромашка Ахрененная, листья на хрен похожи, вот и название такое.

Парень глупо улыбался, быстро записывал, аккуратно выкопал нивянник и уложил его в сетку, тщательно расправив между старых газет. Он совсем офигел, прущее из всех его прыщеватых пор либидо лишило рассудка и он уже не вытирал пот и не подбирал слюни, косясь на огромный вырез полупрозрачной майки Кошки, из которого выпирала точеная грудь.

– А вот, смотри, это Ромашка – чехуерашка. Не ржи, что-ты как идиот, видишь у нее листья какие, пушистенькие, как шерстка. Пиши давай.

– Ты ничего не путаешь, если я не сдам опять, меня с института выпрут, я уж третий раз практику не сдаю, мать тогда совсем заболеет с растройства.

Парень ныл, но с надеждой смотрел на Машень.

– Не канючь, дурачок, я тебе помочь хочу, бедненький. Должен же ты зачет, в конце концов сдать. А вот там, глянь, без лепестков совсем, это Ромашишка Дубравная.

Парень что-то начал понимать, но Машень сорвала цветок и сунула его в вырез.

– Понюхай как пахнет. Ты что – не веришь что ли? Да я и сама не сразу въехала, а мне потом Игаряшка лично объяснил, что ромашишка отличается от остальных, у нее цветок другой, крайние цветки крошечные, соцветие такое – корзинка. А центр выпуклый, как шишка -ромаШишка. Спроси вон – вооон он бегает

Доцент лошадью пронесся где-то в дальней перспективе

– Пойди, да сам спроси.

Ленка, стояла сзади и хмуро смотрела, как Машень дурит дебильноватого парнишку. Мы знали, что он из совсем нищей семьи, из глухой деревеньки, мать давно больна, отец спился. И то что он попал в Московский педагогический, это чудо, практически на уровне рождественской сказочной истории. И если он вылетит, а все к тому шло, ему никогда больше не учиться, и он сгинет, исчезнет, растворится в пыли своей маленькой жизни, как его отец и пятеро братьев. Парень тщательно сложил гербарий и аккуратно расправил листочки мелко исписанные четким не мужским почерком.

– А поцелуй?

Машень тянулась к его потной физиономии и в последний момент, когда он с идиотской улыбкой вытянул губы, она плюнула чуть ли ему не в рот и отпрыгнула. Остальные кошки стояли сзади и ржали.

Ленка вдруг побелела так, что рыжие волосы стали казаться красными и одним прыжком подскочила к парню.

– Дай сюда!

Она рванула листки, выхватила и стала рвать их на мелкие кусочки.

– Я сама тебе все напишу, вечером придешь – заберешь.

Она подскочила к Кошкам.

– Суки!

И швырнула обрывки в лицо. Кошки на секунду замерли и бросились вперед. И тут я, забыв все свои страхи, схватила ножницы, и закрыла Ленку собой. И что-то видно было такое в моем лице, что кошки, обругав всех, отступили…

…

– Посмотри, что у меня там на спине? Щекочет…

Тонкая фигурка изогнулась подобно веточке и томно вытянулась на покрывале… Летний день полз, источая жар и лень. На носу были экзамены, и мы жили у Ленкиных родителей в маленьком городке в частном доме, вечерами валяя дурака, а днем на маленьком, полузаросшем пляже что-то даже учили вроде. Я была ботаником в душе, и старательно пыталась готовиться, въезжая в формулы, и потом растолковывала их Ленке. Ленка лениво щурилась и яркая зелень миндалевидных глаз брызгала снопом солнечных искорок. Искорки взлетали и смешивались с рыжими всполохами, сплошным ореолом окружающими длинные кудрявые волосы. Ленка с каждым днем становилась все красивее и понимала это.

– Слушай, твой Серега глаз на меня положил.

Небо рухнуло и раздавило меня, как лягушку, попавшую под каблук.

– Ты это серьезно?

Я выдавила слова трудно и хрипло. В голове зашумело, и я почувствовала, что побледнела , кровь отхлынула от лица, и лицо стало холодным.

– Ну а чо? Ты думаешь он рыцарь печального образа? Такой же членонос, как и все. Хошь я его трахну особо извращенно?

Небо стало еще тяжелее, и я почувствовала, что мое сердце остановилось. Я отвернулась и молчала.

– Да ладно, что надулась, блин? Неужели поверила, что я такая сволота? Да и он тебя любит, сам мне сказал.

– Врешь. Врешь, он не мог этого сказать. Я резко повернулась и осторожно заглянула в хитрые глазищи.

– Чессло. Хочешь на мамкину икону поклянусь? Я тебе клянусь, он мне сказал – "Я очень ее люблю".

Небо вздрогнуло, развалилось и выстрелило в небо радужным салютом. Я из раздавленной жабы враз превратилась в царевну.

А Ленка вскочила и побежала к воде. Она неслась быстро и была похожа на чайку.

***

– Mамушечка, я тебя люблю маленькую.

Ленка,обняла маму, и стала казаться большой и значительной. Когда они стояли рядом было трудно понят, кто дочь, а кто мать. Крошечная, худенькая женщина с рыжеватой короткой стрижкой, без единой морщинки и такими же длинными египетскими глазами была очень похожа на стрекозку.

– Ты ж моя птичка.

Ленка чуть щелкнула маму по носу, как маленькую

– Опять пахала в клетках. Сколько можно говорить, продайте вы этих тварей жручих, ты с ними замучалась, скоро вообще на земле не удержишься, улетишь.

Огромный круглый стол в зале был накрыт к обеду и аж ломился. Соленые огурцы, помидоры, грибы, вареная картошка со сметаной и зеленью. А в центре здоровенное блюдо с дымящимся мясом, аромат от которого был непередаваемый. Мне налили стопарь какой-то жидкости и я, никогда в жизни не пьющая крепких напитков храбро шарахнула его разом. Задохнулась, слезы брызнули веером и Ленка запихала мне в рот маленький помидорчик, который брызнул у меня внутри остреньким чесночным соком.

– Теперь мяска попробуй, самое то.

Мясо таяло во рту и казалось необыкновенно нежным.

– А что это за мясо? Я такого никогда не ела.

– Это нутрия.

– Ктооо? Я чуть не подавилась.

– Да жри ты спокойно, это что, а не кто – засмеялась Ленка, – Мы едим, все живы.

Тихий вечер, пахла ночная фиалка, мы сидели вчетвером на веранде, и огромный Ленкин папа, похожий на медведя, тихонько рассказывал мне, как его две малютки жить не могут друг без друга, а он без них. И что вся его жизнь – это только они. А все жизнь его жены – это только Ленка. И что они цветы. И они его единственное счастье. Он немного больше выпил, чем надо. А мне было так хорошо. Как дома.

…

Поезд вот-вот тронется… Охрененное состояние свободы… Мы с Ленкой сидим обнявшись на одной полке, болтая ногами и треща как сороки. Полупьяные студиозы едут в Астрахань. На помидоры. Душный плацкарт аж кипит, вот вот взорвется от перенасыщенности эмоциями и гула. Маленькая Ленкина мама растерянно стоит на перроне, ищет ее глазами и беспощно машет рукой в поблескивающую пустоту вагонного окна.

Шкодливая Ленка поглубже запихивает в карман джинсов пачку Родопи, безуспешно натягивает кофточку-лапшу на бедра, стараясь, что бы карман не оттопыривался, и выскакивает на перрон. Быстро обнимает маму, у которой уже покраснели глаза и набряк нос и целует ее мокрое лицо быстро-быстро, мелко-мелко, как клюет. И отворачиваясь, чтобы мама не заметила, что у нее самой глаза повлажнели, бежит к поезду. Поезд трогается и она еле успевает запрыгнуть в тамбур.

***

… Огромная площадка, среди старого полузаброшенного сада гладко выметена и дымится от потоков воды, которые обрушил совершенно сумасшедший дождь. Посреди площадки растянута огромная палатка. Никогда не думала, что такие бывают. Ее купол был натянут на колья, но прогнулся от целых озер воды, спокойно плескающихся среди колышащейся от порывов ветра ткани.

Мы, промокшие до нитки табуном ввалились внутрь. Внутри было даже уютно, стояли пружинные кровати, посреди огромный деревянный стол и скамьи. Над каждой кроватью натянут марлевый полог, края которого были плотно подоткнуты под матрасы.

– Скорпионы!

Мы с ужасом оглянулись на Гуль – таджичку.

– Ничего страшного. Просто внимательно надо осмотреть постель перед сном. Все будет в порядке .

Гуль улыбалась.

***

–Знаешь, я странная такая…

Ленкины глаза светились зелеными бликами, в душной темноте палатки сияли даже через двойной слой марли пологов ее и моей кровати.

– Я вот каждого из них люблю…

– Чо?

Мне страшно хотелось спать, но я старательно пучила в темноте глаза.

– Вот все думают, что я с ними просто так. Неправда!

В Ленкином голоске вдруг зазвенели слезы.

– Я правда люблю Мишку. Ты-то хоть верь.

Мишка был сильный, стройный физвозник с одной мозгой в красивой кучерявой башке. Эта мозга занимала немного места там, где ей было отведено природой, потом извивалась, крепла, проходя через мощный мускулистый желудок, падала вниз, и где-то на уровне таза, разветлялась на две сильные и толстые ветви. Одна уходила назад, вторая вперед. И если в начале своего пути мозга была тонкой и слабой, практически рудиментарной, то к завершению оного она абсолютно видоизменялась. Особенно та, что впереди. Она работала бесперебойно и безотказно, как отбойный молоток.

Все свои соображения по поводу этой Мишкиной мозги, я высказала Ленке.

– Ты не понимаешь…

Она задумчиво смотрела перед собой в темноте, и свет струился, казалось зрачки сияли.

– Это все наносное. Он знаешь какой! Он слон. С нежной и печальной душой…

– Бггггг.

Сказала было я, вспомнив, как нежный и печальный слон вчера больно ушипнул меня за задницу. Но удержалась.

– Знаешь, мне его жаль. Он такой потеряный. Но ты не поймешь. Давай спать.

– Ну давай, чо уж.

Я знала свойство Ленкиной натуры жалеть и любить всех. Но это было уж слишком.

***

По спине, мерзко перебирая мохнатыми лапками, что-то ползло. Я вскочила, судорожно отряхнулась, похлопала полотенцем по спине, чувствуя как холодные мурашки меня покрыли полностью и начали колоться, как елочные иголочки. Зажгла фонарик, осмотрела всю кровать- чисто. Марлевый полог был подоткнут плотно, дырочек не было.

Приснилось, блин. Аккуратно расправила простыню, осторожно легла. Все нормально. Сон начал уже обнимать меня теплыми лапами, но снова, по спине сначала еле заметно, потом сильнее и вот уже целая куча каких-то тварей защекотали и зацарапали мне кожу. Под простыней что-то шевелилось. Жуткий первобытный страх накрыл меня волной и почти задушил. Пот градом хлынул и я, в один момент, покрылась липкой испариной. Я до жути, до одури боялась насекомых, вернее их прикосновения, близкого контакта. Этот страх был таким сильным, что я легко могла вырубиться, если на меня села, ну, например пчела. Я вдруг почувствовала, что слева, под ребром что-то сжалось и ухнуло, там заломило и стало горячим, а потом вдруг свинцово захолодело. Ночь вокруг меня черная, южная вдруг побелела, вернее стала белёсой, а звуки стали глухими.

Очнулась я от того, что что-то мокрое и холодное касалось моего лица и шеи. Горел яркий свет, около кровати сидел студент-медик-практикант, окучивающий нас во всех смыслах. Он с интересом рассматривал мои голые сиськи и усмехался.

– Во, дурко. Это ж нитки под простыней твои товарки намотали.

Мягкий хохлацкий говорок окутывал и успокаивал

– Че ты сразу в обморок-то? Приедешь домой, сердчишко проверь.

– Как намотали?

Звуки мне казались еще далекими и глухими, но я уже слышала. Когти слева разжались, дав возможность вздохнуть.

– Да просто. Не знаешь что ли хохму эту? Нитки под простынь намотали, а потом и тянули за ниточку, медленно. Знали, что ль, что ты боишься?

Он еще раз посчитал пульс и вышел из палатки.

Ленка сидела красная, как рак. На виске у нее дрожала от злости жилка, она сжимала кулаки.

***

…" И грязные когти, острые, как ножи медленно втянулись в белую, мертвенную пухлость пальцев огромной, раздутой руки. Капли крови на них уже не были красными, они потемнели и стали похожи на загустевший шоколад. Амине с трудом приподнялась и посмотрела на свой живот. Во влажных, поблескивающих разрезах, что-то виднелось. "Кишки" , с ужасом подумала она, и попыталась зажать рану. Но огромная, тяжелая как подушка, мертвенно-бледная рука казалось росла, приближалась и наконец легла ей на лицо, полностью перекрыв дыхание. Амине пыталась вырваться, билась, кровь хлынула из перерезанного живота. Она еще раз дернулась, выгнулась и застыла."

Зловещий Ленкин голос нарастал и срывался, звеня. Танька, главная оторва из группы Кысь, сидела, вся сжавшись и не отрывала глаз от рассказчицы. Она то бледнела, то краснела. Сейчас трудно было поверить, что эта рыхлая пошловатая девица – инициатор всех самых противных козней, пошлая, подлая по-настоящему боится. Вернее чувствует тот самый животный ужас, который поднимает голову из старательно забываемых моментов вашей жизни, которые все равно никогда не забываются.

–Ну ладно. Хватит!

Танька почти шипела.

– Кончай свои россказни.

– Ты чо? – Девки взбунтовались, – Пусть расскажет до конца, интересно же. Не нравится – иди погуляй нафик.

Танька вскочила и вылетела из палатки на темнеющий двор.

Жуткий визг разрезал предутреннюю густую тишину. Он длился и длился на какой -то потусторонней ноте, звенел, дребезжал и срывался в хрип . Мы, как очумелые вскочили и в еще сумрачном свете увидели, что Танька бьется своим крупным дрябловатым телом в марлевом пологе, как муха в занавеске. Она хрипела, дышала загнанно и с трудом и никак не могла выпутаться. Кысь бросились к ней, разорвали марлю. На Таньку было страшно смотреть. Белая до синевы, она вся тряслась как в лихорадке, зубы стучали, она с ужасом смотрела в сторону своей кровати и пыталась что-то сказать. И вдруг из нее полилось плотной горячей, сначала желтой, а потом коричневатой струей. У ног моментально образовалась здоровенная лужа, в душной палатке страшно завоняло.

Одна из кошек сдернула полностью марлю. Над подушкой у Таньки, прямо над лицом, на спинке спинке металлической кровати была прикреплена белая надутая резиновая перчатка…

Ленка, своей упругой, немного игривой походкой прошла мимо, на ходу бросив – "Сыкуха сраная".

…

Мелкий, чистый, выжженый добела песок почему- то не обжигал, а ласково просачивался теплыми струями через ступни и щекотал. Мы вытащили лодки на берег и разбрелись кто куда. Огромные розовые цветы покачивались у самого камыша, и я сначала не поняла что это.

– Это лотосы

Усмехнулся бригадир -черный, усатый и очень похожий на шмеля мужичок. Он уже давно жужжал надо мной, пытаясь опылить, но я была неприступной девахой, замученной безответной любовью.

Бригадир положил мне руку на плечо и прошептал: "А пойдем, я тебе покажу как осетра разделывают".

– Пошел ты!

Он меня достал, и я грубила.

– Я пойду, фигли ты только ее зовешь?

Хитрый зеленый глаз выглянул из-за бригадирского плеча и подмигнул мне.

Через минут сорок бригадир смущенно раскуривал сигарету, пытаясь заставить гореть отсыревшие в промокших штанах спички. Ленка, похожая на сытого котенка, завязывала узелком оторванную лямку у топика и терла зеленые травяные пятна на шортах.

– Блин, опять

Я зло отчитывала ее, мы ругались по этому поводу не первый раз.

–Ты видешь себя как блядь. Прости. Вот скажи мне – зачем тебе ЭТО? Ты что, день не можешь без мужика прожить?

– Да нет, Ир. Дело не в мужике, наверно, фиг знает. Понимаешь, я жить спешу, что ли. Я не знаю, как тебе объяснить… мне хочется всего быстрее. И много. И еды и любви. Может я жадная, просто? Вот ты ругаешься, а бригадир такой смешной и славный. Ласковый. Эх. Не поймешь ты все равно. Я ласки хочу… Много. Сейчас. А вдруг потом не будет?

– Чего не будет, блин? Ласки что ли? Да этого дерьма на твоем веку знаешь сколько будет? С твоей рожей и фигурой тока свистни. Ласки ей не будет. Твооююю маать.

Я матом тогда не ругалась, но очень хотелось отчесать ее по-черному. Цены себе баба не знает. Черти знает что.

– А вдруг? Не будет ее. И ничего не будет?

– Кретинка, блин.

Я не выдержала и выругалась. Ленка засмеялась, обняла меня, щекотнув за бок.

– Не порть великий русский. Не умеешь – не берись. Тебе не идет.

Она вскочила, стряхнула песок со стройных, загорелых ляжек, мотнула головой, как нетерпеливая рыжая лошадка и попрыгала было на одной ножке к ноге. Но оступилась в вязком песке, хлопнулась на попу, опять вскочила и пошла неспеша, чуть нарочито виляя попой.

– Тьфу, профура – уже беззлобно крикнула я ей вслед.

Ленка обернулась, показала мне язык и побежала к воде.

Я долго лежала на теплом песке, щурилась на уже заходящее солнце и думала про Ленкину любовь. Какая-то ненасытная она во всем. Трахается до одури, если любит – то аж до визга, ест – до отпада, пьет – до упада. Горячая… Может просто это я -холодная московская жаба?

***

Офигенно ароматный дымок поднимался в уже мутнеющее перед закатом небо…

Вы когда нибудь ели малосольную черную икру? Которую засолили тут же? Экстемпоро? В тузлуке, отдающем перламутром в солнечных лучах, партиями пропущенную через крупное сито? А осетровую уху с тяжелыми, как лапти, сочащимися кусками осетрины? Закусывали все это теплым серым хлебом и астраханскими помидорами, которые светятся красно-лиловым как фонари, а на изломе исходят сахарными гранями? А потом арбуз, который треснули об колено, и он развалился на две неровные части, его тоже прошил остро-сахарный разлом? Нет? То-то.

Нажравшись так, что передвигаться можно было только на четвереньках, мы выкапывали ямки в теплом песке, укладывали туда животики и тихо млели. И были похожи на выброшенных на берег больших, белых рыб…

Ленка, грустная, сидела у самой воды, подобрав коленки и задумчиво чертила прутиком на песке.

–Ты что? Не ела что ли?

Я выпучила глаза, такое в нашей жизни наблюдалось впервые.

– Я что-то есть не хочу… тошнит.

– И арбуз???

– Ага....Ленка чуть смущенно пожала плечами, – напекло мне, наверно…

– Залетела! Допрыгалась, овца.

– Не каркай! Дура!

***

Я открыла глаза и очумело вперилась в темноту. Кто-то тряс меня за плечо через полог. Подслеповато щурясь нашарила фонарик и посветила. Катька!

– Чо надо.

Я напружинилась, готовясь к очередному отпору, но Катька выглядела мирно, и даже показалась обеспокоенной.

–Ир. Там что-то у Ленки не так. Она стонет. Я боюсь подходить, пошли вместе.

Меня смело с кровати в долю секунды, и я рванула Ленкин полог. В свете фонарика она казалась очень бледной, капельки пота усеяли лицо. Грудь и плечи тоже были влажными.

–Лен. Что?

Я почему-то жутко испугалась и попыталась приподнять ее. Она застонала.

– Подожди, не трогай. Что-то у меня все так болит, сил нет. Прямо до жути.

– Что болит, ну говори, блин. Где болит -то? Живот?

Жуткие картинки из учебника для медсестер всплыли перед глазами. Внематочная? Кровотечение? И здесь один этот чертов двоечник, выкормыш Астраханского медицинского?

– Не. Вроде не живот.

Она снова застонала, выгнулась аж от боли и еще сильнее побелела

– Спина вроде. Или бока? Не пойму.. где -то, где ребра. Может сердце?