Этажерка. Альманах мастерской рассказа. Выпуск 2

Даша тоже перебирает бумаги. «Можно, я возьму это?» Стопка папок на завязочках. Надписи – Молотов, Сталин, Бухарин, Троцкий… Внутри вырезки из газет и журналов.

«Даша, зачем хоть это тебе?» Смотрят недоуменно. Странные фантазии в двенадцать лет.

«А еще вот эту бабушкину тетрадь. Бабушка Лена, это Вы песни записывали?»

«Да ты и песен-то таких поди не слышала…»

«Мне надо. И еще возьму книгу Каверина „Два капитана“. Я читала ее недавно. „Бороться и искать, найти и не сдаваться“. Здорово, что деду Ивану она тоже нравилась. Книга старая, сколько ж деду тогда лет было? И подпись дедушкина есть. Мне она нужна. На память».

Мы с сестрой в замешательстве. Нельзя обижать бабушку.

Сложно это. Взять что-нибудь на память из дома, который перестает быть. Уходит в никуда. Как будто кончается эпоха.

Как же хорошо было нам всем здесь, в этой небольшой квартире на Дзержинского! Дом как будто находится на перекрестке всех наших дорог. Его видно, когда едешь мимо. И остановка рядом. Пересечение двух проспектов: Ленинградского и Дзержинского. Каждый день после работы все заходили их проведать. На секундочку. Спросить о здоровье и рассказать свои новости. Заодно узнать о других наших семьях.

«Вадим, гриб только что слила, тебе налить? Любишь ведь».

«Борис, семечек сегодня мать нажарила, теплые еще, давай в карман насыплю пригоршню».

«Юра, „Роман-газету“ я прочитал, забирай».

А какие у нас были застолья на праздник… Понятно, когда жили еще на Свободе, там был простор, места было вдоволь. Но и здесь как-то все умещались. Раздвигали складной стол в комнате, приносили кухонный. Стулья, много табуреток с балкона.

А помните, как мы отмечали золотую свадьбу бабушки и деда?

Июль. Дни рождения у них тоже были в июле. Собираются все. Приезжает семья дяди Володи из Эстонии. Тесно, но никто об этом не думает, главное – мы все вместе.

Стенгазета, ее делали дедовы дети. Писали тексты, подбирали фотографии. Оформлял папа. Переписывал шуточные поздравления тушью на большом листе ватмана красивым почерком. Вдруг – шлеп – с конца пера срывается капелька. «Ох…» – вырывается у меня. «Отойди», – одними губами говорит мама. Через четверть часа на месте кляксы красуется замысловатый вензель. Папа улыбается – «никогда не сдавайся раньше времени». Памятная медаль. Большая ромашка с разноцветными лепестками. От каждого внука свой лепесток с поздравлениями и добрыми словами.

Простое угощение. Кстати, самая вкусная картошка с тушенкой была у бабушки. И печенье, которое она выдавливала через мясорубку. Салаты приносили каждый из дома. Старались придумать новенькое, чтобы удивить остальных. Баллоны с соленьями. Компоты. В последний момент дед критически оглядывал стол. У него все должно быть под контролем. «Вроде ничего получилось».

Тосты и разговоры. Смех. Детей из-за стола никогда не прогоняли. Не было ничего, что надо было скрывать от детских ушей.

«Петь будем? Я песенник принес. С чего начнем?»

«Работа наша такая, забота наша простая…» – запевает густым басом дядя Боря.

«А давайте папину!»

«Ты, моряк, красивый сам собою. Тебе от роду двадцать лет…»

«Ты не плачь, не плачь, моя Маруся», – дед наклоняется к бабушке и обнимает ее за плечи. Бабушка шутливо его отталкивает. «Это потому, что она Аленушка», – подмигивает он мне тихонько.

«Дедушка, ты моряком на войне был?» – громко с другого конца стола спрашивает Антошка.

Все затихают. О войне дед говорить не любит.

«В морской пехоте».

«Расскажи про войну».

Дед молчит. Водит пальцами по скатерти. Вроде как собирает невидимые крошки.

«Дедушка! Пожалуйста…» – канючат внуки.

«Да неинтересно это. Вот случай был… Однажды, еще под Старой Руссой, меняли мы дислокацию. Рота остановилась на привал, а я решил обсмотреться. Выполз из рощицы на опушку. И только стал голову поднимать – вжик – пуля сорвала с моей головы пилотку. Я сразу упал и ползком, ползком к своим. В бой пришлось нам тогда вступить».

«Папа, а ведь ты участвовал в рукопашных? Страшно было?»

«Страшно. Очень. Это уже под Моздоком. И не раз. Запомнился бой на кукурузном поле. Идем стеной друг на друга. Все орут нечеловеческими голосами. И с нашей, и с их стороны. Глаза немца прямо передо мной. Круглые, белые от ненависти и страха. Близко, руку протянуть. Я зажмурился.

Стал колоть прямо перед собой. Ничего не соображал. Ни о чем не думал. Страшно. Давайте выпьем за мир. Не дай бог чтобы…» «Бабушкину теперь».

«…одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра».

Бабушка не поет, сидит пригорюнившись. Всегда так эту песню слушает.

Дед тоже не поет. Оперся головой на руку. Смахивает что-то со щеки мизинцем. «Ничегоничего, Лида. Тополь цветет. Пух в глаза лезет. Ничего».

Напевшись вволю, идем на улицу, гулять. Ходим по дорожке вдоль проспекта. Нас толпа.

Наши мужчины выделяются. Высокие, как на подбор. Все в деда.

«Фотографироваться вставайте!» – командует дядя Володя. «Сначала родители с детьми. Теперь со снохами и зятем. Сейчас все вместе. Вставайте-вставайте, куда разбрелись. Ой, а с внуками-то забыли! Обязательно надо дедушку с бабушкой со всеми внуками сфотографировать. У меня пленка кончилась. Вадим, есть еще кадры у тебя? Давай еще раз папу с мамой вдвоем».

И вновь домой – пить чай с бабушкиными пирогами, с вареньем и конфетами, с любимым дедушкиным большим пряником. Надо еще перемыть всю посуду и расставить ее по местам. У раковины орудует тетя Ира. Мужчины протирают все насухо полотенцами. Мальчишки носят тарелки, салатники и чашки в комнату. Мы с сестрой убираем все на нижние полки серванта. До следующего праздника.

«Мама, я скатерти забираю в стирку. И полотенца. А уж пол зайду завтра вымою. Не трогайте до меня», – говорит тетя Оля.

Как же хорошо было нам здесь всем вместе! Как хорошо…

Выхожу на балкон. Он большой, тянется по длине комнаты и кухни. С одного торца – шкаф. Он набит газетами, коробками с чем-то бумажным. Старые письма, открытки, книги, пухлые альбомы для рисования с надписями – «Это интересно. Почитай».

В папках вырезки деда из газет, отрывных календарей. Каждый день в любую погоду он с утра выходил из дома к газетному киоску на остановке. Там его уже ждал сверток газет. «Иван Иванович, гололед нынче. Уж не ходили бы. Вечером все равно сын Ваш заглянет. А то и я бы забежала. Вы в этом доме живете?» Дед крякает: «Что я, старик? Пойду читать. Чем сегодня страна живет». Улыбается, кивает. Дома прочитывает все, читает бабушке вслух. «А вот это, Елена Александровна, любопытно. Как считаешь? Надо вырезать. Клей дай мне. Ого, про Бухарина статья на весь разворот. Где-то папка у меня лежит, все о нем собрано».

Заношу альбомы в комнату. Их сразу же разбирают. Вдруг мой взгляд цепляется за старую морскую раковину на подоконнике балкона. По большим застольям мужчины выходили на балкон покурить. Стряхивали в нее пепел, бросали окурки. Ракушка вся грязная. В пепле и пыли. Шипы-пальцы отбиты. Но она такая огромная! И тяжелая. Можно удержать только двумя руками. Внутри шумит море. Как тогда…

Дед как инвалид войны каждое лето ездил в санаторий на юг. Поехал и в этот раз. Опять в Феодосию. Феодосию часто вспоминал папа. Он совсем не помнил свои детские годы, они пришлись на войну. Первые его воспоминания как раз связаны с Феодосией, дед преподавал там после войны в школе морских летчиков.

Дед приехал из санатория загорелый, посвежевший. Высокий, поджарый, в расстегнутой рубашке, под которой виден его туго зашнурованный бандаж, он распаковывал чемодан. На войне, в бою под Моздоком, получил тяжелое ранение. Мина разорвалась совсем рядом, осыпала деда осколками. Самый большой разворотил живот. В госпитале осколок достали, дед остался жить. Но время от времени ложился потом в больницу, а вернувшись, разворачивал носовой платок, поддевал ногтем тонюсенький кусочек металла – от той самой мины. Без бандажа дед не мог встать с кровати. А какой он был сильный! Легко подкидывал меня под самый потолок! И Волгу переплывал туда и обратно.

Я кручусь вокруг чемодана, заглядываю в него. Вот засушенные листья с неведомых деревьев. Они пахнут незнакомо и приятно. Вот горсть гладких камушков – если их лизнуть, на языке будет горькая соль. Дед поправляет на носу очки в тонкой оправе, азартно рассказывает. Округляет глаза, помогает себе жестами и интонацией.

«А однажды я заплыл далеко от берега и нырнул. Чувствую, воздуха не хватает. Не достать до дна. Вынырнул, отдышался. Набрался сил и нырнул поглубже. Оттолкнулся ногой от дна, и почувствовал под ступней что-то острое. Необычное. Я опять собрал все свои силы и нырнул в то же место. И зацепил рукой большое и гладкое, с шипами. Вынырнул – надо же! Какая красота попалась!»

Дед держит раковину. Она едва помещается в его ладонях. Розовая. Нежная. С огромными шипами по краю.

«Погоди-ка. Давай к окну подойдем, на солнце. Видишь, как переливается? Перламутр. Чего только нет на свете! А давай я тебе ее к уху поднесу. Слышишь шум? Как будто набежит и отхлынет? Это звук моря. Морской прибой. Раковина лежит на дне моря и запоминает его шум. Чтобы потом дать послушать всем вокруг. Ну да, навроде пластинки».

Раковину поставили на середину круглого стола, туда, где раньше стояла ваза. Можно было встать на цыпочки и разглядывать ее. Качнуть, чтобы она оперлась на другие свои ноги. И вновь рассматривать. Несколько раз за скатерть цеплялись, раковина падала на пол… Я возьму себе на память эту раковину. Никто ведь не возражает?

На стадионе

На развернутой газете лежат большие ломти черного хлеба, мокрая редиска, разрезанный репчатый лук. Перочинным ножичком дядя Боря режет на аккуратные куски селедку, рядом стоит баллон с чем-то темным. «Не квас!» – предупреждают меня. Рядом граненый стакан.

«Маринке взяли чего-нибудь?»

«Конечно! Яблоко. Бегал мыть на колонку, в Кучерском».

Огромное яблоко не умещается у меня в руках, выскальзывает и прыгает под скамейками вниз.

«Чье?»

«Да вон девчонка наверху».

Десятки рук передают яблоко. Оно все в пыли. Дядя Володя вытирает его о штаны и протягивает мне. Зубы оставляют на боку яблока две бороздки.

Мы пришли на стадион, скоро начнется футбольный матч. Стадион вроде бы и не совсем рядом с нашим домом, но во время матчей шум от него долетает до нас. Очень хотелось побывать здесь. Сегодня собрались дядя Боря и дядя Володя со своими друзьями, переглянулись на мою просьбу, кивнули головами. Бабушка сомневалась.

«Да что Вы боитесь, Елена Александровна. Мальчишки уже взрослые. Боря работает, Вова – студент. Присмотрят!»

«Марина, ты адрес помнишь?» Взрослые считают, что это самое важное, что нужно знать для жизни.

«Улица Свободы, дом 93, квартира 10!» – выпаливаю я.

«Ладно, иди».

Стадион полон. Заняты все скамейки. У многих расстелены газеты, лежит хлеб, лук, картошка. Бутылки стоят под скамейками. С них зубами срывают крышку, «бескозырку».

Дядя Володя показывает рукой: «Ворота „Шинника“ справа. Сегодня наш „Шинник“ играет! Ты следи за воротами противника, вон они, видишь? Когда мяч в тех воротах, значит, наша победа».

Мужчины ведут себя странно. Вскакивают с мест, размахивают руками. Обнимаются, стучат друг друга по спинам. Кричат непонятное: «Судью на мыло!», «Мазила!» Яблоко, оказывается, очень вкусно заедать селедкой. И с черным хлебом яблоко тоже вкусно. «О…У…Гол… Ура!» – гудит стадион.

«Марина, ты что не кричишь? Ты разве не за „Шинник“ болеешь?» Я? Болею? А я думала, мы сюда поесть пришли… Ложусь на скамейку наверху. Смотрю на высокое голубое небо, на редкие облака. Они как клочки кудели, которую прядет бабушка Сима. Получается тонкая ниточка… Мне здесь нравится. Все ведут себя как им хочется. В следующий раз надо привести на стадион маму и папу. Дядька с седыми усами вкладывает мне в ладонь бублик: «Скучно тебе?» Он него пахнет неприятно и резко. Он отводит глаза и улыбается: «Прости, выпил чуток. Только здесь себе и позволяю. У меня дома внучка как ты». Глаза закрываются сами собой. Так хорошо мне, так хорошо…

«Здорово! Опять выиграли! Марина, спишь, что ли? Вставай, домой пора».

В возбужденной и радостной толпе мы выходим на улицу. Ноги слегка заплетаются.

«Давай, понесу тебя», – предлагает Леха из соседнего дома.

«Ого, тяжелая». Я пытаюсь вырваться. Держат меня неудобно, как тряпичную куклу.

«Да погоди ты. Не егози. Неизвестно, будут ли тебя по жизни на руках носить. Когда вырастешь, замуж за меня пойдешь?» Смотрю на парня, как хоть звать-то его? Думаю: когда я вырасту, он будет уже стариком. Зачем мне это? Перекидывают меня с одних рук на другие. Только б не уронили.

На углу нашего дома встречаем деда. Он возвращается с работы. Строго окидывает всех взглядом: «На футболе были? Пиво пили?» Дядя Володя делает страшные глаза. Вчера вечером дед случайно задел его портфель, и там загремели пустые бутылки. Ох и ругался же дед… Тихим голосом он долго говорил об ответственности, о студенчестве, о долге медика. Все в доме притихли и ходили на цыпочках.

«Марина, – обращается дед ко мне, – они пили?» «Да».

Смотрю на дядю Володю. Он втянул голову в плечи и стал еще ниже. Будет знать, как обзывать меня Балаклавой.

«Пили. Квас из баллона»

«Еще и ребенка обманывать учите». Дед поворачивает к подъезду. Все оживились, стучат меня по плечам и спине.

«Пойдешь еще с нами на футбол?»

«Пойду. Только селедки побольше в следующий раз возьмите».

Браун Олеся

(Германия)

Преподаватель английского. Родилась в Туле, где в 1998 году окончила педуниверситет имени Льва Толстого. Позже переехала в Москву. Сейчас живу в Лейпциге с мужем и собакой. Начинала писать с саркастических заметок о немцах и Германии – и вот доросла до большей формы. В «Этажерке» занимаюсь третий год.

Сапог

Марина Ивановна, как обычно, задержалась на работе. И хотя уже стемнело, домой она решила пойти через парк. Вышла из института, миновала кованые въездные ворота, пересекла проспект, свернула на парковую аллею, по бокам которой росли старые липы. Уже зажгли фонари, но их тусклый свет терялся среди золотистых шапок листвы на макушках деревьев. С нижних больших веток листья облетели, ветер разметал их по земле, они липли к бордюрам, темнели и жухли от сырости.

Марина Ивановна шла не спеша, загребала листву носками резиновых сапог, подкидывала ее в воздух. Вдруг сапог не удержался, соскочил с ноги, улетел вверх и упал, как показалось Марине Ивановне, в высокую кучу из листьев. Куча жадно поглотила сапог и спрятала в глубине. Марина Ивановна рассмеялась. Представила вытянутые лица коллег, если бы они увидели ее, доцента, кандидата наук, посреди парка и без сапога, как какую-то девчонку. Всплыло лицо мамы, тонкие губы неодобрительно поджаты, на нее не смотрит. – Почему ты шляешься, Марина, одна по парку в такой час, как какая-нибудь… Тут мама бы обязательно запнулась.

Как какая-нибудь шаболда? Марина Ивановна произнесла последнее слово нараспев, растягивая гласные. Она запрыгала на одной ноге к куче, но не устояла, закачалась и опустила ногу в тонком носке на землю. Носок тут же промок.

– Вот черт, – выругалась она, но как-то без злости, без раздражения. Марине Ивановне отчего-то стало весело.

Она наклонилась к куче, пошуровала в ней рукой. Холодные листья облепили ладонь, но сапога там не было.

Почувствовав неожиданный азарт, она уже двумя ладонями размела листву по дорожке.

– Давай-ка, братец, вылезай, – приговаривала она. Добралась до самого дна, но сапога так и не нашла.

– Черт, черт, черт! – снова выругалась она и заковыляла к скамейке. Уселась, сняла мокрый носок, стала растирать холодные пальцы.

Марине Ивановне захотелось выпить. Она вспомнила, как однажды в Риме ходила в Ватикан. И хотя стоял март, погода выдалась на редкость мерзкая, было серо, промозгло от дождя. Она решилась на экскурсию, не торчать же одной в отеле. В Ватикане везде были очереди. Отстояв по полчаса в каждой и отморозив ноги в легких замшевых сапожках, она добежала до ближайшего магазина, где купила маленькую бутылочку граппы. Она ее тогда спасла от неминуемой простуды. И больше без нее не выходила из отеля. Вот и сейчас ей бы не помешала одна маленькая бутылочка.

Пусть и не граппы. Она машинально опустила руку в карман – ну а вдруг? Но там было пусто.

В другом кармане завибрировал телефон. Марина Ивановна знала, кто это. На экране высветилось – «Маман». Марина сбросила звонок. Внизу горела красным цифра 16. Шестнадцать неотвеченных! И одно сообщение. Можно было не открывать, она знала, что в нем. «Марина, позвони мне немедленно!» И три восклицательных знака. Мама не опускалась до оскорблений в переписке – все ее раздражение передавала пунктуация. Три знака означали, что она уже приняла сердечные капли и буквально набирает скорую, держась за сердце.

Подразумевалось, что слова были не нужны и что Марина как по-настоящему любящая дочь и так должна была все понимать – и материнские переживания, и ее одиночество, особенно сейчас, после смерти отца, когда Марина почти не заходила к ней, звонила редко, в общем вела себя, как законченная эгоистка, хотя тут просилось другое слово, покрепче, но мама никогда бы не позволила себе такого по отношению к Марине. Все-таки она ее дочь! Восклицательный знак. Марина Ивановна вздохнула. Хотелось курить. Она с тоской посмотрела в сторону проспекта. Там наверняка еще работали ночные ларьки, где можно было раздобыть если не бутылочку граппы, то уж мерзавчик водки точно. И сигарет. Таких тонких дамских сигарет. С ментолом. Марина Ивановна видела похожие у коллеги, сама она никогда не курила, но отчего-то сейчас, сидя в ночи на холодной лавочке, единственное, чего ей хотелось, это медленно затянуться сигаретой. Пальцы на ноге подмерзали. Она снова достала телефон. Пробежалась по списку пропущенных. Хм. Один от Константина Палыча. Ему какого лешего надо? Константин Палыч заведовал в их институте кафедрой английской филологии. Единственный мужчина на весь факультет.

Во времена застоя такого бы назвали импозантным мужчиной. И хотя с тех пор прошло больше тридцати лет, Константин Палыч как будто бы застрял в прошлом веке. Марине Ивановне казалось, что он все годы пролежал в сундуке, обложенный таблетками от моли для лучшей сохранности, и сейчас за какой-то надобностью его просто оттуда достали, отряхнули и явили людям. Он по-прежнему носил костюм-тройку по моде тех лет, а в кармашек пиджака складывал носовой платок. Отглаженный и выстиранный. Осенью ходил в длинном плаще. Зимой – в дубленке и ондатровой шапке. Ездил на старом «жигуленке». Появился он у них в институте, когда маман провожали на пенсию. Прислали по назначению из Москвы. На его место метили многие с кафедры, но, как Марина узнала позже, это маман расстаралась.

– Мой ученик! Один из лучших! – она обходила кабинеты с ним под ручку и представляла коллегам. Нам несказанно повезло, что Костенька, простите, Константин Палыч, согласился на мое предложение. Она вся светилась от радости, что ей было совершенно несвойственно.

– Ну что вы, Азалия Марковна, ну зачем же, ну неудобно, – Костенька краснел, но в свою очередь и сам наливался от гордости.

Через неделю после его назначения Марина зашла к матери, которая несколько дней подряд жаловалась на погоду и низкое давление. Она очень удивилась, обнаружив в гостиной Константина Палыча. Он по-сиротски сидел на краешке дивана в своем неизменном коричневом костюме. Маман, пахнущая «Шанелью», со свежеокрашенными волосами восседала рядом.

– Костенька ко мне по делу заскочил, – объяснила она. – Но раз уж все в сборе, то давайте пить чай!

Она указала Марине на сервант:

– Дорогуша, помогай! Доставай чашки, накрывай на стол.

Она вышла из гостиной, а через несколько минут в комнату вплыл кремовый торт на большом блюде. За тортом сияла маман.

– Вот, купила утром в булочной. А то что же у меня ничего и к чаю нет.

Тогда-то Марина и поняла, к чему маман затеяла этот цирк с тортом и с приглашением в гости. Она решила выдать ее замуж. Марина похолодела внутри – зная ее бульдожью хватку, она была уверена, что отвертеться от этого альянса ей будет непросто. Неужели она и его сюда пригласила ради этого?

Весь вечер маман была сама обходительность – улыбалась и кокетничала.

– Ах, Костенька, если бы я была помоложе, я бы вас ни за что не упустила… И куда только смотрят современные дамы! – подкладывала она ему лучшие куски. – Возьмите еще один, с розочкой. Ну пожалуйста.

Константин Палыч смущался, краснел, что-то бухтел в ответ нечленораздельное, но соглашался и на второй, и даже на третий кусок торта. Маман не принимала отказы.

– Марина, а ты знаешь, что Костенька одним из первых защитился и был самым молодым кандидатом наук! – Азалия Марковна строго посмотрела на дочь и сделала едва заметное движение бровями. Этот взгляд и движение подразумевали, что Марина должна перестать отсиживаться и отмалчиваться. Для кого тут мать вообще-то старается?

– Неужели? – Марина изобразила лицом интерес. – А в каком году это было, Константин Палыч?

Константин Палыч жевал торт. Подождали немного. Азалия Марковна первой нашлась.

– Сразу после окончания аспирантуры, Мариночка. Ах, до сих пор помню твою защиту, Костенька! Блестяще все прошло, просто блестяще! – она погладила его по руке, слегка сжала запястье.

Марина Ивановна никак не могла вспомнить, когда мать называла ее Мариночкой в последний раз. Возможно, это было в детстве. Когда-то очень давно. В тот вечер, сидя напротив нее за столом, ей было странно видеть мать и одновременно слышать ее. Та женщина, которая щебетала с Костенькой, которая подливала ему в чашку чай, гладила по руке, заглядывая в глаза, эта женщина, должно быть, переоделась ее матерью, и после того как все закончится, она пойдет в ванную, смоет с лица грим, снимет парик, переоденется и поедет к себе. А ее мать, возможно, все это время сидит в соседней комнате не шевелясь. Пальцы на ногах леденели. Она снова растерла их, но это мало помогло. Эх, была не была. Она набрала Константина Палыча. Трубку долго не брали. Наверное, спросонья не может найти телефон, подумала Марина. Она уже хотела нажать отбой, как услышала на другом конце хрипло-удивленное: Это вы?

Марина прыснула в трубку. Она представила, как он подслеповато щурится на экран и, наконец-то разобрав ее имя, все еще не может до конца поверить в то, что звонит она. Марина знала, что нравится ему. И дело было совсем не в науськиваниях маман. Женщина всегда знает, когда она интересна мужчине. Константин Палыч ухаживал отчаянно. Он доставал билеты на редкие театральные премьеры и всегда угадывал с постановкой. Тут без помощи маман не обошлось, была уверена Марина. Ей было жаль отказывать ему, но и обнадеживать совершенно не хотелось. Тогда он перестал покупать билеты и предложил публиковаться в научных изданиях. С его-то связями!

– Мариночка, вас ждет колоссальный успех! – уверял ее он, нежно заглядывая в глаза. Она отвечала – нет.

Он ждал ее после работы. Привозил яблоки из деревни от родни. Звонил на домашний, если вдруг она брала больничный, рвался приехать, помочь, захватить лекарств, но слышал только: нет, спасибо, вы очень добры, но, право, не стоит беспокоиться.

«Ну что вы, конечно, стоит. И беспокоиться, и приезжать, и привозить, – слышала она невысказанные слова Константина Палыча. – Вы же понимаете…» Она понимала.

– Простите, – Марина все еще с трудом сдерживала смех. – Да, это я.

– С вами что-то случилось? Где вы? Что с вами? – бормотал Константин Палыч. Когда он волновался, то говорил неразборчиво, голос его дрожал. Марину всегда раздражала эта его манера.

– Со мной все в порядке, – сказала она резко, чеканя каждое слово. Ей снова было жалко его, такого одинокого, такого несчастного в своей безответной любви, такого растерянного. Но еще больше ей было жаль себя – от того, что не смогла сразу сказать нет, честно и прямо. Дать знать, что у него нет никаких шансов и никогда не будет. Вместо этого отделывалась какими-то дурацкими извинениями, подбирала слова, боялась обидеть.

– А почему же вы..? – Костин голос звучал растерянно.

– Вы простите меня. Константин Палыч, я просто увидела пропущенный от вас. Подумала, мало ли что… Извините еще раз.

– Ах вот как, – тихо протянул он. – Ну что ж… Если ничего не случилось…

– Да-да, все хорошо. Спокойной ночи, Константин Палыч! Простите ради бога.