Этажерка. Альманах мастерской рассказа. Выпуск 2

Этажерка. Альманах мастерской рассказа

Выпуск 2

Авторы: Никонова Ольга Михайловна, Айдагулова Алина Ивановна, Архипова Марина Вадимовна, Браун Олеся Николаевна, Ворох Андрей Станиславович, Гущина Ирина Александровна, Дорошенко Ирина Леонидовна, Еланцева Елена Витальевна, Комлева Маргарита Васильевна, Косоурихина Ирина Вадимовна, Левина Ольга Германовна, Малькова Светлана Анатольевна, Павлов Леонид Николаевич

Составитель Елена Витальевна Еланцева

Дизайнер обложки Леонид Николаевич Павлов

© Ольга Михайловна Никонова, 2025

© Алина Ивановна Айдагулова, 2025

© Марина Вадимовна Архипова, 2025

© Олеся Николаевна Браун, 2025

© Андрей Станиславович Ворох, 2025

© Ирина Александровна Гущина, 2025

© Ирина Леонидовна Дорошенко, 2025

© Елена Витальевна Еланцева, 2025

© Маргарита Васильевна Комлева, 2025

© Ирина Вадимовна Косоурихина, 2025

© Ольга Германовна Левина, 2025

© Светлана Анатольевна Малькова, 2025

© Леонид Николаевич Павлов, 2025

© Елена Витальевна Еланцева, составитель, 2025

© Леонид Николаевич Павлов, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0067-5972-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Нынешний, 2025 год – юбилейный для Мастерской рассказа «Этажерка». А сборник, который вы держите в руках, – второй для нас. Первый альманах вышел два года назад, и, конечно, тираж давно уже разошелся. Прочитаны рассказы, улеглись восторги. Но все это время наши авторы писали в «Этажерке» новые рассказы! Творческая река не пересыхает, и каждую неделю три группы собираются в Мастерской и пишут этюды, а из этюдов потом вырастают новые, очень разные рассказы. Мы собираемся в «Этажерке», говорим о жизни, о человеческих судьбах, характерах, о счастье и несчастье. Участники вспоминают прошлое и рассказывают о тех, кто был когда-то рядом с ними. Вместе мы пишем этюды и размышляем о радостном и печальном, об утратах и обретениях. Ведь нет ничего интереснее, повторю я вслед за своим учителем, писателем Борисом Тимофеевичем Евсеевым, чем рассказать другому, рассказать читателю, миру – себя. Найти способ, чтобы художественно рассказать свой мир, свой взгляд на него.«Этажерка» живет пятый год, за это время мы собрали два альманаха, в декабре провели Первые чтения, куда пришли около полусотни слушателей. С одной из групп мы два года исследовали, как менялся и расширялся русский рассказ, – на длинном курсе «Путь рассказа и мой путь в рассказе». Две другие группы в этом году занимаются на новом курсе «Повесть о жизни». Дважды в год у нас проходит интенсив для начинающих – «Слово живое». Есть и немало другого – годовой курс для продолжающих «Художественность рассказа», полугодовой курс «Лирическая русская проза», трехмесячный вводный курс «Что такое рассказ и как его написать» и два цикла «Великие русские рассказчики». В июне и июле мы читаем современные рассказы – говорим об их героях, атмосфере, сюжетах, приемах. И, самое главное, на каждом заанятии мы в «Этажерке» пишем этюды! очень благодарна нашим этажерцам за их любовь к русскому рассказу – удивительному красивому жанру, очень свободному, вольному, меняющемуся! Всегда чудо, всегда наслаждение – когда автор приносит на занятие новый, только что написанный рассказ. Мы с радостью и волнением представляем наш новый сборник читателю. В этот раз сборник получился ощутимо толще, рассказов в нем – больше, и сами они – объемнее. Рассказы очень разные – по тональности и мотивам, по сюжетам и стилю, по ритму и образам. Но мы очень надеемся, что все они будут приняты читателем с искренним вниманием и интересом. И если нам удастся пробудить в ком-то желание как следует прочитать (или, быть может, перечитать) после нашего альманаха и больших русских мастеров рассказа – Юрия Казакова, Юрия Коваля, Константина Паустовского, Андрея Платонова, Юрия Трифонова, – значит, наша цель достигнута. Огромную благодарность я хочу отдельно выразить участнице «Этажерки», – Елене Еланцевой, которая в ней с самого первого дня. Без нее альманах бы не состоялся. Елена взяла на себя организацию всего процесса, внимательно работала с авторами, словом, была нашим настоящим творческим менеджером! Одним словом, идет у нас очень живая творческая жизнь – в июле мы собираемся на общих летних ежегодных встречах, на которые к нам едут из разных городов, ближних и дальних. Что ж, пожелаем нашему сборнику удачного плавания и внимательного прочтения.

Писатель, ведущий Мастерской рассказа «Этажерка» Ольга Никонова

Айдагулова Алина (США)

Родилась в Улан-Удэ, выросла в Тольятти. Окончила Институт журналистики и литературного творчества в г. Москве. С 2013 г. жила в Саудовской Аравии, в этом году переехала в США. Замужем, две дочери. В «Этажерке» с первого года ее существования.

Для меня «Этажерка» много значит не только как сообщество близких по духу людей, но и как место, где я могу прикасаться к русской литературе: читать, размышлять, обсуждать и еще писать. Как часть моей идентичности, которую мне важно подпитывать, проживая много лет не в России.

Лишние подробности

Солнце влепило луч в окно на углу дома Садовая, пять. Луч расползся по стеклу и вошел в комнату разреженный. С подоконника метнулся узкой полосой вниз, на пол, преодолел шероховатость ковра и лег на диван-кровать. Саня проснулась от солнца. Ощупала одеяло: пуховое в белом пододеяльнике, хрустит. И когда успела заснуть? Всю ночь маялась на неудобном диване, проваливаясь в середину, а откатиться к стене, к бордовому ковру на другую выпуклую половину не могла – одеяло-то одно и потом, тогда бы пришлось отлепиться от… Впрочем, Саня выспалась. Она еще чуть полежала под одеялом, стараясь длить прошедшую ночь, осмотрела комнату. Когда пришли вчера, было не до того, да и темно, а теперь утренний свет все обозначил: занавески, сервант с хрустальным внутри, телевизор, ковер на полу – близнец своего настенного брата, уж его-то Саня за ночь изучила, кресло сбоку с перемешанной одеждой Сани и его: среди джинсов, футболок и худи сияло что-то кружевное Санино. На полу валялись белые носочки – Саня потянулась к ним, надела. Спала она в его большой футболке – голой было непривычно. В ванной она долго смотрела на свое отражение в туалетном зеркале: в этой футболке румяная и растрепанная, как незнакомая!

Саня вчера и представить не могла, что так все обернется! Она прибежала к нему сразу после лекций, негромко постучала в дверь, вошла. В тесном кабинете, почти всегда накуренном, привычно скинула сумку в угол и села его ждать. Он работал в их институте до ночи, приходя туда после другой работы, о которой Саня знала только то, что она у него есть. В тот вечер он был привычно отрешен, сосредоточен, смотрел в экран, стучал по клавишам, на его лицо падал синий свет. «Холодный!» – думала Саня, внутри у нее все горело. Потом она ходила по опустевшим темным коридорам института с кружкой – к кулеру и обратно, ставила перед ним на стол чай, он легким кивком принимал. Да и с Саней, с ее собачьи-преданной любовью тоже не спорил: пришла, сидит, не против.

А Сане этого хватало!

В тот вечер они пошли не в метро, а по бульварам. Он все молчал, курил. Саня подкидывала носком ботинка листья. Вдруг пришли на вокзал, и Саня поняла – они едут к нему! Он взял ее с собой, как много раз в шутку обещал. В электричке слушали плеер, поделив наушники, мелькали огни домов, разрывающих тьму пригорода. Саня пылала, как солнце.

На станции взяли такси. Долго рулили по улицам, фары шарили по мокрому асфальту. Остановились во дворе уже ночью. Он захлопнул за ней дверцу такси, повернулся и впервые за весь вечер, глядя в глаза, спросил: «Что ты обычно ешь на завтрак?»

И Саня поняла: все точно будет. Пусть не навсегда и, вероятно, ненадолго, но сегодня – да!

Они зашли в ночной ларек двора. Там синий больничный свет подробно освещал прилавок, пышную продавщицу в переднике с нелепыми рюшами поверх свитера с горлом. Казалось, продавщица все про них знает и смотрит насмешливо и нагло. А Саня трепещет, с усилием всматривается в витрину и, сколько ни старается, не может в ней ничего увидеть. Взяли два йогурта. Пока он забирал сдачу, а продавщица что-то ему говорила, смеясь, Саня вышла на улицу. Как хорошо светят фонари: желтым, мягким, спокойным.

В пятом классе Сане выписали очки. Впервые их надев, она изумилась: как все подробно! На кофточке мамы можно все петли сосчитать и разглядеть мельчайшее пятно от кофе. Мама улыбалась: «Саня, теперь тебе хорошо? Все видно?» Саня сняла очки, кивнула и закрыла футляр с серой тряпочкой для линз. Все равно она ходила без очков – щурилась, всматривалась. Надевала очки только для мамы перед входной дверью дома. «Саня, ну кого ты обманываешь? В очках же ничего стыдного!» – мама думала, Саня стеснялась. Но это было не оно. Саня не хотела видеть подробно: угловато, четко, определенно. Ей хорошо было там, где все плыло: аквариумные фонари, изгибы, чистые цветовые пятна. Там все видоизменялось и в любой момент могло стать всем. Вот и сейчас она смотрела на фонари, на квадратики светящихся окон многоэтажки, за которыми происходила обычная жизнь. «Несчастные! – думала Саня. – А у меня тут такое!»

– Пошли? – он вышел из ларька с пакетом. Саня взяла его под руку, за пышный рукав куртки, впервые так смело прижалась всем плечом и щекой к мокрой ткани. Пошли.

Он жил на первом. В подъезде не горел свет, она держала пакет, светила ему фонариком от телефона. Он копался в рюкзаке. Саня смеялась, он шикал: «Тише ты! Услышат!» Но Саня не могла думать о ком-то, так счастливо было все: она с ним здесь, они вместе, и дверь сейчас откроется, а там целая ночь, наполняющая до краев квартиру.

После подъездной темноты в квартире было светло без света. В окно спальни, напротив прихожей, заглядывал фонарь, наклонившись. Но лишние подробности все же попали в прожектор не выключенного Саней фонарика: обувная полка, чьи-то ботинки. Чьи они? У него нога намного меньше… да и с ключами возился, открывал замок, как чужой… Саня выключила фонарик – мучиться и увязывать – это не сейчас. Это еще потом, через целую ночь.

Они толпились в коридоре, разуваясь. Саня волновалась, что вот сейчас должно начаться, но никак. Он взял ее пуховик и по-домашнему повесил на крючок, кинул на пол тапки.

– Я так, – отрешилась от них Саня в белых носочках (в ночи они светились синим). Она глянула на домашние красные тапочки в клетку: «Такие обычные?» – хотелось спросить их. – Не люблю!

– Ну смотри! – сказал он и пошел внутрь комнаты.

Сане стало страшно – вдруг ничего не будет? Вдруг она зайдет, сядет на табуретку сбоку, пока он займется чем-то своим, а все это пылающее так и останется в ней неразделенным? Саня не решалась двинуться. Он вышел к ней сам, обнял. Саня покачнулась, тяжелая, как мраморная, покачнулась еще раз и провалилась в темную ночь целиком.

Этой ночью она не могла заснуть. Пришлось бы отделиться от него во сне, она не могла так неразумно истратить это время. Когда он заснул, мерно задышал, чуть поскрипывая сомкнутыми зубами (такого движения, как и беззащитного, почти детского выражения лица днем у него никогда не бывало), она боялась сменить положение, чтобы он не отнял руку, увесисто лежащую у нее на спине. Сначала изучила его лицо – заметила веснушки, иголочки светлых ресниц, – но не пристально, чтобы не разбудить. Изгиб шеи, плеча. Счастье ощущалось весом с кота, незримо лежащего у них где-то в ногах. Нога жутко затекла, и Саня терпела, пока могла, но, наконец, решилась. Приподняла его тяжелую руку, вытянула ногу из-под него, перевернулась на другой бок, руку уложила сверху, замерла – не проснулся. Незримый кот сбежал, но лег неподалеку, его присутствие Саня ощущала.

На этой стороне ее принялся занимать настенный ковер. Он показывал ей то оленей, скрестивших рога, то цветы на лужайке. Саня отыскивала еще что-то, но ковер ей больше показать не мог – он был геометричен. Тогда Саня обратилась к стене, на ней бледно цвели цветы, сбиваясь к стыкам обойных листов. Там цветы наползали друг на друга, теснились. Стена пару раз окатывалась золотым светом ночных фар. Тикали часы. Они действовали сообразно дыханию Сани и его мерному сну, только раз напугав и вдруг выдав в двенадцать неожиданную смесь курантов с боем – Саня перестала дышать и прослушала оглушительный водопад до конца. Часы пришли в себя и затикали тише прежнего. «Все живое, я живая, – думала Саня, видя движение воздуха в спальне. – Вот как бывает». И мир за окном был большим и неважным.

Она нашла его на кухне. Разложив ноутбук, он смотрел в экран – нога на ногу, локти на коленях, подпирают подбородок – обычная его поза при работе. «А ты думала, будет как-то иначе?» – Саня почувствовала озноб и как, вся разомлевшая, счастливая, она вдруг снова начинает каменеть.

– Привет, – голос Сане не поддался, она прокашлялась и повторила: – Привет!

Он кинул быстрый взгляд на Саню, просканировал на ней свою футболку, что-то отметил себе, кивнул:

– Проснулась?

Саня села за угол стола напротив него, напротив окна с тюлевой занавеской. Увидела йогурт, стоящий перед ним, перед ней, вот подготовился! Ждал! Такая крошечная забота ее умилила. – А ложку где взять? – Саня спросила так робко, что разозлилась. Все не так! Все не так!

Он подскочил, как на пружине, резко дернул шкафчик, там горой лежали некрасивые вилки и ложки – зачем так много? Саня выбрала две симпатичные, украдкой протерев их краем футболки, положила себе и ему. Он снова утонул в экране. Саня вернула его вопросом:

– А чай пить будем?

Он посмотрел на нее с раздражением.

– Я обычно беру кофе по дороге, но если ты хочешь… – вздохнул. Отставил ноутбук на подоконник, повернулся к ней спиной. Он был в джинсах, без футболки, Саня засмотрелась на его голую спину, мысленно провела пальцем вдоль ровного позвоночника, по плечу и шее. Он, будто почувствовав движение, дернул плечом и нервно почесал лопатку. Защелкал выключатель газовой плиты, пыхнула конфорка, струйки голубого пламени охватили дно серебристого чайника, как лапками. Саня смотрела на чайник и огонь как на возлюбленных – почему разные материи могут быть сейчас вместе, а они уже нет? Он хлопал дверцей посудного шкафа, искал чашку.

«О! Только не эту с бурыми цветами!» – думала Саня. Именно ее он поставил перед ней, на каемке коричневое – протереть бы содой! Кинул чайный пакетик. Почему все не так?

Вчера, когда он ее обнял, все было так, во всех подробностях, которые потом Саня множество раз реконструировала в голове: вот он ее за руку ведет в комнату, вот она садится к нему на колени, опускает голову, а он гладит ей щеку, улыбается, и время медленно разворачивается перед ними. Все так, будто прописано заранее. Откуда она знала, что так нужно обнять, так повернуть голову, так ответить на поцелуй? Часы тикают в глубине спальни: «Так! Так! Так!»

Чайник обреченно засвистел – сначала протяжно, тихо, но набрать мощь не успел, щелкнул выключатель. Он плеснул в кружку Сане кипяток. Она посмотрела снизу вверх на его лицо: «Как все теперь будет?» Лицо оставалось непроницаемым, и страшная догадка испугала ее: «Так же?»

Саня обняла ладонями кружку – подушечки пальцев жгло, было больно. «Терпи, терпи, не чувствуй!»

Он смотрел в окно. Потом в экран, машинально открыл йогурт, ел.

Саня тоже сняла крышечку, оттянула пленку, заставила себя попробовать, но есть не хотелось и, копнув два раза в мисочке, отставила йогурт.

– Я поеду домой, – сказала после паузы. Ну зачем? – Я тебя провожу.

Стали собираться. Саня отыскала мятые джинсы, надела свою футболку, серую сложила ровно на кресле. Выходя из комнаты, тронула настенный ковер, он мягко погладил ей руку в ответ.

На станции стояли напротив друг друга. Дул ветер, последние листья облетали с деревьев, шел снег, первый за эту осень. Снег менял все вокруг.

Он посмотрел на Саню:

– Ну, доедешь?

Она ухмыльнулась в ответ:

– Так далеко?

Он стоял на расстоянии вытянутой руки. Две снежинки упали на воротник его куртки. Саня хотела протянуть руку, чтобы смахнуть или схватить их, – ей показалось это ужасно важным. Будто, успей она это сделать, то будет хороший знак. Саня протянула руку, он качнулся в сторону, чуть заметно, и Саня махнула рукой, будто так и задумывала. Снежинки превратились в капли.

Мой отец – ворон

Мой отец походил на ворона. Он прилетал чаще по ночам: худой, стремительный, высокий. Целовал меня, спящего, касаясь холодным носом щеки, отчего я сразу просыпался, но продолжал лежать, будто сплю. Отец хлопал по карманам черного кожаного плаща – там звенели мелочь и ключи – и, снимая плащ, уходил в желтый прорез коридора.

Этот плащ всегда пугал меня в прихожей, когда я, проснувшись окончательно, бежал к туалету. Я старался идти по дуге и смотрел на бледные стены обоев напротив, нашаривая холодную ручку двери. Но плащ был огромен. Негнущийся, он отбрасывал от тусклой лампочки зловещую тень, так, что на стене, на бледных обойных цветах вырастала жуткая гора. В те ночи я долго не мог уснуть, и когда, наконец, мне это удавалось, снилось неясное, темное, огромное.

Папа был редким гостем. Я помню его сидящим на кухне в облаке сигаретного дыма, в черной водолазке. Распахнутая форточка за его спиной – как запасной выход. Будто только мама вспылит, он вылетит и растворится в ночном небе. Как и мне хотелось так уметь!

Он появлялся по неведомому нам календарю. И хозяйничал в нашей квартире, как у себя, нарушая все правила: наполнял кухню дымом, включал иностранные песни, несмотря на соседей и ночь. Пах он улицей и дождем.

Мама отца любила, но не удерживала, не упрекала, а лишь была страшно счастлива в дни его налетов.

Я отца боялся, как плаща, как кошмаров, что приходили ко мне после его быстрого поцелуя. Я боялся, что однажды он придет и останется жить, и непременно дожидался хлопка двери, застежки замка, щеколды форточного шпингалета – вот он ушел, совсем точно. Насовсем, на сегодня. За этими звуками следовал еще один – шум воды в душе, а в нем – неясное, то ли плач, то ли смех мамы, но думать об этом было слишком тревожно, и я, уставший, наконец проваливался в сон.

А в остальном наша жизнь была обычной. Мама отводила меня в школу, домой из нее я шел сам. В школе, как ни странно, часто напоминали об отце: устраивали праздник пап. «Ну, а твой отец придет?» – учительница поднимала свои крошечные, за толстыми линзами круглых очков, глаза. Она целый месяц нам рассказывала, какие веселые конкурсы придумала к этому дню: отжимание на счет или кто лучше вычистит картошку. Учительница знала, что я вру. Я разглядывал цветы на ее коричневой блузе, совсем как наши обойные, со скучными пуговицами они наводили тоску. Я невнятно отвечал: «Он не может, очень занят».

У меня горели уши, и я мечтал, чтобы папа нагрянул и сделал что-то бандитское или геройское, поражающее всех, как гром. Я представлял, как папа влетает, выбивая огромное школьное окно, не спеша идет по рядам класса, с плеч его осыпаются осколки. Он находит глазами меня, и мы киваем друг другу так, будто давно о чем-то условились, будто у нас есть тайный план и нужно срочно его исполнить. Папа говорит низким голосом: «Добрый день, Вера Васильевна. Прошу прощения за внезапный визит, – папа очень вежлив, – мне нужно забрать Тимофея Воронина, вы не будете против?» Глаза Веры Васильевны становятся огромными, так уж старается она папе угодить. Она торопливо отвечает, нервно поправляя кофточку у ворота: «Что Вы! Что Вы! Конечно, забирайте. Мы понимаем – у вас важные дела! И за окно не волнуйтесь. Я вызову плотника – он все починит». Папа без лишних разговоров, времени у нас в обрез, закидывает мой рюкзак на плечо, мы идем к распахнутому окну. Одновременно становимся на подоконник – папа обхватывает меня, и мы выходим в прохладный серый день…

Иногда пап просили прийти в школу вечером после уроков помогать с декорациями к спектаклю, и Вера Васильевна снова спрашивала, как там у моего отца с работой на этот раз. Она назойливо теребила шариковую ручку двумя пальцами – это раздражало. Я театрально вздыхал и обреченно выдавливал: «Папа занят! Простите, но в среду вечером снова никак». И с декорациями к спектаклю шел помогать усатый плотник дядя Вова в свое неурочное от работы в школе время. Он был коренастым мужичком с ровным рядком пшеничных усов и папой нашей хорошистки Леночки Власовой. У Леночки всегда были заплетены две тугие косы с голубыми лентами. Говорили, эти ленты ей завязывал дядя Вова сам – мать от них ушла много лет назад. Мне сложно было поверить, как он так выучился делать это своими широченными руками.

А еще Вера Васильевна любила называть всех по отчеству в момент сильного гнева. Губы у нее белели и сжимались, она цедила, отделяя каждое слово: «Тимофей. Артемьевич. Немедленно. Сядьте!» Я садился и смотрел в унылое школьное окно. Там тянулась сизая осень – все небо было залеплено тяжелыми тучами. Вороны устраивали гам на облысевшей березе. «Где там мой отец?» – я смотрел на острые кончики елок леса за дорогой. И внутри меня сжимался ком, в такие моменты я страстно хотел отца увидеть.

Так случилось – я поселил его в лесу за школой. Мне представлялось, как он сидит и слушает свои песни на магнитофоне, вокруг туман и мокрая трава, он курит. Оттуда отец меня не пугал. Он улыбался самыми уголками губ, вроде ухмылки. Оттуда он видит меня повсюду. Как я стою на сцене и забываю дурацкий стих, и пауза тянется бесконечно долго, как я не дал сдачи Говрюеву, а заплакал и ушел, и об этом узнали все пацаны нашей школы, как поскользнулся и не донес до дома десяток яиц, те, что мама велела мне быстренько купить в магазине внизу. Он видит меня, но особенно зорко смотрит во время моих неудач. Он молча курит и ухмыляется – и я никак не могу понять, что это значит.

Единственная моя прогулка с отцом была в тот самый лес. Однажды он приехал днем. Я учил стихотворение перед зеркалом трюмо в коридоре, как советовала мама. На деле же положил раскрытый учебник на полку страницами вниз, припал к зеркалу и рассматривал свой глаз: ресницы на нижнем веке, волоски бровей… На зеркале запотевал овал – я бесцельно водил по нему пальцем. Услышав трель звонка, я чуть не закричал, кинулся к глазку. Спешно оттянул задвижку замка и отступил назад. Дверь распахнулась, будто порывом ветра он шагнул внутрь. «У Тимы санки есть?» – без приветствия, с порога громогласно спросил маму – внутрь всех наших комнат сразу. Я съежился, испытывая это странное чувство, когда обо мне говорят, как будто меня нет. Пришлось украдкой глянуть в зеркало и убедиться: я все еще здесь – в полосатой футболке со значком, волосы торчат в разные стороны, как перья. Визит отца был столь нереальным, что привычное отражение скорее удивило.

За мной все еще держались наши обойные, хоть и слегка поникшие, цветы. На зеркале постепенно таял запотевший островок.

– В подвале! Еще не доставали с лета, – мама вытирала руки полотенцем, выглядывая из кухни. Она будто и не удивилась совсем. Я же не мог пошевелиться.

– Собирайтесь. Ключ от подвала взял, жду вас внизу – дверь захлопнулась.

Я еще толком не осознал, что случилось, как мама велела надеть болоньевые штаны – быстро! Я их терпеть не мог, но не спорил. В голове бессмысленно болталось четверостишие: «Я толкнул окно с решеткой, – тотчас важною походкой из-за ставней вышел Ворон…» – так и не прилепленное ни к какому целому стихотворению.

До леса папа нес санки одной рукой. Мама поправляла платок, завязанный наспех, неровно – он постоянно сползал ей на лицо. От быстрого шага отца мы утомились. Показался лес. Отец перешел дорогу, не глядя по сторонам. Машины тормозили, разбрызгивая грязь. Мы следовали за отцом, а все вокруг проплывало мимо – незнакомое и новое. Даже школа стояла, как пришвартованный корабль со зловещими окнами.

К лесу тропа была не утоптана – снег валил всю ночь, и таранить путь к деревьям нам пришлось самим. Отец поднял санки над головой и шел первый – за ним оставался рыхлый след.

За отцом шла мама, я последним. И это все было так буднично и странно.

В лесу папа поставил санки, приказал сесть. Я сел – он повез. Плащ хлопал его по ботинкам, когда отец разгонялся и бежал, и от подошв с глубокими протекторами отваливались ровные кусочки снега. Мама бежала легкой рысцой рядом с нами, все поправляя платок. Она что-то говорила и смеялась. Деревья мелькали. Было так хорошо, что хотелось плакать и умереть. Или застыть, как жук. Есть у меня коллекция жуков – мама покупала с журналами, жук вплавлен в прозрачную смолу, и ни раскусить, ни распилить его нельзя. Так он там лежит в полном спокойствии. Так и я лежал в санках. Сосны проплывали то медленно, то быстро, каждая охапка их высоких веток была укрыта снежной шапкой, а у отца шапки не было, только шарф и перчатки черные. Счастье длилось не знаю сколько. Мы прошли весь лес насквозь, показалась река. Я никогда не видел ее такой – от берега до берега, одна большая льдина, по верху которой, точно сахарная пудра, искрилась дымка снега.